Мартин Иден

— Я сегодня устал, — сказал он, — мне хочется любить, а не разговаривать.

Он оставил без ответа замечание мистера Морза, который сказал:

— Вы меня не убедили. Все социалисты — иезуиты. Им необходимо прибегать к разным уверткам.

— Ничего! Мы еще сделаем из вас доброго республиканца, — сказал судья Блоунт.

— Человек на копе явится раньше, чем это случится, — добродушно возразил Мартин и опять повернулся к Руфи.

Но мистер Морз был недоволен. Ему не нравилась леность и презрение к нормальным, разумным видам деятельности, проявляемые его будущим зятем, образ мыслей которого был ему чужд, а натура — непонятна. И мистер Морз решил направить беседу на учение Герберта Спенсера. Мистер Блоунт поддержал этот разговор, а Мартин, навостривший уши, как только было произнесено имя философа, услыхал, что судья сдержанно, но с достоинством начал критиковать идеи Спенсера. Мистер Морз временами поглядывал на Мартина, словно желая сказать: «Слышите, дитя мое?»

— Какой вздор, — шептал Мартин, продолжая говорить с Руфью и Артуром.

Но дневная усталость и вчерашние споры с «настоящими людьми» взяли свое; к тому же он еще не излил вполне раздражения, которое было вызвано в нем статьей, прочитанною в трамвае.

— В чем дело? — вдруг спросила его Руфь, испуганная тем явным усилием, с которым Мартин сдерживал себя.

— «Нет бога, кроме Непознаваемого, и Герберт Спенсер пророк его», — вдруг произнес судья.

Мартин тотчас же повернулся к нему.

— Дешевая острота, — заметил он спокойно, — впервые я услыхал ее в Сити-Холл-парке из уст одного рабочего, которому следовало, пожалуй, быть умнее. С тех пор я часто слышал эти слова, и всякий раз меня тошнило от их пошлости. Как вам самому не стыдно! Имя великого и благородного человека среди ваших словоизлияний — словно капля росы в стоячей луже. Вы внушаете мне отвращение!

Казалось, внезапно раздался удар грома. Судья Блоунт побагровел, и вдруг воцарилось зловещее молчание. Мистер Морз втайне радовался. Он видел, что его дочь шокирована. Он добился своего, вызвал вспышку природной грубости у этого ненавистного ему человека.

Руфь с мольбой сжала под столом руку Мартина, но кровь уже закипела в нем. Самомнение и тупость людей, занимающих высокое положение, возмутили его. Главный судья! Подумать, что только два-три года назад он лежал во прахе и смотрел на таких людей, как на богов.

Судья Блоунт пришел в себя и даже попытался продолжать разговор, обращаясь к Мартину с нарочитой вежливостью, но тот сразу понял, что это делается исключительно ради присутствующих дам. Это окончательно взбесило Мартина. Неужели в мире вовсе нет честности?

— Не вам спорить со мною о Спенсере! — крикнул он. — Вы так же мало знаете Спенсера, как и его милые сородичи. Я знаю, это не ваша вина! В этом виновато всеобщее современное невежество. С образчиком такого невежества я имел случай познакомиться только что, когда ехал сюда! Я читал исследование Салиби о Герберте Спенсере. Вам бы следовало это прочесть. Книга доступна для всех. Вы можете найти ее в любом магазине и в любой библиотеке. Когда вы прочтете то, что написал Салиби про этого великого человека, даже вам, я уверен, станет неловко. Это такой рекорд пошлости, перед которым ваша пошлость бледнеет. Академический философ, недостойный дышать одним воздухом со Спенсером, называет его «философом недоучек». Я уверен, что вы не прочли и десяти страниц из сочинений Спенсера, но были критики и более интеллигентные, которые читали не больше вашего и, однако, имели наглость указывать последователям Спенсера на ложность его идей! Понимаете? Его идей — человека, великий гений которого охватил все стороны научного познания; он был отцом психологии; он произвел целый переворот в области педагогики, так что крестьянские дети во Франции теперь приобретают основы знаний по методам, предложенным Спенсером. Жалкие людишки, оскорбляющие его память, добывают себе в то же время кусок хлеба практическим применением его идей. Ведь если у них есть хоть какие-нибудь мысли, то этим они обязаны ему! Ведь если бы его не было, они не имели бы и тех ничтожных знаний, которые они затвердили, как попугаи. А какой-нибудь господин, вроде Фэрбэнкса в Оксфорде, который занимает место повыше вашего, судья Блоунт, смеет говорить, что потомство назовет Спенсера скорее поэтам и мечтателем, нежели мыслителем. Тявкающие шавки, вот это кто! Один изрек, что «Основные начала» не лишены литературных красот. Другие кричат, что он — труженик ума, но не оригинальный мыслитель. Тявкающие шавки! Свора тявкающих шавок!

Мартин умолк среди гробовой тишины. Все в семье Руфи уважали судью Блоунта как человека почтенного и заслуженного, и выступление Мартина повергло всех в ужас. Конец обеда прошел при самом погребальном настроении Судья и мистер Морз вполголоса беседовали между собой; у других разговор вовсе не клеился.

Когда Мартин и Руфь после обеда остались вдвоем, произошла бурная сцена.

— Вы невыносимы, — говорила Руфь, вся в слезах. Но его гнев еще не утих, и он грозно бормотал:

— Скоты! Ах, скоты!.

Когда Руфь сказала, что Мартин оскорбил судью, он возразил:

— Чем же я его, по-вашему, оскорбил? Тем, что сказал правду?

— Мне нет дела до того, правда это или нет, — продолжала Руфь, — есть известные границы приличия, и вам никто не давал права оскорблять людей!

— А кто дал судье Блоунту право оскорблять истину? — воскликнул Мартин. — Оскорбить истину гораздо хуже, чем оскорбить какого-то жалкого человечишку. Но он сделал еще хуже! Он очернил имя величайшего и благороднейшего мыслителя, которого уже нет в живых. Ах, скоты! Ах, скоты!

Ярость Мартина испугала Руфь. Она впервые видела его в таком неистовстве и не могла понять причины этого безрассудного, с ее точки зрения, гнева. И в то же время ее попрежнему неотразимо влекло к нему, так что в конце концов она не удержалась и, потянувшись к нему, обхватила руками его шею. Она была оскорблена и возмущена всем, что случилось, и тем не менее ее голова лежала на его груди, и, прижимаясь к нему, она слышала, как он бормотал:

— Скоты, ах, скоты!

И не подняла головы, даже когда он сказал:

— Я больше не буду портить вам званых обедов, моя дорогая. Ваши родные не любят меня, и я не хочу им навязываться. Они так же противны мне, как я им. Фу! Они просто отвратительны! Подумать только, что я когда-то смотрел снизу вверх на людей, которые занимают важные посты, живут в роскошных домах, имеют университетский диплом и банкирский счет! Я по своей наивности воображал, что они в самом деле достойны уважения.





Глава XXXVIII




— Пойдемте в социалистический клуб! — сказал Бриссенден, ослабевший от кровохарканья, которое было с ним полчаса тому назад — второе за последние три дня. В его дрожащих руках был неизменный стакан виски.

— А что мне там делать? — спросил Мартин.

— Посторонним разрешается брать слово, только не больше чем на пять минут, — сказал больной, — вот вы и выступите. Скажите им, почему вы не социалист. Скажите им то, что вы думаете о них и об их этике, этике гетто. Бросьте им в лицо Ницше и заварите кашу. Им полезны такие споры, да и вам тоже! Мне бы очень хотелось, чтобы вы стали социалистом, прежде чем я умру. Только это может спасти вас в час разочарования в жизни, который, несомненно, наступит.

— Не понимаю, как вы, именно вы, можете быть социалистом, — заметил Мартин, — ведь вы ненавидите толпу. И правда, какое дело вам, эстету, до ее интересов и стремлений? — При этих словах Мартин с укоризной указал Бриссендену на виски: — Социализм, повидимому, не спасает вас.

— Я очень болен, — отвечал Бриссенден. — Вы — другое дело Вы человек здоровый, у вас еще вся жизнь впереди, и вам надо иметь какую-нибудь цель в жизни. Вы удивляетесь, почему я социалист? Я вам скажу. Потому что социализм неизбежен; потому что современный строй сгнил и не может продержаться долго; потому что время вашего человека на коне прошло. Рабы не пойдут за ним Рабов слишком много, и они не дадут ему сесть на коня. Все равно вы от них не уйдете и принуждены будете проглотить их рабскую мораль. Конечно, это не очень сладко. Но тут уже ничего не поделаешь. Вы с вашими ницшеанскими идеями просто троглодит, Мартин. Что прошло — прошло, а тот, кто говорит, что все в истории повторяется, — лжет. Вы правы, я не люблю толпу, но как же быть? Человека на коне вам не дождаться, а я предпочту что угодно, только не власть трусливых буржуазных свиней. Идемте. Если я просижу здесь еще немножко, я напьюсь встельку! А вы знаете, что говорит доктор? Впрочем, к чорту доктора! Мне ужасно хочется оставить его в дураках.


Был воскресный вечер, и небольшой зал оклендского социалистического клуба был битком набит, главным образом рабочими. Оратор, умный еврей, понравился Мартину, хотя все, что он говорил, было для него совершенно неприемлемо. Узкие плечи и впалая грудь оратора сразу изобличали в нем истинного сына гетто, и, глядя на него, Мартин ясно представил себе вечную войну жалких и слабых рабов против горсточки сильных мира сего, которые правили ими искони и всегда будут править. Для Мартина в этом тщедушном человеке заключался великий символ. Это было воплощение несчастной массы хилых и неприспособленных людей, гибнущих по неизбежному биологическому закону на тернистых путях жизни. Они были обречены. Несмотря на их хитроумную философию и муравьиную склонность к коллективизму, природа отвергла их ради могучих и сильных людей. Природа отбирала лучшие свои создания, и люди подражали ей, разводя породистых лошадей и редкостные растения. Конечно, творец мироздания мог придумать лучший метод, но людям этого мира уже приходится считаться с существующим порядком вешей. Разумеется, перед гибелью они могут извиваться и корчиться, как это делают социалисты, могут собираться и толковать о том, как уменьшить тяготы земного существования и перехитрить вселенную.

Так думал Мартин, и это же самое он высказал, когда Бриссенден, наконец, убедил его выступить и задать им жару. Он взошел на трибуну и, как было принято, обратился к председателю. Он заговорил сначала очень тихо, слегка запинаясь, стараясь привести в порядок все те мысли, которые нахлынули на него во время речи еврея. Каждому оратору на таких митингах предоставлялось пять минут. Но когда истекли эти положенные пять минут, Мартин только еще успел войти во вкус своей речи, нападение его на социалистические доктрины только что развернулось, а так как он возбудил в слушателях большой интерес, то они единогласно потребовали у председателя продления срока. Они увидели в нем достойного противника и напряженно следили за каждым его словом. Мартин говорил с необычайным увлечением, не прибегая к околичностям, и, нападая на рабскую мораль, прямо указывал, что под рабами он разумеет именно своих слушателей. Он цитировал Спенсера и Мальтуса и прославлял биологический закон мирового развития.

— Итак, — резюмировал он свою речь, — государство не может существовать, если оно состоит только из рабов! Основной закон эволюции действует и здесь! В борьбе за существование, как это мною сейчас было указано, выживает сильный и потомство сильного, а слабый и его потомство осуждены на гибель. И в результате этого процесса сила сильных увеличивается с каждым поколением. Вот что такое эволюция! Но вы, рабы, — сознавать себя рабом неприятно, согласен, — вы, рабы, мечтаете об обществе, не подчиняющемся великому закону эволюции. Вы хотите, чтобы хилые и неприспособленные не погибали. Вы хотите, чтобы слабые ели так же, как и сильные, и столько, сколько им хочется. Вы хотите, чтобы слабые наравне с сильными вступали в брак и производили потомство. Каков же будет результат всего этого? Сила и жизнеспособность человечества не будет возрастать с каждым поколением. Напротив. Она будет уменьшаться. Вот Немезида вашей рабской философии. Ваше рабское общество, существующее лишь ради рабов начнет постепенно слабеть и разрушаться, пока, наконец, совсем не погибнет. Помните, я исхожу из биологических законов, а не сентиментальной морали. Государство рабов существовать не может.

— Ну, а Соединенные Штаты? — крикнул кто-то.

— Соединенные Штаты? — возразил Мартин. — Тринадцать колоний изгнали своих правителей и образовали так называемую республику. Рабы стали сами себе господами. Господ, управляющих с помощью меча, больше не было. Но рабы не могли оставаться без господ, и вот возник новый вид правителей — не смелые, благородные и сильные люди, а жалкие пауки, торгаши-ростовщики! И они снова сделали вас рабами, но не открыто, по праву сильного, а незаметно, разными махинациями, хитростью, обманом и ложью. Они подкупили ваших судей, извратили ваши законы и подвергли ваших сыновей и дочерей гнету, перед которым побледнели все ужасы прямого рабства. Два миллиона ваших детей трудятся сейчас под игом промышленной олигархии Соединенных Штатов. Десять миллионов рабов живут, не имея ни крова, ни хлеба. Нет, государство рабов не может существовать, ибо это противоречит биологическому закону эволюции. Как только организуется общество рабов, немедленно наступает упадок и вырождение Вы отрицаете законы эволюции? Хорошо! Где же тот новый, другой закон, на который вы рассчитываете опереться? Формулируйте его. Или это уже сделано? Ну, тогда скажите мне его.

Мартин сел на свое место под оглушительный шум всей аудитории. Множество людей повскакало со своих мест, требуя слова. Один за другим, с жаром и воодушевлением, усиленно жестикулируя и вызывая аплодисменты, они отражали атаку Мартина. Это было настоящее побоище, ожесточенная схватка идей. Многие из ораторов говорили и на общие темы, но большинство непосредственно обращалось к Мартину. Они кидали ему новые для него мысли; открывали перед ним не новые биологические законы, но новые возможности применения старых законов. Они слишком были увлечены, чтобы помнить о вежливости, и председателю несколько раз пришлось останавливать их.

Случилось, что на собрании присутствовал молодой репортер, истомившийся в погоне за сенсацией. Он не обладал ни умом, ни опытом. Он обладал только бойкой развязностью газетчика. Он был слишком невежествен, чтобы следить за смыслом спора. Но в нем жила твердая уверенность, что он стоит гораздо выше всех этих болтливых маниаков из рабочего класса. К тому же он весьма уважал сильных мира сего, занимающих высокие посты и определяющих политику наций и газет. У него был даже свой идеал: он мечтал стать первоклассным репортером, таким, который умеет из ничего создавать очень многое.

Он так и не понял, о чем в сущности шел разговор. Да ему и не нужно было знать этого Он руководствовался отдельными словами, вроде «революция» Как палеонтолог по одной найденной кости восстанавливает в представлении целый скелет, так и этот репортер мог воспроизвести целую речь по одному только запомнившемуся слову «революция». Он занялся этим в ту же ночь, и занялся весьма успешно, а так как выступление Мартина наделало больше всего шума, то репортер решил вложить эту речь ему в уста, изобразив его анархистом, а его реакционный индивидуализм превратив в самый крайний красный социализм. Молодой репортер не был лишен литературного дара и очень живописно изобразил свирепых длинноволосых людей, неврастеников и дегенератов, потрясающих кулаками и издающих злобные возгласы под нестройный гул разъяренной толпы.





Глава XXXIX




На следующий день, за утренним кофе, Мартин, по обыкновению, читал газету. В первый раз в жизни увидал он свое имя, напечатанное крупным шрифтом на первой странице. С изумлением он узнал, что является одним из виднейших лидеров оклендских социалистов. Он пробежал глазами пламенную речь, сочиненную за него молодым репортером, и сначала был возмущен этим бесстыдным измышлением, но в конце концов со смехом отшвырнул газету.

— Или это написал пьяный, или за этим скрывается какой-то преступный умысел, — сказал он Бриссендену, который пришел к нему после обеда и устало опустился на единственный стул. Сам Мартин, по обыкновению, сидел на кровати.

— А вам не все ли равно? — сказал Бриссенден. — Неужели вы придаете значение мнению буржуазных свиней, которые читают газеты?

Мартин на минуту задумался.

— Конечно, мне нет до них никакого дела. Я только боюсь, чтобы это не испортило моих отношений с семьею Руфи. Ее отец уверен, что я социалист, а эта писанина послужит подтверждением. Мне наплевать, что он думает, но все-таки могут быть неприятные последствия. Я хочу прочесть вам то, что я сегодня написал… Все тот же «Запоздалый», конечно. Уже около половины готово.

Мартин только что начал читать, как вдруг Мария отворила дверь и впустила прилично одетого молодого человека, который быстро огляделся кругом, задержал свой взгляд на керосинке и кухонном ящике и, наконец, обратил его на Мартина.

— Садитесь! — сказал Бриссенден.

Мартин подвинулся, чтобы дать гостю место, и вопросительно посмотрел на него.

— Я слышал вашу вчерашнюю речь, мистер Иден, — начал молодой человек после непродолжительного молчания. — Я бы хотел проинтервьюировать вас.

Бриссенден разразился хохотом.

— Собрат-социалист? — спросил репортер, кидая быстрый взгляд на Бриссендена и словно мысленно прикидывая эффект, который будет иметь описание этого живого мертвеца.

— И он написал этот отчет, — воскликнул Мартин, — такой мальчишка?!

— Почему вы не вздуете его? — спросил Бриссенден. — Я бы дал сейчас тысячу долларов, чтоб только иметь здоровые легкие.

Юный журналист был несколько ошеломлен этим разговором, который велся через его голову. Но он только что удостоился похвалы редактора за блестящий отчет о социалистическом митинге и получил поручение проинтервьюировать Мартина Идена, лидера организованных врагов существующего порядка.

— Вы ничего не будете иметь против, если мы вас сфотографируем, мистер Иден? — спросил он. — Я захватил с собой фотографа, но он говорит, что в комнате снимать неудобно. Лучше выйти на солнце. А потом мы можем побеседовать с вами.

— Фотограф? — задумчиво произнес Бриссенден. — Ну, что же вы, Мартин? Вздуйте его!

— Должно быть, я становлюсь стар, — отвечал Мартин. — Я знаю, что его нужно вздуть, но у меня для этого нет необходимой энергии. Да и ради чего?

— Ради его бедной матери, — возразил Бриссенден.

— Пожалуй, это веское соображение, — согласился Мартин, — но все-таки мне не хватает энергии. Ведь для того, чтобы вздуть кого-нибудь, необходима затрата энергии. Да и стоит ли?

— Вот именно, не стоит, — веселым топом подхватил репортер, но при этом опасливо оглянулся на дверь.

— Конечно, в том, что он написал, не было ни слова правды, — продолжал Мартин, обращаясь к Бриссендену.

— Видите ли, это было как бы описание в общих чертах… — рискнул объяснить юноша, — Ведь это в конце концов для вас великолепная реклама… Согласитесь сами.

— Учтите, Мартин, это для вас реклама! — торжественно провозгласил Бриссенден.

— Да, да!.. И я должен с этим согласиться.

— Разрешите узнать, мистер Иден, где вы родились? — спросил репортер, изображая на своем лице напряженное внимание.