Логово змея

– Печально, – еще раз сказал Радзин. – Ну что ж, к сожалению, ни одно большое дело не обходится без жертв. У погибших были семьи?

– Я сейчас это выясняю.

– Выясни, пожалуйста, – распорядился Радзин. – И найди приемлемую форму чтобы хоть как-то компенсировать утрату…

Они поговорили еще немного, и Шавров ушел, а Радзин, подойдя к окну, долго смотрел на улицу, заполненную машинами и спешащим народом. Сквозь герметичные оконные переплеты внутрь не проникал ни единый звук, жизнь за окном текла безмолвно, как в немом синематографе.

– Ну что ж! – сказал он вслух. – Значит, так и должно быть! Ничего не поделаешь.

Наклонился над аппаратом внутренней связи и приказал секретарше:

– Принесите мне кофе, пожалуйста!





* * *


Хотя солнце поднялось высоко, дувший с гор ровный ветер нес прохладу, и Глебу в теплом стеганом халате было совсем не жарко. Под звонкое журчание потока он не то чтобы задремал, а словно задумался ни о чем и пропустил поклевку. Кончик удилища сильно согнулся и тут же со свистом распрямился. Глеб запоздало дернул. Пустой крючок без сопротивления вылетел из воды, описав над его головой замысловатую траекторию.

– Ч-черт, – пробормотал Глеб, пытаясь его поймать, не засадив при этом острие в ладонь.

За спиной раздался тихий смех.

– Опять заснул, Йока? Смотри, в воду упадешь – в другой раз Эрлик-хан тебя так просто не отпустит. И Сихэрче больше не сможет помочь.

Глеб коротко оглянулся и положил удилище.

– На воду загляделся, – смущенно пробормотал он. – Давно поклевки не было. А ты чего крадешься, Иван?

Тот подошел и сел рядом на камень. Выдубленное солнцем и ветром лицо лучилось улыбкой, агатово-черные узкие глаза лукаво поблескивали.

– Много поймал?

– Да вон… – Глеб кивнул на прижатую камнем сетку, в которой вяло шевелились несколько среднего размера тайменей.

– Да ты настоящим рыбаком стал, – сказал Иван, но Глеб не понял, одобрение ли содержала эта фраза или необидную усмешку. – Пойдем, Йока, лодку смолить поможешь.

Глеб поднялся и принялся сматывать леску.

– Потом в город поплывем? – спросил он словно бы в шутку, но одновременно с тайной надеждой.

Иван шутку оценил по достоинству и охотно рассмеялся.

– Город далеко, Йока, туда на одной лодке не доедешь, на лодке только до фактории, дальше нужно пешком идти, а тебе ходить много еще нельзя, Сихэрче говорит, что ты еще слабый. Снова заснуть можешь, что тогда делать?

– Какой черт слабый! – недовольно возразил Глеб. – Скоро весь жиром обрасту.

– Сихэрче слушать надо, – наставительно произнес Иван. – Он лучше знает.

Они двинулись по тропинке, постепенно поднимающейся вокруг утеса на высокий каменистый берег, словно спиральный пешеходный пандус. Глеб старался не отставать от легко шагающего Ивана и к концу подъема изрядно запыхался, что не укрылось от спутника.

– Слабый ты еще, – подтвердил тот свое заключение. – Отдыхать и лечиться нужно, медвежий жир кушать.

– Меня от медвежьего жира твоего уже тошнит, – возразил Глеб. – Сколько можно?

– Сколько нужно, – ответил Иван. – Сихэрче знает…

С того дня, как Глеб поднялся на ноги и впервые вышел на улицу, он пытался уговорить Ивана помочь добраться в райцентр, уверяя, что дальше прекрасно справится с остатками болезни самостоятельно, на что всякий раз получал вежливый, но решительный отказ с одинаковой мотивацией: ехать далеко и трудно, потому нужно сначала окончательно выздороветь.

Они перевалили через невысокий каменный гребень и начали спускаться к поселку. Порыв ветра принес запах дыма и какой-то вкусной мясной еды. Глеб понял, что успел проголодаться.

– Чевалковы праздник готовят, – словно отвечая на его мысли, сказал Иван. – У их Галины сегодня свадьба. Вечером гулять будем.

– За кого она замуж выходит? – рассеянно спросил Глеб. – Не за Ыльчина?

– Верно, верно, – кивнул Иван. – За него.

– Так что же они, в загс поедут или как?

– Все будет как положено, – сказал Иван. – Все по закону. Паштык[1] бумагу напишет и поставит печать. И в церкви их обвенчают. Мы разве дикие какие?


– Да никто и не говорит, – разочарованно пробормотал Глеб. Слабая надежда увязаться вместе с молодоженами в центр цивилизации завяла, не родившись. – Что, и шаман плясать будет?

– А как же! Разве можно такое дело без Сихэрче!

– Что-то я вас не понимаю, – не удержался Глеб от иронии. – С одной стороны, вы все вроде православными себя называете, с другой – без шамана шагу не ступите.

– Очень просто понять, – снисходительно ответил Иван. – Иисус Христос за душу отвечает, так? А ульгени[2] за все остальное: за здоровье, за погоду, за землю и воду, за животных. У одного Бога за всем глядеть глаз не хватит, разве не верно? Ульгени за всем смотрят и Бай-Ульгеню докладывают. Поэтому отец Акинфий с Богом говорит, а Сихэрче – с Бай-Ульгенем.

– А Бай-Ульгень непосредственно Богу отчитывается, да? – пожелал уточнить Глеб. – Или как?

– Когда надо, то все отчитываются, – несколько туманно изрек Иван и поспешил переменить тему: – Утром Анна заходила, про тебя спрашивала. Что-то часто она ходить стала, а, Глеб? Понравился ты ей, наверное, как думаешь?

Анна – смуглая, ладная, белозубая, была вдовой промысловика, сгинувшего без вести в тайге за год или два до появления Глеба в поселке. Глеб и сам чувствовал повышенное внимание с ее стороны к собственной персоне, но шутки Ивана на эту тему его несколько смущали.

– Анна – хорошая женщина, – произнес он сдержанно и максимально нейтрально.

– А то женись на ней, Йока, – продолжал рассуждать Иван, хитро посверкивая глазами. – Тоже свадьбу сыграем.

– Что-то ты сегодня такой веселый, Иван! – с досадой сказал Глеб.

– Потому что праздник! Ладно, не обижайся, шучу…

Они закончили конопатить и смолить лодку к обеду, потом долго отмывались в загодя растопленной женой Ивана баньке и, наконец, распаренные и довольные, неторопливо отправились к двору Чевалковых, уже полного ожидающих начала торжества гостей.

Село Тангуш насчитывало около шести десятков домов. Люди, которые жили здесь с незапамятных времен, называли себя теленгерами. Это была крохотная алтайская народность, о существовании которой Глеб до сей поры никогда не слышал. Разговаривали они как по-русски, так и на своем наречии, сильно напоминающем татарский язык. Впрочем, по-своему говорили меньше, в основном старики, хотя младшие поколения родной язык тоже понимали. Располагалось село в излучине реки, холодной и быстрой, как все сибирские реки. Те, кто основал когда-то этот поселок, выбрали место на редкость удачно. От господствующих зимой холодных северо-западных ветров его защищала высокая каменная гряда, образующая один из берегов излучины, а влага стремительной чистой воды со стороны другого, более низкого берега отгоняла комаров и гнуса, удерживая бесчисленные стаи кровососущих тварей на границе леса. Лес начинался в полутора километрах от околицы через заливной луг, с травами по пояс, который использовался всеми селянами как общественный выпас. К селу не вели никакие дороги или просеки. И летом, и зимой сообщение с другими очагами человеческой жизни осуществлялось только по реке – по воде или по льду. В селе не было даже постоянного снабжения электричеством: дома освещались лишь по вечерам, с шести до двенадцати, когда запускался работающий на солярке электрогенератор. Зато было телевидение и даже видеомагнитофоны – почти в каждом доме, хотя смотрели их нечасто.

За все время пребывание в Тангуше Глеб ни разу не видел здесь никаких гостей из большого мира. Иван рассказал, что за необходимыми товарами – горючим, оружейными припасами, сахаром, мукой и солью и прочим – селяне отправлялись по реке дважды в год, весной и в начале зимы невесть в какую даль к фактории. Туда в это время приходила плоскодонная самоходная баржа из областного центра с товаром, приезжали государственные и частные скупщики меха, элеутерококка и других даров природы, добытых аборигенами. В остальном же жители села полностью обеспечивали себя самостоятельно – на то были огороды и домашняя живность. К тому же тайга кормила щедро. В областной центр Андалинск, до которого от фактории на пароходе нужно было плыть еще почти целый день, вообще мало кто из селян добирался.

Несколько лет назад тангушцы осенью отправляли своих детей на всю зиму в школу-интернат, однако с наступлением новых времен, когда на отопление школы и питание детей власти окончательно перестали выделять деньги, практика эта прекратилась. Обучением детей на общественных началах занимались местный священник отец Акинфий и жена одного из селян, работавшая прежде бухгалтером в районе.

Областные и районные власти о селе Тангуш не то чтобы совсем позабыли, но вниманием не баловали, на что селяне ничуть не обижались. Не появлялся здесь ни участковый милиционер, ни налоговый инспектор, никакое иное официальное лицо. Да и что бы они тут делали? Преступлений в Тангуше (по крайней мере таких, о которых слышали за его пределами) не совершалось десятилетиями, доходов аборигенов сосчитать не удалось бы никому. Правда, три года назад во время выборов прилетела на вертолете целая команда, но событие это было позабыто селянами сразу после того, как кончилась привезенная агитаторами даровая водка и свежий хлеб. К слову сказать, городской хлеб тангушцам не понравился: спокон веку они предпочитали свой, домашний.

Была в Тангуше и связь с большим миром – старенькая рация в единственном общественном доме, служившем офисом бессменному старосте-паштыку – крепкому старику Турыеву и одновременно школой в зимний период. Хотя, как понял Глеб, связью этой пользовались тоже не слишком часто.

Вот и все в основном, что он успел узнать о селе и селянах за полтора месяца с того дня, когда неожиданный и резкий поворот судьбы забросил его в эти забытые Богом и властью места.

Сорок дней назад Иван нашел на берегу реки Глеба, лежащим без памяти, и привез в село. Что произошло предшествующим грозовым днем, Глеб объяснял весьма приблизительно. Скорее всего, его лодка натолкнулась в кромешной темноте бури на скалу, его выбросило за борт, он ударился головой о камень и в полубессознательном состоянии сумел каким-то образом доплыть до отмели, где сознание покинуло его окончательно. Иван привез его так и не пришедшим в себя, в бреду, с сильнейшим воспалением легких, балансирующим на тонкой грани жизни и смерти. Очнулся Глеб лишь через две недели, успев за это время получить у жителей села прозвище Йока – спящий. Он был здесь чужаком, но приняли его на удивление дружелюбно. Порой Глеба слегка смущало радушие, с которым относились к нему совершенно незнакомые прежде люди. Существовало, правда, одно исключение. Не раз и не два Глеб встречал напряженный и хмурый взгляд Акима Донгарова – невысокого, крепкого охотника лет сорока. Глеб спросил как-то Ивана о причинах неприязни, но тот лишь беззаботно махнул рукой: мол, не бери в голову. Впрочем, Глеб и сам догадывался, что отношение Акима к нему как-то связано с Анной…

По всей видимости, более всего он должен был благодарить за исцеление местного шамана Сихэрче, не отходившего, по словам Ивана, от его постели в течение многих ночей. Сихэрче вовсе не был первобытным шаманом и отнюдь не отвергал достижений современной медицины. К тому же Сихэрче имел образование фельдшера. Он исправно потчевал Глеба антибиотиками, дополняя курс лечения отварами трав, медвежьим жиром, всевозможными растираниями и паровыми банями. Так или иначе, духи подземного мира постепенно сняли свои притязания на тело и душу больного. Глеб начал медленно поправляться.





* * *


Наряды молодых выглядели потрясающе. Ыльчин был одет в ярко-зеленый халат-сырмал и туго подпоясан многоцветным тканым поясом. Длинное атласное платье Галины имело нежно-голубой цвет, на плечи накинут малиновый легкий кафтан. Они стояли посреди двора с торжественно-серьезными лицами, держась за руки, а вокруг них, ритмично ударяя колотушкой в бубен, медленными мягкими шагами кружил Сихэрче.

– Дуп! Дуп! – глухо звучал бубен.

– У-м-м-м! Хум-м-ма-а, – выговаривал Сихэрче низким голосом в такт ударам.

Постепенно его движения ускорялись, удары зазвучали чаще, Сихэрче то поднимал бубен высоко к небу, то, наклоняясь, опускал к самой земле, совершая быстрые обороты вокруг собственной оси, Глеб обнаружил, что, как и большинство присутствующих, неосознанно покачивается в ритме шаманского танца.

– Дуп! Дуп! Дуп!

– У-м-м-м! Хум-м-ма-а! У-м-м-м!

Бубен бил все быстрее, полы халата Сихэрче стремительно летали из стороны в сторону, голос звучал громче, выше и вдруг, на какой-то неожиданной вибрирующей ноте все разом смолкло. Сихэрче застыл на месте с широко разведенными руками, постоял секунду – и тут же пошел в сторону, утирая вспотевшее лицо сорванной с головы шапкой. Камлание закончилось, но аплодисментов не последовало – не танец это был вовсе. Гости деловито зашумели и принялись усаживаться за стол.

Сочетание двух религий не мешало селянам хорошо выпить при случае, хотя, насколько сумел понять Глеб, пьяниц в Тангуше не было ни одного. Пили тут самогон и спирт, настоянные на таежных травах и разведенные брусничным соком. На столе стояли огромные блюда с кусками вареной баранины и конины, жареной рыбой, рассыпчатым картофелем, свежими овощами, черемшой и солениями. Усевшись, Глеб обнаружил, что слева от него занял место Иван, а справа – Анна. Хорошенькая вдова сидела, выпрямив спину, и строго смотрела прямо перед собой, будто бы и не замечала Глеба.

Подняли первый тост за молодых, Глеб чокнулся с окружающими и опрокинул в себя большую рюмку остро пахнущего жгучего напитка. Потом был второй тост и третий… Спиртное подействовало на него очень быстро – то ли с усталости, то ли после бани, а может, просто потому, что Глеб действительно был еще слаб. Разговоры вокруг вмиг слились в общий гул, лица соседей по столу слегка смазались. Глеб и сам что-то говорил Анне, наклоняясь к ее уху, и она отвечала, поворачивая к нему свое лицо, на котором выражение строгой неприступности иногда сменялось быстрой улыбкой.

– Ну что, остаешься, Йока? – весело хлопнул его по плечу Иван.

– Я бы хотел, – совершенно искренне ответил Глеб. – Да только мне ехать надо. Пора уже. Слушай, Иван, отвези меня завтра, а?

– Завтра никак не могу, – помотал Иван головой. – Завтра дел много будет и послезавтра тоже. Куда тебе торопиться? Живи в свое удовольствие. Лучше завтра рыбу пойдем в омутах брать.

– Мне ехать надо, Иван, – пьяновато уговаривал Глеб.

– Сихэрче сказал: рано еще, – сказал Иван, как отрезал, и Глеб обиделся.