Левиафан

В Аравийском море

17°06 28" сев. ш. 59°48 14" вост. д.



Моя дорогая и горячо любимая Эмили!

Этот адский ковчег находится во власти сил Зла. Я ощущаю это всей своей измученной душой. Хотя неизвестно, может ли быть душа у такого преступника, как я. Написал и задумался. Я помню, что совершил преступление, страшное преступление, которому нет и не может быть прощения, но, странное дело, совершенно запамятовал, в чем оно, собственно, состоит. И очень не хочется вспоминать.

Ночью, во сне, я помню его очень хорошо — иначе чем объяснить то ужасное состояние, в котором я просыпаюсь каждое утро? Скорей бы уж кончилась наша разлука. У меня такое чувство, что еще немного, и я сойду с ума. Вот было бы некстати.

Дни тянутся мучительно медленно. Я сижу в каюте, смотрю на минутную стрелку хронометра. Она не двигается. На палубе за окном кто-то сказал: «Сегодня десятое апреля», а я не мог взять в толк, что за апрель такой и почему непременно десятое. Отпираю сундучок и вижу, что вчерашнее мое письмо Вам датировано 9 апреля, а позавчерашнее 8-м. Значит, все правильно. Апрель. Десятое.

Вот уже несколько дней я не спускаю глаз с профессора Свитчайлда (если он действительно профессор). Этот человек у нас в «Виндзоре» очень популярен. Он завзятый краснобай и кичится своими познаниями в истории и востоковедении. Что ни день — новые сказки о сокровищах, одна неправдоподобней другой. А у самого неприятные поросячьи глазки. Бегающие. И по временам в них сверкают безумные искорки. Слышали бы Вы, каким сладострастным голосом этот человек рассказывает о драгоценных камнях. Он определенно помешан на всех этих бриллиантах и изумрудах.

Сегодня во время завтрака доктор Труффо вдруг встал, громко хлопнул в ладоши и торжественным голосом объявил, что у миссис Труффо нынче день рождения. Все заахали, заохали, принялись поздравлять именинницу, а доктор публично вручил своей незавидной супруге подарок — на редкость безвкусные топазовые серьги. Какая вульгарность — устраивать спектакль из вручения подарка собственной жене! Однако миссис Труффо, кажется, так не считала. Она необычайно оживилась и выглядела совершенно счастливой, а ее постная физиономия приобрела цвет протертой моркови. Лейтенант сказал: «О, мадам, если б мы знали заранее об этом радостном событии, то непременно приготовили бы вам какой-нибудь сюрприз. Вините свою скромность». Безмозглая именинница зарделась еще пуще и робко пролепетала: «Вы и правда хотели бы сделать мне приятное?» Ответом ей было общее лениво-добродушное мычание. «Тогда, — говорит она, — давайте сыграем в мою любимую игру лото. У нас в семье по воскресеньям и в церковные праздники обязательно доставали карточки и мешок с фишками. О, это так увлекательно! Господа, вы доставите мне огромное удовольствие!» Я впервые слышал, чтобы миссис Труффо разразилась столь пространной речью. В первый миг мне показалось, что она над нами издевается — но нет, докторша говорила вполне серьезно. Деваться нам было некуда. Улизнул только Ренье, которому якобы пора было заступать на вахту. Невежа комиссар тоже предпринял попытку сослаться на какие-то неотложные дела, но все взглянули на него с таким осуждением, что он засопел и остался.

Мистер Труффо сходил за принадлежностями для этой идиотской игры, и началось мучение. Все уныло разложили карточки, с тоской поглядывая на освещенную солнцем палубу. Окна салона были нараспашку, по комнате гулял свежий ветерок, а мы сидели и изображали сцену в детской. «Для интереса», как выразилась окрыленная именинница, создали призовой фонд, куда каждый внес по гинее. Все шансы на победу были у самой ведущей, поскольку она единственная зорко следила за тем, какие выходят номера. Комиссар, кажется, тоже непрочь был сорвать банк, но он плохо понимал детские прибаутки, которыми сыпала миссис Труффо — ради нее на сей раз говорили по-английски.

Жалкие топазовые серьги, которым красная цена десять фунтов, побудили Свитчайлда оседлать его любимого конька. «Превосходный подарок, сэр! — обратился он к доктору. Тот засветился от удовольствия, но следующей фразой Свитчайлд все испортил. — Конечно, топазы нынче дешевы, но кто знает, не подскочит ли на них цена лет этак через сто. Драгоценные камни так непредсказуемы! Они истинное чудо природы, не то что эти скучные металлы, золото и серебро. Металл бездушен и бесформен, его можно переплавить, а каждый камень — неповторимая индивидуальность. Но они даются в руки не всякому. Лишь тому, кто не останавливается ни перед чем и готов идти за их магическим сиянием до самого края земли, а если понадобится, то и далее». Эти высокопарные сентенции сопровождались писком миссис Труффо, выкликавшей номера фишек. Допустим, Свитчайлд говорит: «Я поведаю вам легенду о великом и могучем завоевателе Махмуде Газневи, который был зачарован блеском алмазов и в тисках этих волшебных кристаллов прошел с огнем и мечом пол-Индии». Миссис Труффо: «Одиннадцать, господа. Барабанные палочки!» И так все время.

Впрочем, легенду о Махмуде Газневи я перескажу. Она поможет Вам лучше понять характер рассказчика. Постараюсь передать и своеобразный стиль его речи.

«В лето от рождества Христова (не помню какое), а по мусульманскому летоисчислению (тем более не помню) могучий Газневи узнал, что на полуострове Гуззарат (кажется, так) есть Сумнатское святилище, где хранится огромный идол, которому поклоняются сотни тысяч людей. Идол оберегает пределы той земли от чужеземных нашествий, и всякий, кто преступает границу Гуззарата с мечом в руке, обречен погибнуть. Принадлежит святилище могущественной браминской общине, самой богатой во всей Индии. И еще владеют сумнатские брамины несметным количеством драгоценнных камней. Бесстрашный полководец не испугался власти идола, собрал свое войско и отправился в поход. Он срубил пятьдесят тысяч голов, разрушил пятьдесят крепостей и ворвался в Сумнатский храм. Воины Махмуда осквернили святилище, перевернули его вверх дном, но не нашли клада. Тогда Газневи сам подошел к идолу и с размаху ударил его по медной башке своей боевой палицей. Брамины пали ниц перед победителем и предложили ему миллион серебряных монет, только бы он не касался их бога. Махмуд засмеялся и ударил еще раз. Идол треснул. Брамины завыли пуще прежнего и предложили грозному царю десять миллионов золотых монет. Но вновь поднялась тяжелая палица, ударила в третий раз, истукан раскололся пополам, и на пол храма сияющим потоком хлынули алмазы и самоцветы, спрятанные внутри. И стоимость этого сокровища не поддаваясь исчислению».

Тут мистер Фандорин с несколько смущенным видом объявил, что у него комплект. Все кроме миссис Труффо ужасно обрадовались и хотели разбежаться, но она так упрашивала сыграть еще одну партию, что пришлось остаться. Снова пошло: «Thirty nine — pig and swine! Twenty seven — I'm in heaven![13] и прочая подобная ерунда.

Однако теперь слово взял мистер Фандорин и в свойственной ему мягкой, чуть насмешливой манере тоже рассказал сказку, арабскую, которую он вычитал в некоей старой книге. Привожу Вам эту притчу как запомнил.

Однажды три магрибских купца отправились в глубь Большой Пустыни, ибо стало им известно, что далеко-далеко среди песков, куда не забредают караваны, есть Великое Сокровище, равного которому не видывали смертные. Купцы шли сорок дней, страдая от зноя и усталости, и осталось у них всего по одному верблюду — остальные пали. И вдруг видят впереди большую гору. Приблизились и не верят своим глазам: вся гора сплошь состоит из серебряных слитков. Купцы возблагодарили Аллаха, и один из них, набив мешки серебром, двинулся в обратный путь, остальные же сказали: «Мы пойдем дальше». И шли они еще сорок дней, и от солнца лица их стали черными, а глаза красными. И показалась впереди еще одна гора — золотая. Второй купец воскликнул: «Не зря вынесли мы столько страданий! Хвала Всевышнему!» Он набил мешки золотыми слитками и спросил своего товарища: «Что же ты стоишь?» Третий ответил: «Много ли золота увезешь на одном верблюде?» Второй говорит: «Достаточно, чтобы стать самым богатым человеком в нашем городе». «Мне этого мало, сказал третий. — Я пойду дальше и найду гору из алмазов. А когда вернусь домой, я буду самый богатый человек на всей земле». И пошел он дальше, и путь его продолжался еще сорок дней. Его верблюд лег и больше не встал, но купец не остановился, потому что был упрям и верил в алмазную гору, а всякий знает, что одна пригоршня алмазов дороже, чем гора серебра или холм золота. И увидел третий купец впереди диковинную картину: стоит посреди пустыни, согнувшись в три погибели, человек, держит на плечах алмазный трон, а на троне восседает чудище с черной мордой и горящими глазами. «Как я рад тебе, о почтенный путешественник! — прохрипел согнутый. — Познакомься, это демон алчности Мардуф, и теперь держать его на плечах будешь ты — пока не придет сменить тебя такой же корыстолюбец, как мы с тобой».

На этом месте рассказ прервался, потому что у мистера Фандорина снова образовался комплект, и второй банк тоже имениннице не достался. Через пять секунд за столом осталась одна миссис Труффо — всех остальных как ветром сдуло.

Я все думаю про сказку мистера Фандорина. Она не так проста, как кажется.

Свитчайлд и есть третий купец. Когда я дослушал сказку, меня так и осенило! Да-да, он опасный безумец. В его душе бушует неукротимая страсть уж мне ли не знать, что это такое. Недаром я с самого Адена скольжу за ним незримой тенью.

Я уже писал Вам, драгоценная Эмили, что провел время стоянки в порту с большой пользой. Вы, верно, подумали, что я имел в виду приобретение нового навигационного прибора взамен того, что был похищен. Да, у меня теперь другой секстант, и я опять регулярно проверяю курс корабля, но тут совсем другое. Просто боялся доверить свою тайну бумаге. Не ровен час кто-нибудь прочтет — ведь я со всех сторон окружен врагами. Но ум мой изворотлив, и я придумал славную уловку: с сегодняшнего дня пишу молоком. Чужой человек посмотрит — вроде бы чистый лист бумаги, ничего интересного, а моя догадливая Эмили нагреет листки на абажуре, строчки-то и проступят! Каково придумано, а?

Так вот, об Адене. Еще на пароходе, пока нас не пускали на берег, я обратил внимание на то, что Свитчайлд нервничает, и не просто нервничает, а как бы даже приплясывает на месте от волнения. Началось это вскоре после того, как Фандорин заявил, будто украденный платок лорда Литтлби — ключ к мифическим сокровищам Изумрудного Раджи. Профессор ужасно возбудился, бормотал что-то под нос и все повторял: «Ах, скорей бы на берег». Спрашивается, зачем?

Это я и решил выяснить.

Надвинув на самые глаза черную широкополую шляпу, я двинулся следом за Свитчайлдом. Поначалу все шло просто замечательно — он ни разу не оглянулся, и я беспрепятственно следовал за ним до самой площади, что расположена за домиком таможни. Но здесь меня ждал неприятный сюрприз: Свитчайлд кликнул туземного извозчика и укатил в неизвестном направлении. Коляска ехала довольно медленно, но не мог же я за ней бежать — это было бы мне не к лицу. Конечно, на площади были и другие повозки, я легко мог бы сесть в любую из них, но Вам, Эмили, известно мое непреодолимое отвращение к открытым экипажам. Они — изобретение дьявола. Ездят в них одни безрассудные сорвиголовы. Среди них находятся и такие — я не раз видел это собственными глазами, — кто даже усаживает с собой жен и своих невинных детей. Долго ли до беды? Особенно опасны двуколки, столь популярные у нас в Британии. Кто-то мне рассказывал (сейчас не припомню кто), как один молодой человек, из очень приличной семьи и с положением в обществе, опрометчиво повез кататься в такой вот двуколке свою юную жену, которая к тому же была на восьмом месяце беременности. Разумеется, кончилось плохо: бездельник не справился с лошадьми, они понесли, и коляска перевернулась. Молодому человеку ничего, а у жены начались преждевременные роды. Не удалось спасти ни ее, ни ребенка. А все от чего? От недомыслия. Шли бы себе пешком. Или, скажем, катались бы на лодке. На худой конец, на поезде можно прокатиться, в отдельном купе. В Венеции вот на гондолах катаются. Мы с Вами там были, помните? Помните, как вода лизала ступеньки гостиницы?

Трудно стало сосредоточиться, все время отвлекаюсь. Итак, Свитчайлд уехал на извозчике, а я остался возле таможни. Думаете, я растерялся? Ничуть не бывало. Мне сразу пришла в голову одна штука, так что я почти сразу же успокоился. Дожидаясь Свитчайлда, я зашел в лавку для моряков и купил новый секстант, еще лучше прежнего, и отличный мореходный справочник с астрономическими формулами. Теперь я могу расчислять местоположение парохода гораздо быстрее и точнее, так что голыми руками меня не возьмешь.

Ждал шесть часов тридцать восемь минут. Сидел на скамье, смотрел на море. Думал о Вас.

Когда вернулся Свитчайлд, я сделал вид, что дремлю. Он прошмыгнул мимо, уверенный, что я его не видел.

Едва он скрылся за углом таможни, я ринулся к его извозчику. За шесть пенсов этот бенгалец рассказал мне, куда ездил наш дорогой профессор. Признайте, милая Эмили, что я проявил в этой истории немалую ловкость.

Полученные сведения еще более укрепили меня в первоначальных подозрениях. Свитчайлд приказал везти его из порта прямиком на телеграф. Пробыл там с полчаса, а потом возвращался к зданию почтамта четыре раза. Извозчик сказал: «Сагиб сильно-сильно переживай. Бегай взад-вперед. То говори — вези базар, то стек по спина — вези назад, почта давай-давай». В общем, ясно, что Свитчайлд сначала отправил кому-то депешу, а потом с нетерпением ждал ответа. По словам бенгальца, в последний раз он вышел из почтамта «сама не своя, бумажка махай» и велел везти его обратно на корабль. Стало быть, ответ получен.

Не знаю, что там, но совершенно очевидно, что у профессора, или кто он там на самом деле, есть сообщники.

Это было третьего дня. С тех пор Свитчайлда словно подменили. Как я уже писал, он все время говорит только о драгоценных камнях, а иногда вдруг сядет где-нибудь на палубе и все рисует — то на манжете, а то и на носовом платке.

Вечером в гранд-салоне состоялся бал. Я уже описывал Вам этот величественный зал, словно перенесенный из Версаля или Букингемского дворца. Всюду позолота, стены сплошь в зеркалах, хрустальные электрические люстры мелодично позвякивают в такт легкой качке. Оркестр (кстати говоря, вполне приличный) играл в основном венские вальсы, а я, как Вам известно, нахожу этот танец неприличным, поэтому стоял в углу и поглядывал на Свитчайлда. Тот веселился вовсю, приглашал то одну даму, то другую, скакал козлом, безбожно наступал им на ноги, но ничуть по этому поводу не расстраивался. Я немного отвлекся, вспоминая, как, бывало, танцевали и мы, как грациозно лежала на моем плече Ваша затянутая в белую перчатку рука. Внезапно я увидел, как Свитчайлд споткнулся, чуть не уронил свою партнершу и, даже не извинившись, быстрым шагом, почти бегом бросился к столам с закусками. Его дама растерянно застыла посреди зала, да и мне столь неукротимый приступ голода показался странным.

Однако Свитчайлд даже не взглянул на блюда с пирожными, сырами и фруктами. Он выхватил из серебряной салфетницы бумажную салфетку и, скрючившись, принялся что-то яростно на ней калякать. Совсем распоясался, не считает нужным конспирироваться даже среди толпы! Сгорая от любопытства я двинулся небрежной походкой в его сторону. Но Свитчайлд уже распрямился и сложил салфетку вчетверо — видимо, собирался спрятать ее в карман. Увы, я не успел заглянуть ему через плечо. В сердцах я топнул ногой и хотел было повернуть обратно, но увидел, что к столу приближается мистер Фандорин с двумя бокалами шампанского. Один он протянул Свитчайлду, второй оставил себе. Я услышал, как русский сказал: «Ах, милый профессор, все таки вы ужасно рассеяны! Вы только что сунули в карман грязную салфетку». Свитчайлд смутился, вынул салфетку, скомкал ее и кинул под стол. Я немедленно присоединился к ним и нарочно завел разговор о моде, зная, что индолог вскоре заскучает и уйдет. Так и вышло.

Едва он, извинившись, оставил нас вдвоем, как мистер Фандорин заговорщицким тоном прошептал: «Ну, сэр Реджинальд, кто из нас полезет под стол?» И я понял, что поведение профессора подозрительно не только мне, но и дипломату. Между нами в секунду установилось полное взаимопонимание. «Да, это не вполне удобно», — согласился я. Оглядевшись по сторонам, мистер Фандорин предложил: «Давайте по-честному: один изобретет приличный предлог, а второй полезет». Я кивнул и задумался, но ничего подходящего в голову не приходило. «Эврика», — шепнул мой сообщник и быстрым, почти незаметным движением расстегнул одну из моих золотых запонок. Она упала на пол, и дипломат носком туфли загнал ее под стол. «Сэр Реджинальд, — произнес он громко, чтобы слышали близстоящие. — По-моему, вы уронили запонку».

Уговор есть уговор. Я опустился на корточки и заглянул под стол. Салфетка лежала совеем близко, зато проклятая запонка укатилась к самой стене, а стол был довольно широк. Представьте эту картину: Ваш муж лезет на четвереньках под столом, причем повернут к залу не самым импозантным образом. На обратном пути произошел конфуз. Высунувшись из-под стола, я увидел прямо перед собой двух молодых дам, оживленно беседовавших с мистером Фандориным. Увидев мою рыжую голову на уровне своих колен, дамы испуганно вскрикнули, а мой коварный сообщник невозмутимо произнес: «Позвольте представить вам баронета Милфорд-Стоукса». Дамы холодно взглянули на меня сверху вниз и ни слова не говоря удалились. Я вскочил, весь кипя яростью, и вскричал: «Сэр, вы нарочно остановили их, чтобы надо мной посмеяться!» Фандорин с невинным видом ответил: «Я и в самом деле остановил их намеренно, но вовсе не для того, чтобы над вами посмеяться, сэр. Просто мне пришло в голову, что своими широкими юбками они заслонят от зала ваш рискованный рейд. Однако где же ваш трофей?» Я развернул салфетку трясущимися от нетерпения руками, и мы увидели нечто странное. Воспроизвожу по памяти…



Что за геометрические фигуры? Что означает зигзаг? В каком смысле «palace»[14]? И почему три восклицательных знака?

Я украдкой посмотрел на Фандорина. Он потянул себя двумя пальцами за мочку и пробормотал что-то невнятное. Полагаю, по-русски.

«Что вы об этом думаете?» — спросил я. «Подождем, — с загадочным видом ответил дипломат. — Он близок к цели».


Кто близок? Свитчайлд? К какой цели? И хорошо ли, что он к ней близок?

Но я не успел задать все эти вопросы, потому что в зале все зашумели, зааплодировали и мсье Дрие, пассажирский помощник капитана, оглушительно крикнул в рупор: «Итак, мсье и медом, гран-при нашей лотереи достается каюте номер восемнадцать!». До сей минуты я был так увлечен манипуляциями с загадочной салфеткой, что совсем не обращал внимания на происходящее в салоне. А там, оказывается, уже перестали танцевать и устроили тираж благотворительной лотереи «Спасем падших женщин» (я писал Вам в письме от 3 апреля об этой дурацкой затее). Мое отношение к благотворительности и падшим женщинам Вам хорошо известно, так что от комментариев воздержусь.

Торжественное объявление подействовало на моего собеседника странным образом — он страдальчески поморщился и вжал голову в плечи. В первый миг я удивился, но потом вспомнил, что мистер Фандорин занимает как раз 18-ю каюту. Представьте себе, счастливый жребий выпал ему!

«Это становится невыносимым, — пробормотал избранник фортуны, заикаясь сильнее обычного. — Я, пожалуй, пойду прогуляюсь», — и попятился было к дверям, но миссис Клебер звонко крикнула: «Это мсье Фандорин из нашего салона! Вон он, господа! В белом смокинге, с красной гвоздикой! Мсье Фандорин, куда же вы? Вы выиграли гран-при!»

Все обернулись к дипломату и захлопали пуще прежнего, а четверо стюардов уже вносили в зал главный приз: редкостной уродливости напольные часы, изображающие Биг-Бен. Это было поистине устрашающее сооружение из резного дуба, высотой в полтора человеческих роста и весом никак не меньше четырех стоунов. Мне показалось, что в глазах мистера Фандорина мелькнуло нечто, похожее на ужас. Не могу его за это осуждать.

Дальнейший разговор стал невозможен, и я вернулся к себе, чтобы написать это письмо.

Я чувствую, что назревают грозные события, петля вокруг меня затягивается. Но не надейтесь, господа гонители, голыми руками меня не возьмешь!



Однако уже поздно, пора идти замерять координаты.

До свидания, милая, нежная, бесконечно обожаемая Эмили,

Горячо любящий Вас

Реджинальд Милфорд-Стоукс





Рената Клебер




Рената подстерегла Барбоса (так она окрестила дедушку Гоша после того, как выяснилось, что он за птица) возле каюты. Судя по мятой физиономии и растрепанным сединам комиссар только что восстал ото сна видно, завалился в кровать сразу после обеда и продрых до вечера.

Ловко ухватив сыщика за рукав. Рената приподнялась на цыпочки и выпалила:

— А что я вам сейчас расскажу! Барбос испытующе взглянул на нее, скрестил на груди руки и нехорошим голосом сказал:

— С большим интересом послушаю. Давно собираюсь с вами потолковать, мадам.

От такого тона Рената несколько насторожилась, но решила — ерунда, просто у Барбоса несварение желудка или, может, видел во сне дохлую крысу.

— Я за вас сделала всю работу, — похвасталась Рената и оглянулась по сторонам — не подслушивает ли кто. — Пойдемте-ка к вам в каюту, там нам никто не помешает.

Обиталище Барбоса содержалась в идеальном порядке: посреди стола красовалась знакомая черная папка, рядом ровная стопка бумаги и аккуратно очиненные карандаши. Рената с любопытством повертела головой туда-сюда, заметила и щетку для обуви с банкой ваксы, и сохнущие на бечевке воротнички. Скуповат усач, сам и штиблеты чистит, и постирывает — это чтобы прислуге чаевых не платить.

— Ну, выкладывайте, что там у вас, — раздраженно буркнул Барбос, недовольный Ренатиной любознательностью.

— Я знаю, кто преступник, — гордо сообщила она.

Это известие не произвело на сыщика ожидаемого эффекта. Он вздохнул и спросил:

— Кто же?

— Вы что, слепой? Это ж видно невооруженным взглядом! — Рената всплеснула руками и уселась в кресло. — Все газеты писали, что убийство совершил псих. Ни один нормальный человек учудить такого не мог, правильно? А теперь прикиньте, кто у нас сидит за столом. Конечно, букетик подобрался — бутон к бутону, сплошь одни зануды и уроды, но псих только один.

— На баронета намекаете? — спросил Барбос.

— Сообразили наконец, — жалостливо покачала головой Рената. — Ведь это яснее ясного. Вы хоть видели, какими глазами он на меня смотрит? Это же зверь, монстр! Я боюсь одна по коридорам ходить. Вчера встретила его на лестнице, а вокруг ни души. Так внутри все и екнуло! — Она схватилась рукой за живот. — Я за ним уже давно наблюдаю. По ночам у него в окне свет горит, а шторы плотно задернуты. Вчера была ма-аленькая такая щелочка. Я заглянула с палубы — он стоит посреди каюты, руками размахивает, строит жуткие рожи, кому-то пальцем грозит. Кошмар! Потом, ночью уже, разыгралась у меня мигрень, вышла подышать свежим воздухом. Вдруг смотрю — стоит на баке наш псих, голову к небу задрал и смотрит на луну через какую-то железяку. Тут меня и осенило! — Рената подалась вперед и перешла на шепот. — Луна-то полная, круглая. Вот он и ошалел. Он маньяк, у которого в полнолуние кровожадность просыпается. Я читала про таких! Что вы на меня, как на дуру, смотрите? Вы в календарь заглядывали? — Рената с торжествующим видом достала из ридикюля календарик. — Вот, полюбуйтесь, я проверила. 15 марта, когда на улице Гренель убили десять человек, как раз было полнолуние. Видите, написано черным по белому: pleine lune.[15]

Барбос посмотрел, но довольно лениво.

— Да что вы таращитесь, словно филин! — рассердилась Рената. — Вы хоть понимаете, что сегодня опять полнолуние! Пока будете тут рассиживаться, у него снова ум за разум зайдет, и он еще кого-нибудь укокошит. Я даже знаю кого — меня. Он меня ненавидит, — ее голос истерически дрогнул. — Меня все хотят убить на этом мерзком пароходе! То африканец набросился, то азиат этот пялится и желваками шевелит, а теперь еще сбрендивший баронет!

Барбос смотрел на нее тяжелым, немигающим взглядом, и Рената помахала у него перед носом рукой:

— Ау! Мсье Гош! Вы часом не уснули?

Дед крепко взял ее за запястье, отвел руку и сурово сказал:

— Ну вот что, голуба. Хватит дурака валять. С рыжим баронетом я разберусь, а вы мне лучше про шприц расскажите. Да не крутить, правду говорить! — рявкнул он так, что Рената вжала голову в плечи.