Летний детектив

– Я что – со странностями?

– Артур, войди в моё положение. У тебя зажигалка в виде пистолета. Тётка утверждает, что злоумышленник в неё целился. В моей спальне выключатель барахлит и имеет обыкновение самостоятельно включаться. Вот он среди ночи и включился. И тётка увидела якобы убийцу. Понял?

Лёва настороженно посмотрел на Артура: смутился или нет? Не разберёшь, но разговор этот Артуру явно не нравился.

– Пусть это буду я, если тебе это надо, – ответил он наконец. – Но если зажёгся свет, то твоя тётя Маша должна была меня рассмотреть.

– Не рассмотрела. То ли свет её ослепил, то ли она со страху глаза закрыла. Теперь лепечет что-то про бороду и шляпу.

– Я был без шляпы, – быстро сказал Артур. – И с бородой у меня тоже нелады.

– Старик, ну какая разница. Главное, если что, сознайся, что это был ты.

– А что, будет разговор?

– Вдруг она решит с тобой объясниться.

– И как она будет со мной объясняться?

– Может быть, и не будет. Ладно. Забудем об этом.

– Хорошо, забудем, – пожал плечами Артур.

Солнце, косматое и страшное, наконец спряталось за верхушками ёлок на дальних горках. Небо полыхало самыми разнообразными красками. Здесь были и голубизна, и бирюза, и золотые каёмки на лёгких облачках. Флор прямо-таки облизывался, глядя на этот закат. Сидоров-Сикорский разжигал самовар. Артур притащил ящик пива. Явилась Инна и, таращась со сна, оглядывала всех с удивлением. Лёва шипел ей в ухо:

– Я всех позвал. Нельзя предаваться бесконечной мерехлюндии. Очнись, пожалуйста, и всем улыбайся.

– Я улыбаюсь, – шипела Инна сквозь зубы.

Последним пришёл Флор.

– А что Эрика не привёл? – спросил Лёва.

– Так он в Москве. Ещё в пятницу уехал.

– Забавный парень, флегматичный, – заметил Лёва.

– Это Эрик-то флегматичный? Да у него в душе всё так и бурлит, только пар наружу он порциями выпускает. Но снопы он вяжет отлично.

– А Игнат так и сидит с удочкой?

– Нет. Он себя туалетной водой полил и навострил лыжи к женскому полу. У него тут любовь.

– В деревне-то любовь? – осуждающе заметил одноглазый Харитонов; один глаз его был скрыт повязкой, а другой – узкая щёлочка в отёчных веках – смотрел на мир настороженно и осуждающе. – Не понимаю я наших молодых мужчин. За тридцать лет перевалило. А они всё «на выданье». Такая инфантильность! Или это наша национальная болезнь?

С этого невинного вопроса и зашёл разговор о менталитете разных народов. Тёплыми летними вечерами в Верхнем Стане любили потрепаться на отвлечённые темы. Лёвушка принимал в этом самое активное участие. Эти неторопливые пересыпанные остротами разговоры с внезапно вспыхивающими спорами под чаёк, кофеёк, водочку или, как сейчас, под пиво, напоминали ему давние кухонные беседы в Москве, когда он был ещё учёным и не помышлял о бизнесе. Сейчас по этой части тоскливо стало. Соберёшься со своими в клубе или в казино, сядут за стол. Выпивки до чёрта. И будут они тебе бескорыстно обсуждать чей-то менталитет? Да ни в коем случае! Каждый будет бубнить о насущном – обсуждать достоинства своей тачки. Один будет говорить, что у его «мерса» самая надёжная подвеска, другой – хвастаться металлическими прибамбасами на новом джипе «тойота-раннер», третий – гордо сообщать, что он отказался к свиньям от больших машин, купил «Опель», и теперь у него нет проблем с парковкой. Тут же все хором осудят Жорика, который приобрёл «линкольн» – немыслимой длины и роскошества средство передвижения: зачем оно ему, если он не Пугачёва и не Филипп, а скромный бизнесмен по производству оконных пакетов?

Было время в Верхнем Стане, когда по вечерам на террасе надрывались от политических споров. Года два или около того назад эти разговоры вспыхивали, как порох. И даже не споры это были, а грызня, потому что отношение к политике государства базировалось не на разумных доводах, а на чисто физиологическом посыле. «Я его ненавижу! Я рожу его не переношу!» – вот и весь сказ. Находились такие, которые не могли слушать по телику последние известия. На экране то и дело появлялись «рожи», вызывающие рвотный инстинкт. Приходилось немедленно бежать из комнаты, а сосед за столом сидел и думал про страдальца: «С ума он, что ли, сошёл? Лицо как лицо. И политика нормальная». А потом как-то вдруг разом договорились – политические темы закрыть. Тем более что в жизни всё как-то устроилось, и лодку перестали раскачивать, и появился намёк на стабильность. Оставим в покое президента, а вот менталитет каждой отдельно взятой нации… самое то, чтобы обсудить.

Артур выступил с полным знанием вопроса. Никто толком не знал, кто он по профессии. Знали только, что он каким-то боком сотрудничает с Лёвиной фирмой. Здесь, вечером на террасе, он и распустил хвост. Артур заявил, что у нас, при нашей невычесанной свободе, когда кажется, что всё, что хочешь, то и делай, в общественных науках вовсе не всем можно заниматься. Материться по телевизору – пожалуйста, паскудство показывать на экране – да сколько угодно, а вот взять, например, и с научной точки зрения обсудить психологию каждой нации, не только обычаи, но и генетические способности, скажем, к математике – вот здесь табу. И если ты за собственные деньги напечатаешь статью на эту тему, и общество начнет её обсуждать, то ты получишь дискуссию не на научную тему, а на политическую. И будешь ты враг современного гуманизма.

– Начнём с древней Греции, – продолжал Артур. – Аристотель делил весь мир на эллинов и варваров. Он утверждал, что варвар самой природой – формой носа, кистями рук и прочим – предназначен был для того, чтобы быть грубым завоевателем, а в результате рабом, потому что разумно мыслить он не в состоянии. А благородные эллины с их прямыми носами и высокими лбами природой предназначены для того, чтобы мыслить и руководить.

– Чушь, – сказал Сидоров-Сикорский.

– Не спорьте с Аристотелем.

– Я не Аристотелем спорю, а с расистами. Ненавижу расистов.

– Ну при чём здесь расизм?

– А как там на западе с их вычесанной свободой?

«Чуть что – начинают с Древней Греции, – подумала Марья Ивановна и пошла на кухню. – Под Древнюю Грецию всю красную рыбу сожрут! А балык я вам не дам! Обойдётесь воблой. А ещё лучше было бы кильки купить».

Она вернулась в террасу с воблой, которая тут же была разобрана.

– Нет, ты мне скажи, – настаивал Лёвушка, – убийца – понятие наследственное или приобретённое? Я помню, была теория про определённую форму черепа и всё такое прочее…

Артур уже рот открыл, но его перебил Сидоров-Сикорский.

– Нет, Лёвушка милый, здесь всё как-то не так, – сказал он, постукивая рыбиной по краю стола. – Дело не в том, что он – убийца, а в том, что по своему генетическому коду он может быть отличён от большинства людей его этноса. А потому он приобретает свою форму приспособления. Если у меня рост три метра вместо одного метра семидесяти, то, наверное, я изберу образ жизни не такой, как Пётр, Иван и Михаил. Я буду в баскетбол играть или работать дядей Стёпой-светофором. Наверное, так же обстоит дело с убийцами…

Дальше вопросы посыпались как горох из мешка:


– А слабый характер – это генетическая штука?

– Понятие силы и слабости – вещь генетическая. Равно как и ум.

– А что такое ум? Я думаю, что ум – инстинкт выживания рода.

– Ум – это характеристика вашего быстродействия и объём перерабатываемой информации, – сказал Артур. – Например, я как умный человек замечаю, что выпивки до чёрта, а закуска кончается.

– Тёть Маш, нарежь колбаски, – попросил Лёва. – И овощей, что ли, принеси.

Когда Марья Ивановна вернулась на террасу, слово держал Лев. Сколько она пробыла на кухне – минут пять, не больше, а они со своим трёпом уже во-о-о-на куда ускакали!

– Мы должны уповать на теорию конвергенции. К этому придёт и социалистическая система, и рыночная. Всё сойдётся в одной точке, и человечество вплывёт, если угодно, в своеобразный коммунизм. Конечная цель одна, и она вполне достижима. Когда мы придём к техническому социуму, то отпадёт необходимость в сознании реальных жизненных благ, необходимых нам для выживания. Так же как в Беловежской пуще зубры не понимают, откуда для них появляется холодной зимой корм, так и людям будет не обязательно знать, кто нас поит и кормит. Машины будут сами себя воспроизводить и нас обслуживать…

– Понятно, у них будет собственная жизнь, а люди как бы в заказнике…

Марья Ивановна тихо вышла из комнаты. Уж не до утра ли они вздумали здесь сидеть? Сейчас наша терраса – их заказник. Лёва ещё долго говорил.

– …У людей будет происходить своя полнокровная жизнь – любовь, искусство, всё что угодно. Жизнь Адама и Евы. Откуда ушли, туда и придём.

– А войны? Не может быть, чтоб человек по природе своей не стал воевать с той же машинерией.

– Технический социум будет регулировать быт, следить, чтобы не было войн, как мы сейчас регулируем стычки между кабанами и волками. Человек сам создаёт своего Бога – техническую цивилизацию. Тёть Маш, чайку бы сообразить… или кофейку.

Неслышными шагами на террасу пришла Марья Ивановна с огромным подносом, на котором уместились и чашки, и заварочный чайник, и початый торт в круглой коробке. Лёва прошипел сидящей рядом Инне:

– Помоги тётке. Она не обязана обслуживать всю эту кодлу. Она не служанка здесь.

Инна резво встала, слегка оттеснила от стола Марью Ивановну и попыталась взять у неё поднос. Та удивилась и не только не отдала, но вцепилась в ручки подноса, словно уверена была, что Инне не под силу удержать такую тяжесть. Со стороны это не было похоже на борьбу, они словно в вежливости состязались, как Манилов с Чичиковым. В конце концов Инна одолела пенсионерку. Марья Ивановна сделала шаг назад. В этот момент и раздался в темноте громкий хлопок. Никто вначале не понял, что это был выстрел. Лёва негромко ахнул и прижался к спинке кресла, держась за грудь.

– А-а-а! – закричала Марья Ивановна и кинулась к племяннику. – Я говорила. Я предупреждала!

Лёва сидел белый как мел, через пальцы его, прижатые к груди, сочилась кровь, а сам он вдруг начал медленно сползать с кресла.

– В него стреляли! – взвизгнула Инна, и поднос с грохотом полетел на пол.

– Меня убили, – повторил вслед за ней Лев и потерял сознание.





11




Фельдшера Макара Ивановича, которого все в округе называли «Ветеринар» – кличка у него была такая, – Флор привёз через час. Врача Надежду Ивановну на этот раз доставить в Верхний Стан не удалось. Вечером она праздновала своё сорокалетие и теперь находилась в полной отключке. На этом же банкете находилась в полном составе и кашинская милиция, поэтому заезжать за опером Зыкиным тоже не имело смысла.

Но если бы опер и не назюзюкался в стельку, ему всё равно было не суждено попасть в эту ночь в Верхний Стан, потому что Флор о нём просто не вспомнил. Не до того было. Одно дело, когда неведомый труп в деревне нашли, и совсем другое, когда Льва ранили в левую сторону груди. Там же сердце! Врач нужен, а не мент. Фрол даже мысленно запрещал себе говорить слово «убили», хотя на первый взгляд оно так и выходило. Удивительно, если он вообще ещё жив.

Лёвушка был не только жив, но и в сознании. Он сидел в том же кресле, прикрытый пледом. Голую грудь его стягивала повязка, через которую проступило кровавое пятно. Вид, конечно, ужасный. Не просто бледный, а серый, глаза испуганные, зрачки суженные, дрожит весь.

– Пуля навылет, – констатировал фельдшер, осмотрев раненого. – Повезло вам, молодой человек. Очень повезло, – и добавил загадочное слово: – Средостение.

– Какое ещё средостение? – переспросила Марья Ивановна. – И что значит повезло, если моего племянника чуть не убили?

– Вот именно – чуть. Несколько миллиметров в сторону, и пиши пропало. Стрелял опытный убийца, хороший стрелок. Метился он точно. Но у вашего племянника, при его неспортивном сложении, сердце несколько опущено, впрочем, как и все жизненно важные органы. Мышцы дряблые – понимаете?

Лёва тихо застонал.

– Больно? – обратился фельдшер к раненому.

– А вы как думаете? – Лёвины слова не были окрашены никаким эмоциональным оттенком: на злость и негодование у него просто не было сил.

– Плевра не задета, – ласково отозвался фельдшер. – Если бы плевра была задета, вы бы со мной не разговаривали. Вы бы от боли сознание потеряли.

– Он и терял! Только что в себя пришёл, – Инна опять начала плакать, вид у неё был совершенно потерянный.

– Да делайте что-нибудь, какого чёрта! – не выдержал Флор. – Что вы тут разговоры разговариваете?

– При бедности нашей лечебницы я могу сделать только обезболивающий укол анальгина, – спокойно ответил Ветеринар, раскрыл свой чемоданчик и начал готовить шприц. – Можно также сделать новокаин внутривенно, но при угрожающей бледности больного делать это я остерегусь, потому что может рухнуть давление.

Присутствующие с благоговейным вниманием следили, как фельдшер примеривался к Лёвиной ноге, выискивая удобное место для укола. Он всё пытался добраться до ягодиц, но боялся потревожить раненого. Наконец укол был сделан.