Мюнхен

Наступило молчание. Хартманн чувствовал, как часто-часто забилось сердце.

— Такой поворот определенно меняет все, — сказал Остер. — Теперь нам стоит приготовиться к решительным действиям завтра. Лучшего шанса у нас может не быть.

— И как должен произойти этот «переворот»? — осведомился Кордт скептически.

— Посредством одного удара — ареста Гитлера.

— Это сделает армия?

— Нет. Это должны сделать мы.

— Но кто, кроме армии, располагает способностью осуществить такое мероприятие?

— Проблема вермахта в том, что мы принесли присягу на верность фюреру, — вмешался Бек. — Однако, если в рейхсканцелярии разразятся некие волнения, армия определенно сможет вмешаться, чтобы восстановить порядок. Это не будет противоречить нашей клятве. Просто первый шаг против Гитлера обязаны сделать не мы. Инициатива должна исходить от кого-то еще.

— Я несколько недель просчитывал ситуацию, — заявил Остер. — На самом деле для ареста Гитлера нам не потребуется много людей, при учете допущения, что армия прикроет нас от попытки вмешательства со стороны СС. По оценке капитана Хайнца и моей, на начальном этапе нам хватит примерно пятидесяти человек.

— И откуда у нас возьмутся эти пятьдесят человек? — спросил Кордт.

— Они уже есть, — ответил Хайнц. — Испытанные бойцы, готовые выступить завтра.

— Боже правый! — Кордт посмотрел на капитана так, будто тот спятил. — Кто это такие? Где они? Как вооружены?

— Абвер обеспечит их оружием, — сказал Остер. — Также мы подыщем для них безопасный дом поблизости от Вильгельмштрассе, где они будут ждать сигнала к выступлению.

— На позицию они выдвинутся завтра на рассвете, — подхватил Хайнц. — Каждый из них — надежный товарищ, известный мне лично. Не забывайте, что я дрался вместе с Каппом в 1920 году[10], потом со «Штальхельмом»[11].

— Все так. Если кто-то сможет все это устроить, так это Хайнц.

Хартманн лишь поверхностно знал Шуленбурга. Социалист-аристократ, тот примкнул к партии до прихода ее к власти, а после этого быстро растерял иллюзии. Ныне он занимался какой-то малозначительной полицейской работой в Министерстве внутренних дел.

— И вы полагаете, генерал, — сказал Шуленбург, — что армия повернется против Гитлера после всего сделанного им для нее и для Германии?

— Готов согласиться, что его достижения во внешней политике весьма примечательны: возвращение Рейнской области, присоединение Австрии. Но дело в том, что все это были бескровные победы. И возвращение Судетенланда тоже может быть бескровным. К сожалению, он больше не намерен достигать цели мирными средствами. Правда, которую я осознал этим летом, заключается в том, что Гитлер действительно хочет войны с Чехословакией. Он вообразил себя гениальным полководцем, хотя дослужился всего лишь до капрала. Вы никогда не поймете этого человека, если не примете в расчет этой стороны. И по одному пункту армия единодушна: начать в этом году войну против Франции и Англии означает подтолкнуть Германию к катастрофе.

Хартманн ухватился за возможность вставить слово.

— Если по существу, я могу предоставить свежайшее доказательство стремления Гитлера к войне. — Он сунул руку во внутренний карман и извлек текст письма Гитлера к Чемберлену. — Вот ответ фюрера англичанам, отосланный сегодня вечером.

Пауль передал телеграмму Остеру, потом снова сел, закурил сигарету и наблюдал, как бумага переходит из рук в руки.

— Как вы это раздобыли? — поинтересовался Кордт.

— Относил из рейхсканцелярии в английское посольство. Сделал копию.

— Быстрая работа!

— Итак, господа, решено, — произнес Остер, закончив чтение. — В этом послании нет ни намека на компромисс.

— Оно равнозначно объявлению войны, — добавил Бек.

— Нам следует первым делом поутру передать его в руки главнокомандующего, — сказал Остер. — Если это не убедит его, что Гитлер не блефует, то ничто не убедит. Мы можем оставить документ у себя, Хартманн, или его необходимо вернуть в Министерство иностранных дел?

— Нет, можете показать его военным.

Донаньи, худой очкарик лет тридцати пяти, до сих пор выглядевший как студент, вскинул руку:

— У меня вопрос к капитану Хайнцу. Допустим, нам удастся завтра арестовать Гитлера. Что мы будем делать с ним дальше?

— Ликвидируем, — сказал Хайнц.

— Нет-нет! Я не могу с этим согласиться.

— Почему? Думаете, он хоть на секунду заколебался бы устранить нас?

— Нет, конечно, но я не хочу опускаться до его уровня. Кроме того, убийство превратит его в величайшего мученика немецкой истории. Многие поколения наша страна будет жить в его тени.

— На самом деле мы вовсе не станем трубить, что его убрали. Скажем просто, что он погиб в схватке.

— Это никого не обманет. Правда выплывет наружу, как бывает всегда. — Донаньи обратился к обществу. — Гизевиус, поддержите меня.

— Не знаю, что и думать. — Гизевиус был юрист с невинным лицом младенца. Он начал строить карьеру в гестапо, но вскоре понял, с какого сорта людьми ему приходится работать. — Думаю, лучшим выходом будет предать его суду. Показаний против него у нас наберется на папку в метр толщиной.


— Целиком согласен, — сказал Бек. — Я не желаю принимать участия в самосуде. Этого малого надо посадить под замок и подвергнуть тщательной психиатрической экспертизе. Потом его либо упрячут в лечебницу, либо призовут к ответу за преступления.

— Психиатрической экспертизе! — пробурчал Хайнц себе под нос.

— Каково ваше мнение, Кордт? — спросил Остер.

— Проблема с судом в том, что Гитлер таким образом получит трибуну. Он станет звездой процесса. Припомните, как это было после «Пивного путча».

— Это верно. Хартманн, что скажете?

— Если вы спрашиваете моего совета, то нам следует перебить всю это подлую ораву: Гиммлера, Геббельса, Геринга. Всю преступную шайку.

Хартманн сам удивился ненависти, прозвучавшей в его голосе. Кулаки его сжались. Он замолчал, чувствуя на себе пристальный взгляд Остера.

— Мой дорогой Хартманн, всегда такой сдержанный и ироничный! Кто бы знал, что вы таите такую ярость?

Хайнц в первый раз с интересом поглядел на молодого дипломата.

— Вы говорите, что были в канцелярии сегодня вечером? — спросил он.

— Верно.

— А сумеете попасть туда завтра утром?

— Возможно. — Хартманн оглянулся на Кордта. — Эрих, как думаете?

— Полагаю, мы можем придумать какой-нибудь предлог. А что?

— Нам нужен кто-то внутри, чтобы двери наверняка были открыты.

— Отлично. — Пауль кивнул. — Я постараюсь.

— Хорошо.

— И все-таки, господа, как нам быть с Гитлером? — снова заговорил Донаньи. — Каково наше решение?

Заговорщики переглянулись.

— Это все равно что спорить о форме правления, которая будет у нас после Третьего рейха, — сказал наконец Остер. — Будет ли это монархия, демократическая республика или нечто среднее? Но как говорит пословица, прежде чем готовить кролика, надо его поймать. Первоочередная наша задача — не позволить этому безумцу завтра отдать приказ о мобилизации. Перед этим все остальное отходит на второй план. Если он подчинится нашим требованиям — тем лучше: останется жив. Если у него появится вдруг возможность сбежать, то у нас, как полагаю, не будет иного выбора, кроме как застрелить его. Мы согласны с этим?

Хартманн кивнул первым:

— Я поддерживаю.

Один за одним собравшиеся следовали его примеру, включая и Донаньи, а также Бека, который выразил согласие последним и с явной неохотой.

— Отлично, — произнес Остер со вздохом облегчения. — Вот и решено. Завтра мы наносим удар.



Дом они покидали по одному, чтобы не привлекать внимания. Хартманн ушел первым. Короткое рукопожатие с каждым, обмен взглядами, негромкое пожелание удачи от Остера, и на этом все.

Контраст между замышляемым ими насилием и спящей пригородной улицей был таким разительным, что не успел Хартманн сделать и полусотни шагов, как недавняя встреча стала казаться ему бредовым видением. Ему пришлось повторить себе ошеломительную новость: к этому часу завтрашнего дня Гитлер должен быть мертв. Это казалось таким невероятным и одновременно столь реальным. Брошенная бомба, спущенный курок, удар ножом по глотке тирана — разве мало в истории подобных примеров? На миг он представил себя молодым сенатором, возвращающимся накануне мартовских ид из дома Брута, идущим с Палатина к римскому форуму под тем же европейским небом, затянутым облаками.

Он заметил дорожный указатель на реку и, повинуясь импульсу, направился туда. Пауль был слишком взбудоражен, чтобы думать о возвращении к себе в квартиру. На середине моста он остановился и закурил сигарету. Движения не было. Под ним серой серебристой лентой текла Шпрее, теряясь на пути к центру Берлина среди темных зарослей. Он пошел по пешеходной дорожке вдоль реки. Воды молодой человек не видел, но ощущал ее течение, слышал тихий плеск о камни и прибрежную растительность. Так Хартманн проделал с пару километров, погруженный в образы насилия и мученичества, пока впереди не загорелись вдруг огни улицы. Тропа выходила в небольшой парк с детской игровой площадкой: горка, качели, доска-балансир, песочница. Эта прозаическая картина отрезвила его. Вернула обратно на землю. Кто он такой? Кто такие Остер, Хайнц, Донаньи, Шуленбург, Кордт и Бек? Горстка против миллионов! Да они, должно быть, спятили, если считают себя способными достичь успеха.

По противоположной стороне парка проходила главная улица, где последний автобус из Штеглица ждал отправки в город. По изгибающейся лесенке Пауль взобрался на верхний этаж. На переднем сиденье расположилась молодая парочка: его рука обнимала ее за плечи, ее голова прильнула к его щеке. Хартманн сел сзади и стал наблюдать за влюбленными. В холодном затхлом воздухе автобусного салона улавливался аромат девичьих духов. Заурчал мотор, автобус дернулся. Когда девушка принялась целовать своего друга, Пауль отвернулся. Старинная тоска возвратилась.

Десятью минутами позже, когда они въехали в Шененберг, он спустился и стоял на площадке до тех пор, пока не увидел знакомую улицу. Автобус замедлил ход, и Хартманн спрыгнул на обочину. Пять-шесть раз широко шагнул, восстанавливая равновесие, затем остановился.

Ее квартира располагалась как раз над выставочным залом автомобилей. За высоким стеклом в резком неоновом свете, под сенью свисающих с потолка флагов со свастикой стояли сверкающие «опели» и «мерседесы».

Вход в подъезд не был заперт. Он поднялся на третий этаж, минуя массивные двери в другие квартиры. На площадках пахло высушенными цветами. Чтобы позволить себе жилье тут, у нее должны иметься деньги.

Она открыла почти сразу, как он позвонил. Уж не ждали ли его здесь?

— Фрау Винтер.

— Герр Хартманн.

Она заперла за ним дверь.

На ней было шелковое кимоно с незавязанным поясом, того же ярко-алого тона ногти на ногах. Черные волосы, распущенные вне службы, ниспадали до пояса. Кожа на ногах, животе и во впадинке между грудями казалась белой как алебастр. Идя за ней в спальню, он слышал радио в гостиной: запрещенная волна зарубежной станции, передающей джаз. Женщина сбросила одежду, оставив ее кучей валяться на ковре, легла в постель и стала наблюдать, как он разоблачается. Сняв с себя все, Пауль потянулся к выключателю.

— Нет. Пусть горит.