Механика хаоса

А Сами никогда не бывал в Сетифе. Вот это беда.

Сами никогда не дышал воздухом вершин, не пил ледяную воду из высокогорных источников. После своего переезда во Францию старик ездил к себе на родину всего один раз, на похороны отца. В молодости он любил повторять пословицу: «Каждый попробует свою смерть на вкус». Так он по-своему мирился с выпавшими на его долю испытаниями. Но он и представить себе не мог, что покинет Алжир и окажется в стране, где его будут постоянно унижать черномазые, в стране, все меньше похожей на Францию. И совсем не похожей на Алжир.

В какой земле он упокоится, когда ангел смерти перенесет его к Господу? Или это будет забетонированная яма? Что, если его душа будет осуждена на вечные скитания? Он стал хуже видеть, и это усиливало его страхи. Если он перестанет видеть свет, исходящий от него, как от любого другого человеческого существа, как он узрит присутствие Милосердного?

Он не всегда был дрожащей тварью. Мальчишкой, во время войны, он бесстрашно выходил на манифестации за независимость. Позже, на «Больших мельницах», он вступил в заводской профсоюз, но через два года порвал свою членскую карточку, убедившись в продажности заправил.

Тогда он был молод. Он это помнит. Жизнь бурлила у него в жилах.

Все это в прошлом, а прошлого не существует. Оно порой возвращается к нему по ночам, когда ему снятся старые опасности (например, мастер-расист, который командовал им на «Больших мельницах») или архангел Гавриил – его драгоценный защитник Сидна Джибриль. Еще ему снится жена – в расцвете юности, и как она лежит на брачном ложе в комнате со светлыми стенами, от которых пахнет мылом.

Открыв глаза, он видит ее наяву, она спит рядом. Но кто узнает в этой старой козе прежнюю красавицу? А сам-то он, на кого он стал похож? На дряхлого верблюда…

Свой главный гнев он приберегает (конечно, молча) для каидов, которые раскатывают по автомагистрали номер семь в шикарных ворованных тачках, и для бородатых подонков, что якшаются со скупщиками краденого и лишают будущего местную молодежь, желающую вернуться к исламу. Сидя по вечерам у окна, он наблюдает, как они снуют туда-сюда, и бормочет себе под нос:

– И как только французишки это терпят? Почему дают себя обманывать?

В последние месяцы он взъелся на черную мафию. Черномазые расплодились, как тараканы, и теперь их черномазые сынки захватили власть на всей улице. Они и в его доме устанавливают свои порядки. Ему приходится вжимать голову в плечи, когда он проходит мимо этих сукиных детей. Сами тоже терпеть их не может. Но он говорит, что они работают на какого-то араба.



Сами никогда не спорил с отцом. И не собирался начинать сейчас.

Ему ни разу не представился случай, чтобы серьезно с ним поговорить. А теперь, когда у него завелись свои секреты, уже не представится.

Отец скоро умрет.

Каждую пятницу, в полдень, старик выползает из своей норы и тащится в мечеть. Он идет пешком через весь город, по улицам Гюстава Курбе, Пабло Пикассо и Поля Сезанна и доходит до проспекта Генерала де Голля, с которого уже видны зеленые крыши мечети.

На улице с ним никто не здоровается, но ему от этого ни жарко ни холодно, он не нуждается в чужих приветствиях. Даже соседи не узнают его в лицо. Его время прошло, умчалось, улетучилось – фьють! – а будущего не существует, даже в его мыслях.

Пока он, опираясь на палку, идет вперед, навстречу ему попадаются арабы с пластиковыми пакетами в руках, набитыми овощами и фруктами, негритянки в пестрых балахонах, ребятня, поедающая халяльные хот-доги, хулиганы и приличные мальчики, которых больше не отличишь друг от друга – все одеты одинаково; даже его Пухлячок не снимает «найки», джинсы и худи. Он не глядя проходит мимо толстух-побирушек, которые сидят прямо на асфальте, похожие на кучи тряпья, слушает проповедь имама, падает ниц перед Всевышним, согревается душой в его пламени и медленным шагом, расчувствовавшийся, возвращается домой.

Он целыми днями сидит в кресле у окна. «К счастью, у меня есть сыновья. Моя радость. Младшие – Мохамед по прозвищу Пухлячок, он пока учится в школе, с виду вроде нескладный, но себя еще покажет; и Абдельхамид, он же Тихоня, парень серьезный, работает в торговом центре «Юсри». И конечно, Сами. Сами Великолепный. Надеюсь, что у него все хорошо, очень надеюсь…» Он напрягает зрение, чтобы осмотреть улицы города, в котором прошла его жизнь. Потоки машин, толпы пешеходов, мальчишки, играющие в мяч, – все они кажутся ему пришельцами из другого мира.

Вдали таинственным кругом темнеет лес.

Старик всегда носит в бумажнике визитку сына: «Сами Бухадиба, финансовый директор». Старший сын всегда доставлял ему только радости. В школе, в университете, и вот теперь, на работе. Серьезный, безупречный во всем. Вот разве что… Защитив диплом по математике, Сами пошел работать в школу. Пока приглашенным преподавателем. Потом он сдал экзамен на сертификат, дающий право преподавания в старших классах лицея, коллежах и даже высшей школе. Это был успех. Отец хотел, чтобы на этом сын остановился. Шутка сказать – почти профессор! Но Сами не желал останавливаться. С такого старта, порой вздыхал про себя старик, он может пойти далеко, очень далеко, Иншааллах!

В молчании отца Сами считывал приступы паники. Он страдал и проклинал их беспомощность. Бессилие отца и свое собственное. Общее бессилие арабов. Их отчуждение друг от друга. «Пора положить этому конец». Он сообщил отцу, что едет по работе в Марокко.

– Надолго?

– На недельку. Может, даже меньше.

– Ну да, теперь это быстро. Сел в самолет…

Старик закрыл глаза, пригляделся к себе и не увидел ничего, кроме пустоты и боли. От этой поездки в Марракеш он не ждал добра. Два года назад Сами ездил в Египет. Он задержался там дольше, чем планировал, а вернулся каким-то другим. Невеселым. Но он знал, что отцы должны отпускать своих сыновей.

– Ты помнишь, какие финики я привозил из Сетифа?

Сами ощутил на языке вкус фиников, которые отец достал из чемодана. В тот вечер он лег спать поздно, и отец принес ему последний финик в постель. Он заснул с мыслями о людях пустыни, о заснеженных вершинах Сетифа, о долгом путешествии отца через море.

– Я привезу тебе фиников из Марракеша. Сравним с твоими. Уверен, что твои были вкуснее.

Сами молча обнял отца, поцеловал на кухне мать и ушел, закрыв за собой дверь. Отец накинул за ним цепочку. Его родители живут в тюрьме.

На лестнице на него обрушился грохот. Кто-то включил на полную мощность музыку – так что стены дрожали. Его нейроны тоже завибрировали. Он собрался с духом и пошел вниз.

Вонь стояла адская. Запахи гашиша мешались со смрадом африканского дерьма. Стены были испещрены граффити: гигантские пенисы, гейзеры спермы, жирные ляжки и необъятные задницы… Все лампочки были вывернуты или перебиты, и спускаться приходилось в темноте. В углу лестничной площадки сбились тесной группкой какие-то обкуренные нарики с банками пива в руках. Рядом с ними истекали слюной два психованных ротвейлера в намордниках и ошейниках с металлическими заклепками. Сами миновал холл, стараясь ни до чего не дотрагиваться. Внизу стояли, переругиваясь, с десяток подростков. «Чертовы черножопые… Каждый из них в два раза здоровее папы. Каково ему тут ходить, он по сравнению с ними – былинка? Но главный ужас в том, что он видится с ними и в мечети! Давно пора вычистить отсюда это отродье. Пора вернуться к истине». По радио орал дебильный рэп. Звуки музыки заглушались человеческими воплями – в подвале, служившем местным мини-маркетом по продаже дури, кто-то выяснял отношения. На стреме стояли два здоровенных охламона. Ничего необычного.

Сами с братьями, как и их отец, как и все жители дома, давно овладели искусством превращаться в невидимок. Они научились в упор не замечать местное хулиганье и надеялись, что те тоже их не замечают. Вопрос: как долго это может продолжаться? Сами много раз предлагал отцу переехать и обещал помочь. Но старик не желал об этом и слушать. Его дом здесь, в этой трешке, в Торбее – Большом Пироге. Здесь его дуар. Он говорил, что после недавних беспорядков городок перестраивается, и использовал этот факт как предлог, чтобы не двигаться с места.





15




Торбей – Большой Пирог, пригород Парижа, Франция


Я работал в НИПАИ с 2002 года, с момента его создания. О, пардон! Я хотел сказать: в Национальном институте превентивных археологических исследований. Это учреждение осуществляет выявление и изучение археологического наследия на территориях, которым угрожает крупное строительство. Многие нас ненавидят. Мы мешаем успешному ведению бизнеса. Из-за нас затягиваются сроки ввода зданий в эксплуатацию, из-за нас предприниматели теряют деньги. О чем бы ни шла речь – о прокладке нового шоссе, строительстве железной дороги или сооружении торгового центра, – почти всегда бульдозеры натыкаются на удивительные следы прошлого. И тогда начинается бег наперегонки со временем (если владелец – человек порядочный и не дает команду бульдозерам перепахать все к чертовой матери, что порой случается). Очевидно, что землевладельцы, фермеры, местные сообщества или бизнесмены спешат реализовать свои проекты. А археологов «десантируют» на место будущей стройки для проведения срочной экспертизы находок, их инвентаризации и спасения того, что еще можно спасти.

Создание НИПАИ – свидетельство того, что начиная с 1970-х во Франции поняли значение археологических исследований. Я был одним из солдат этой чрезвычайно мирной армии интервентов, счастливых вернуться во Францию после долгих лет, проведенных за ее рубежами. На протяжении двух лет я поучаствовал в нескольких (с десяток) экспедициях на французской территории. Одна из первых привела меня в коммуну Виссу, где расположен аэропорт Париж-Орли и где на землях племени паризиев недавно обнаружили значительное галльское поселение, в том числе обширную ферму II века до н. э. Металлическая мебель, орудия, украшения, большие римские амфоры – все это говорило не только о том, что обитатели Виссу занимались самой разнообразной деятельностью, но и о том, что они процветали, активно торговали и успели обжиться в этих местах.

Мне, неожиданно для самого себя, посчастливилось принять скромное участие в реконструкции одного из эпизодов галльской истории. В каком-то смысле эта работа позволила мне соприкоснуться с детством своей страны. С нашим бывшим национальным наследием. Галлия – это эмбрион Франции, зародившийся в утробе кельтских лесов. Историки обошли вниманием галлов – этих белотелых и рыхлых великанов, проигравших полукочевников. Я открыл для себя книги Камиля Жюлиана, профессора Французского коллежа, придумавшего ту самую Галлию, которую мы откапывали полвека спустя.

Начиная с Каира я почти беспрерывно жил за границей. Это, кстати, довольно приятный образ жизни – вечно на колесах, везде чужой, никаких обязательств, никаких контактов, кроме рабочих. Вынужденный дышать внешним воздухом, ты постепенно забываешь, откуда ты родом, а то и кто ты такой. Поэтому я воспринял раскопки в Виссу как своего рода возвращение в отчий дом, но в тот момент, когда я восстанавливал связь с родиной, то с удивлением обнаружил, что мои соотечественники, никогда не покидавшие Франции, как будто отдалились от нее, причем до такой степени, что ее история и нынешнее состояние почти перестали иметь к ним касательство.

Муниципалитет Торбея – Большого Пирога (расположенного неподалеку от Виссу) принял решение построить на месте времянок начальную школу. Строители наткнулись на останки средневекового поселения в так называемом Парадизе. Я приехал в Торбей-Парадиз на следующий день после окончания раскопок в Виссу. Согласно документации, строительство нового здания должно было закончиться к началу учебного года. Нам пришлось удвоить темп.

Через некоторое время я заметил, что с насыпной земляной площадки за нами часами наблюдает какой-то старик. Мы привыкли к его молчаливому присутствию. Неподвижность, худоба, лежащие на коленях руки, застывший (немного туманный) взгляд, не сходившая с уст полуулыбка – все это придавало ему загадочности. У меня даже мелькнула мысль, что он недавно перенес что-то вроде инсульта. Выглядел он как склоненная над землей статуя. Скульптура Родена, вылепленная руками Джакометти. Повторяю. Мы к нему привыкли. Если его вдруг не было на месте, мы начинали беспокоиться, не случилось ли с ним чего. Нам его не хватало.

Однажды вечером после работы я подошел к нему и сказал, что, если у него есть какие-то вопросы по поводу раскопок, я с удовольствием на них отвечу. Он представился: «Месье Бухадиба, пенсионер, бывший рабочий с “Больших мельниц”». Потом вдруг грубовато добавил: «Я родом из Сетифа, это в Алжире». И достал из кармана вырезку из алжирской газеты, в которой рассказывалось о реставрации одной фрески начала VI века н. э., случайно, благодаря проливным дождям, обнаруженной в квартале христианских базилик. В 1968 году фреску перенесли в бывший музей, а в 1985-м – в Национальный археологический музей Сетифа. Алжирский министр культуры в своем интервью говорила о «большом значении подобного искусства» и подчеркивала, что «произведения, отражающие мифологические и литературные сюжеты, являются свидетельством богатства римско-африканского общества».

Этот наш первый разговор отличался некоторой асимметрией. Я задавал ему вопросы, он отвечал, но скорее сдержанно, а сам, вопреки моим ожиданиям, вообще не расспрашивал меня о раскопках. Судя по всему, он прекрасно понимал, чем мы заняты, и в очень простых словах выразил восхищение нашей работой.

На следующий день, когда месье Бухадиба появился на своем посту, я подошел к нему. Я приготовил ему сюрприз. Раскрыв перед ним ноутбук, я принялся щелкать по клавишам, не объясняя, что именно ищу. Студенты и коллеги, заинтригованные, не сводили с нас глаз. Никто не догадался, что я хотел показать ему видео с римских раскопок и интервью с нашими алжирскими коллегами. Я даже нашел выступление министра, о котором он мне говорил. Бухадиба смотрел на экран как завороженный. На его серых щеках плясали световые блики. Несколько раз его лицо кривилось, словно он собирался заплакать. Наконец он с трудом улыбнулся и очень медленно, неловко положил руки мне на плечи – в знак благодарности. Я чувствовал, как дрожат его костлявые пальцы, и понимал его волнение. Ему требовалось за кого-то уцепиться, чтобы не упасть. Я был счастлив, что нахожусь рядом.

У меня вошло в привычку каждый день понемногу болтать с ним. Выяснилось, что мы с ним почти ровесники. У него было три сына, один из которых сумел получить инженерное образование. Старший, по имени Сами.

Сами был предметом его гордости. «Хороший мальчик, – сказал он мне как-то. – Он тоже пользуется интернетом. Насколько я знаю, он проводит в нем массу времени». Я догадался, что ему хочется, чтобы Сами вместе с ним посмотрел видео из Сетифа, которые я ему показывал. Я записал на листке несколько ссылок на Википедию и Ютьюб, а также номер своего телефона и свой электронный адрес. «Вот, это для вашего сына. Он быстро разберется, что к чему. Может даже, найдет для вас что-нибудь еще. Если ему понадобится дополнительная информация, пусть со мной свяжется».

Месье Бухадиба так и не сказал мне, показывал ли ему Сами видео из интернета. Мне Сами не писал и не звонил. Когда старик заговаривал о своем старшем сыне, его лицо озарялось, но он никогда не вдавался в подробности. Я истолковал это как отцовскую стыдливость, смешанную с тревогой. Он не понимал, почему Сами, так прочно стоящий на ногах, все никак не женится. Однажды он вроде бы затронул эту тему, но тут же умолк. Я подумал, что он подозревает, что его сын – гей, и эта мысль не дает ему покоя.





16




Седьмой округ Парижа, Франция

В распоряжении подразделения «Антитеррор» имеется небольшой особняк, расположенный за Эйфелевой башней, на улочке без единого пешеходного перехода, выходящей на проспект Сюффрен. Здание принадлежит морскому ведомству, но в годы президентства Генерала Министерство обороны добилось разрешения разместить в нем свое оперативное управление. С тех пор минуло 50 лет, но никто не потребовал вернуть здание владельцу. Эта аномалия (сбой в бюрократической системе) была результатом чуда, но главное – чиновничьей небрежности. Существование бесхозного добра долгое время устраивало наших министров обороны и руководителей полиции – в том случае, если они о нем знали. Они держали эту «виллу» под рукой – вдруг понадобится. Впрочем, морское ведомство продолжало, не требуя вернуть, ею пользоваться для координации деятельности разведывательных подразделений, занятых подготовкой и отправкой отрядов спецназа в такие места, где им быть не полагалось. Автономия «виллы» имела (по многим причинам) свою цену. Здесь никогда не делали ремонта, разве что минимально необходимый, для чего нанимали польских рабочих, которым платили черным налом из внебюджетных источников. Трехэтажное здание стояло в окружении крохотного садика, отгороженного от улицы, выкрашенной в зеленый цвет чугунной решеткой, так что трещины на фасаде не бросались в глаза прохожим. Случалось, в выходные Ламбертен оставался здесь ночевать. Он считал «виллу» чем-то вроде своей дачи и часто в шутку именно так ее и называл. Брюно помнил, что как-то раз коллега шепнул ему на ухо: «Руку даю на отсечение, это его сексодром».

Старик овдовел двадцать лет назад и больше не женился. Постоянных связей не завел, предпочитая пользоваться услугами профессионалок, всегда одних и тех же – тридцатилетних особ, дравших с него немыслимые деньги.

Меблировка «виллы» не отличалась изысканностью. Большие типовые обеденные столы и стулья, галогеновые торшеры, несколько письменных столов. Компьютеры, соединенные пучками проводов. Телевизор с антенной, а на втором этаже – три брошенных на пол матраса, в том числе один – застеленный постельным бельем. В комнате, известной как спальня патрона, имелась еще тумбочка красного дерева и клубное кресло.

В этом уединенном месте, где постоянно витал легкий запашок затхлости, Ламбертен разработал целую серию операций по подавлению, а затем и уничтожению знаменитой сети Варгаса. Упомянутый Варгас – бывший шеф полиции – и после отставки сохранил через своих людей немалое влияние в Министерстве обороны и на набережной Орсэ; его поддерживали министр иностранных дел и кучка высокопоставленных чиновников, политиков и послов, которым он помог сколотить состояние путем участия в выгодных сделках по торговле оружием, как новым, так и списанным, военным снаряжением и нефтью.

На протяжении двух лет Ламбертен (в тандеме с руководителем секретариата Министерства иностранных дел, будущим министром) тратил все выходные на выявление и поочередную ликвидацию ячеек этой подпольной сети, пока не одержал над ней полную и окончательную победу (самую трудную в его карьере!), а заодно обзавелся парой-тройкой смертельных врагов. Президент Республики, курировавший расследование Ламбертена, был вынужден перевести этих проворовавшихся шишек на другие посты, не связанные с их предыдущей деятельностью.

После успеха операции по разоблачению Варгаса министр вручил Ламбертену – в очень скромной обстановке – награду, одновременно дав ему поручение поднять престиж руководимой им организации, в работе которой он разбирался как никто. К тому времени над нашей страной нависла реальная исламская угроза. Ламбертен взялся за дело, используя приемы, отточенные за годы беспощадной тайной борьбы против коррупционеров во власти; он добился значительной свободы действий и независимости от высших должностных лиц, которые хоть и доверили ему эту миссию, но, как он видел, сами находились под сильным влиянием политиков и средств массовой информации.

Брюно почти ничего не знал о первых профессиональных шагах своего шефа. Он много раз пытался расспросить его об этом, но Ламбертен держал язык за зубами. Словно на всем, что касалось золотого века его карьеры, лежала печать молчания, наложенная его непосредственными начальниками, которые отличились в борьбе против ОАС[10].

«Тогда было не до шуток. Де Голль дал им понять, что руки у них развязаны. И они сделали свое дело. С противником они не церемонились, потому что верили, что служат правому делу, и знали, что их прикроют. Они были честны и добросовестны».

Бывшему профессору было хорошо известно, что Франция, как и другие страны, а может быть, чаще, чем другие, знавала свои взлеты и падения. «Но раньше за каждым кризисом следовал подъем. Даже из войны с Алжиром мы выбрались без особых потерь. Но сейчас все по-другому. Люди больше не знают, чего хотят. Ламбертен прав: никакой лояльности больше не существует. Невозможно понять, кто что думает. Социологи проводят опросы, а потом гадают на полученных цифрах, как гаруспики по бараньим кишкам. А почитаешь соцсети – и вовсе утонешь в тумане мнений».

На этом фоне шеф с его прямотой казался ископаемым динозавром. Некоторые молокососы у них в конторе втихаря шептались между собой, возмущаясь его устаревшими методами и отсутствием в них прозрачности. Все чаще, произнося его имя, они картинно закатывали глаза.

Брюно припарковал свою малышку «ауди» на проспекте Шарля Флоке, но, погруженный в свои мысли, еще несколько мгновений не снимал рук с руля. В последнее время он не раз ловил себя на том, что сам с собой разговаривает вслух. Вспомнив слова Ламбертена о «верности», он вздрогнул, словно ударенный током. Из-за Мари-Элен.

Он сунул пропуск в щель в двери черного хода (парадная дверь, выходящая на небольшое крыльцо, была наглухо задраена). Нетерпеливое желание выяснить, зачем Ламбертен его вызвал, заставило его явиться на встречу на полчаса раньше. Курьер предложил ему кофе и чай. В зале для совещаний, где хранились огнетушители, уже собралось несколько его коллег.

Ровно в 9 часов руководители отдела по борьбе с терроризмом расселись вокруг овального стола. Перед каждым лежала синяя папка. Совещание началось с отчета об одной группировке Исламского государства, в числе участников которой появились два француза, алжирцы по происхождению, а также с доклада о проникновении радикальных элементов в полицейские структуры.

В том, что касалось анализа предстоящей операции и выявления ее слабых пунктов, Ламбертен не знал себе равных. Круглолицый, с гладкой розовой кожей, светлыми, легко принимающими ироничное выражение глазами за стеклами очков в металлической оправе, с редким ежиком волос и седой щеточкой усов, он никогда не выносил оценок, пока не получит максимально полной информации. В хаотичную вселенную исламского терроризма он, по его собственным словам, погрузился как в родную стихию, научившись проникаться образом мыслей всех тех, кого завораживало преступное обаяние бен Ладена и его приспешников.

Его интуиция питалась точным знанием устройства подпольных организаций и методов действия их участников; соответствующий опыт он накопил, работая в странах Средней Азии. Он умел влезть в шкуру тех людей, за которыми охотился. Его интересовало все: что они читают и что едят; ему ничего не стоило представить себе, как они, затаившись, сидят на случайной хате в каком-нибудь захолустье или в городской квартире Эр-Ракки в ожидании отправки на очередное задание, пьют чай и сутки напролет смотрят телевизор. Что именно они смотрят? Пропаганду Fox News? Аль-Джазиру? Футбол по Евроспорту?

– Исламизм изменился, – сделал он вывод. – Война в Ираке породила сотни комбатантов из разных стран мира. Исламское государство приблизилось к Дамаску, Ливии и Сахелю и захватило часть Африки. Два главных козыря исламистов – самостоятельность в принятии решений и большая гибкость в их исполнении. Все это больше напоминает франчайзинг, чем Коминтерн. Не забывайте, что часто мы имеем дело с кочевниками, которые легко заводят знакомства и находят друзей. Некоторые из них скапливаются на границах бывших великих империй, словно часовые на посту, хотя чаще всего они вступают в сговор с вождями местных племен и уже открыто властвуют на огромных территориях. Эта паутина беспрерывно расширяется. Кашмир, Йемен, Пакистан, Нигерия… И повсюду – бизнес».

В синих папках содержались карты с нанесенными на них пересекающимися линиями. Оружие, наркотики, люди, деньги. Ламбертен перешел к комментированию этих документов, и вокруг рта у него легли две складки:

– Смотрите на эти черные стрелки. Здесь хорошо видно, что деньги могут оборачиваться с головокружительной скоростью. Речь идет о колоссальных суммах. Кавказ, Пакистан, Турция, Ливия и Сомали… Что-то вроде рулетки. Там, где остановится шарик, будет жарко, не сомневайтесь. Туда, где есть деньги, стекаются комбатанты и спекулянты. Последние привозят кеш, скупают и перепродают все, до чего могут дотянуться. Кладут выручку в карман и – чао!

На отдельных картах с грифом «Секретно» было показано, что вокруг пригородов крупных французских городов появился зеленый пояс. Но отчеты о предполагаемой исламизации пригородных зон, выполненные по заказу с площади Бово[11], легли под сукно. Их сочли слишком взрывоопасными. Одновременно социологи из Лионского университета провели по заказу комиссии французского епископата опрос, по результатам которого пришли к выводу о высокой вероятности исламизации Европы в среднесрочной перспективе. Опрос проводился не только в пригородах. Исследователи опросили тысячи респондентов, живущих в разных кварталах крупных городов. Большинство опрошенных признали, что их перестало привлекать католичество, хотя они продолжают ощущать потребность в духовной пище. Многие (в основном молодежь) говорили, что охотно приняли бы религию, составленную из разнородных элементов. Немножко буддизма, немножко ислама – главное, чтобы она их не «грузила». А вот католицизма хорошо бы поменьше – он слишком давит и вообще устарел.