Медвежий угол

Это сумма наших решений.





40




Есть одна старая поговорка, которую любят повторять все тренеры. «Когда один человек идет в лес, а другие идут за ним – это лидерство. А если он идет в лес один – это прогулка».



Петер вошел в дом. Молоко убрал в холодильник, хлеб положил на стол, ключ от машины кинул в вазу. И только тут вспомнил, что оставил машину у ледового дворца. Спокойно представил себе, как завтра обнаружит сгоревший каркас с обугленными ветками внутри. Взял ключи, сорвал брелок, ключи положил обратно, брелок выбросил в помойное ведро.

На кухню заглянула Мира. Встала на его ступни, он, медленно танцуя с ней, шепнул ей на ухо:

– Мы можем уехать. Ты легко найдешь работу везде.

– А ты – нет, дорогой. Работу с хоккеем не везде найдешь.

Он и сам это знал. Отлично знал. Но никогда еще не был так уверен:

– Ты переехала сюда ради меня. Я могу уехать отсюда ради нее.

Мира взяла его лицо в ладони. Заметила ключи в вазе. Сколько она его знала, он всегда носил все свои ключи на брелоке в виде медведя. Теперь – нет.



Ана сидела на кровати, комната была точно чужая. В пылу злости, обиды, что дочь не захотела уехать с ней после развода, мать говорила, что Ана – «классический пример созависимости». Ана не смогла бросить отца, зная, что ему без нее не выжить. Может, и так. Ане всегда хотелось быть рядом с ним – не потому, что он ее понимал, а потому, что он понимал лес. Лес был ее страстью, а лучше отца лес не знал никто, и не было в Бьорнстаде лучшего охотника, чем он. В детстве она не спала по ночам, лежала в постели, одетая, надеясь, что зазвонит телефон. Когда где-то на дороге сбивали животное и шофер сообщал в полицию, что зверь ранен и скрылся в лесу, звонили ее отцу.

Его мрачность, его упрямство и немногословность были не лучшими качествами в повседневной жизни, но идеально подходили для леса. «Можете сидеть тут вместе и молчать до конца жизни!» – уходя, крикнула мама. И они остались сидеть и молчать. Потому что не видели в этом ничего плохого.

Ана отлично помнила, как в детстве упрашивала папу взять ее с собой в лес, но так ни разу его не уломала. Всегда было либо слишком опасно, либо слишком поздно, либо слишком холодно. Она знала: это значило, что он выпил. Дочери в лесу он всегда доверял, а себе – нет.



Адри обходила питомник, раздавая собакам еду. Заметила в подсобке, переделанной под качалку, Беньи: на полу лежат костыли, сам – под штангой. Она уже ничему не удивлялась, но за сегодняшний вечер ее сумасшедший брат выжал какой-то немыслимый вес. Она знала, что у команды сегодня дополнительная тренировка, в городе говорили, что они бегают в лесу. И что Кевин тоже там.

Но Адри не стала спрашивать, почему Беньи предпочел тренироваться один. Она не из приставучих сестер. Хотя Бьорнстад и не родной ее город, все равно она – бьорнстадская девчонка. Суровая, как лес, непрошибаемая, как лед. Много работает, мало говорит.



Ана стояла у себя в комнате, перед зеркалом, голая. Считала. У нее это всегда хорошо получалось. С первого класса она была лучшей в классе по математике. В детстве она считала все – камни, травинки, деревья в лесу, следы на земле, пустые бутылки под раковиной после выходных, веснушки у Маи, даже вдохи. Иногда, в самом мрачном настроении, она считала шрамы. Но в основном – свои недостатки. Указывала, стоя перед зеркалом, на все, что в ней не так. Порой это сильно облегчало жизнь: она успевала сама себе назвать вслух всё, прежде чем кто-нибудь сделает это в школе.

В дверь постучал отец. Он не заходил к ней уже многие годы. С тех пор как мама уехала, они жили каждый на своем этаже, каждый в своем мире. Ана оделась и с удивлением открыла. Отец стоял перед дверью в отчаянии. Не в пьяном отчаянии, не тот грустный одинокий мужчина, который часто не спал по ночам. Трезвый. Он протянул руку, не решаясь коснуться дочери, словно не знал, как выразить свою тревогу. Медленно произнес:

– Я говорил тут кое с кем из наших охотников. Хоккейный клуб устраивает общее собрание. Группа родителей и спонсоров потребовала переизбрания Петера.

– …Петера? – повторила Ана, не сразу понимая услышанное.

– Хотят потребовать его увольнения.

– Что? ПОЧЕМУ?

– Заявление поступило в полицию через неделю после вечеринки. Некоторые утверждают, что… это…

Он не мог произнести слово «изнасилование» в присутствии дочери, не хотел, чтобы она увидела, какое для него облегчение и радость, что не она оказалась на месте Маи. Боялся, что она его за это возненавидит. Ана стукнула кулаками по кровати.

– Клевета? Они говорят, что это клевета? Неужели они думают, что Петер специально ждал неделю, чтобы засадить КЕВИНА за решетку? То есть это КЕВИН – гребаная ЖЕРТВА?!

Отец кивнул. Он так долго стоял в дверях, что растерял все слова, и в конце концов у него получилось сказать только:

– Я пожарил котлеты из лосятины. Они на плите. Он закрыл дверь и ушел вниз.



В тот вечер Ана звонила Мае раз сто. И понимала, почему та не отвечает. Знала – Мая ее ненавидит. А ведь Мая это и предсказывала. Она была единственной пострадавшей от Кевина, покуда не призналась. А теперь от него страдали все, кого Мая любит.



В дверь позвонили, Петер открыл. Это был генеральный директор. Такой опечаленный, такой жалкий, потный и грязный, такой вымотанный и измученный, что Петер не мог себя заставить даже презирать его.


– Будет собрание. Если члены клуба потребуют, чтобы правление тебя уволило… то… тут я бессилен, Петер. Но ты можешь прийти и высказаться. Это твое право.

В коридор вышла девочка и встала у отца за спиной. Петер протянул было руку, словно желая защитить ее, но девочка спокойно отвела ее в сторону. Она стояла на пороге и смотрела директору прямо в глаза. Он не отвел взгляда.

Хотя бы так.



Было уже поздно, когда в дверь Адри постучали костылем. Перед ней стоял Беньи, его руки дрожали от мышечной боли. Адри знала, что, тренируясь, нормальные люди проходят три стадии: когда боль терпишь, когда учишься получать от нее удовольствие и когда ее желаешь. У брата это все далеко позади. Он не может без боли. Он стал от нее зависим. Без боли ему не выжить.

– Не подвезешь? – спросил он.

Ей о многом хотелось узнать, но она промолчала. Она не такая сестра. Если ему нужны расспросы, пусть позвонит Кате или Габи.



Петер закрыл дверь. Они с Маей стояли одни. Дочь взглянула на него:

– Кто тебя хочет вытурить – правление или родители?

Петер грустно улыбнулся:

– И те и другие. Но правлению будет проще, если этого потребуют члены клуба. Всегда проще, когда кто-нибудь отсидит за тебя твои штрафные минуты.

Она коснулась его ладоней.

– Я все испортила, я испортила все и всем, я все испортила… тебе… – всхлипнула она.

Он отвел волосы с ее лица и спокойно ответил:

– Не говори так. Даже думать так не смей. Никогда. Интересно, что эти сволочи подарят мне на прощание? Сраную эспрессо-машину? Да пусть запихнут ее себе в задницу!

Она захихикала – так же, как когда мама отпускала скабрезные шуточки, а папа смущался.

– При том что ты даже не любишь эспрессо. Еще в прошлом году говорил «экспрессо»…

Он уткнулся лбом в ее лоб.

– Мы с тобой знаем правду. Наша семья, ты и все хорошие, здравомыслящие люди знают правду. И мы добьемся справедливости, уж как-нибудь добьемся, обещаю. Я хочу… я просто хочу… ты не должна…

– Все в порядке, папа. Все нормально.

– Нет, не нормально! И никогда не будет нормально! Никогда, никогда не смей думать, что это нормально, то, что он сделал… я не хочу… я боюсь, Мая, я так боюсь, что ты подумаешь, будто бы я не хочу убить его… каждый день, каждую секунду… я так хочу этого…

Его слезы катились по щекам дочери.

– Я тоже боюсь, папа. Всего. Темноты и… всего.

– Как я могу тебе помочь?

– Люби меня.

– Всегда, Огрызочек.

Она кивает.

– Можешь тогда кое-что для меня сделать?

– Все что угодно.

– Давай сегодня поиграем что-нибудь из «Нирваны»?

– Все что угодно, только не это.

– Как тебе может не нравиться «Нирвана»?

– Я был слишком старый, когда они стали знаменитыми.

– Как можно быть слишком старым для «НИРВАНЫ»? Сколько тебе вообще лет?

Они засмеялись. Надо же, на что они способны – все еще могут рассмешить друг друга.