Лабиринты веры

Глава 2




Загорелся красный сигнал на светофоре, и он, остановив свой темно-коричневый «Крайслер Лебарон» перед стоп-линией, посмотрел в зеркало заднего вида. Они все еще стояли там, на тротуаре, и разговаривали. Прежде чем подъехать к ним, он долго стоял на дальнем углу Эвергрин и наблюдал за ними, пока у него от холода не задеревенели пальцы. Тогда он завел двигатель и, включив печку, стал растирать руки в струе теплого воздуха. И продолжал ждать.

Она стояла там, в нескольких шагах от него. Он надеялся на такой шанс, сколько себя помнил. Найти ее, выманить из-под опеки Клэр. Каждый раз, когда он думал, что уже учуял их, и начинал подбираться к ним, Клэр ухитрялась исчезнуть. И охота начиналась сначала.

Однажды, почти пятнадцать лет назад, он подобрался достаточно близко, чтобы схватить ее. Она играла на детской площадке и побежала к мусорному баку, чтобы что-то выбросить. Она тогда остановилась и посмотрела на него с таким видом, будто знала: он придушит ее, если ему выпадет такая возможность. Он ей улыбнулся. И в этот момент объявилась Клэр, взяла ее за руку и увела. Клэр даже не взглянула на него. Однако она знала, кто он такой, – не могла не знать. Он был в этом уверен.

И вот Ава выросла и стоит здесь. Следуя за ее серебристой «Хондой Аккорд» по мосту Бена Франклина в Филадельфию, он не знал, куда она направляется. Но не раздумывая повернул вслед за ней на съезд.

Когда же она поехала по той части Джермантаун-авеню, что шла через Честнат-Хилл, у него учащенно забилось сердце. Ведь она направлялась прямо к дому, как будто знала, что произошло здесь пять лет назад. Он припарковался в квартале от дома, чтобы иметь возможность наблюдать. Хотя его ноги заледенели, верхняя губа покрылась бисеринами пота, и он вытер его носовым платком.

И тут на тротуаре появилась та тетка и окликнула ее: «Ава, что ты делаешь?» Если она зайдет в дом, это ни к чему хорошему не приведет. Пять лет назад, может, и привело бы, но не сейчас. Там нечего искать. Как только он разделается с Авой, исчезнет последнее звено, связывающее его с убийствами.

Ава стала спускаться вниз к тетке. Он не в первый раз восхитился ее внешностью – ее зелеными глазами, которые лишали его самообладания. Под их взглядом он покрылся гусиной кожей, когда она, маленькая девочка в забрызганном кровью платьице, посмотрела на него.

То были глаза умудренного опытом человека. Человека, познавшего все. В них светился ум. От мысли, что их взгляд может проникнуть ему в душу, он начинал нервничать.

Однако сейчас, даже если она и обратила на него внимание, едва ли она его вспомнила. У него во всех отношениях обычная внешность: рост пять футов и десять дюймов[2], волосы с проседью, пухлое рыхлое, как картошка, лицо, маленькие, глубоко посаженные карие глаза. В общем, обычный мужчина средних лет. Такие не запоминаются. Он встречался с одними и теми же людьми, но они никогда не вспоминали его имя, не говоря уже о чем-то более существенном из его жизни.

Тетка наклонила голову и изучала чертово фото, читая надпись под ним. Наверное, снимок достался ей от Клэр. Она нашла его в вещах после ее смерти. Кроме этой фотографии, у Авы есть достаточно кусочков, чтобы начать складывать мозаику. Поддавшись порыву, он завел двигатель и подъехал к ним. Ему был необходим тот снимок.

«Прошу прощения, – обратился он к ним через окно. – Скажите, как выехать на Флортаун?»

Любопытная тетка подошла к машине, не выпуская из руки полароидный снимок. Его так и подмывало вырвать его из ее пальцев, когда она стала указывать на Бетлиэм-Пайк. Но он упустил свой шанс. Посмотрел на них, кивнул, помахал им и поехал по улице.

Загорелся зеленый свет, и он, бросив на них последний взгляд, повернул направо, на Джермантаун-авеню. В другой раз, в более подходящий момент, когда представится удобная возможность и он будет уверен в том, что замел за собой следы, он заберет это фото и покончит с Авой.





Глава 3




Я включила свет и плюхнулась в кресло у входной двери, радуясь тому, что тетя Мари еще не начала рассортировывать и упаковывать личные вещи Клэр. После ее смерти для меня это стало непосильной задачей. Сначала я находила предлоги, чтобы не заниматься этим, а потом решила оставить все как есть. Но Мари не умеет жить с невыполненными задачами.

Я закрыла глаза.

Говорят, когда человек умирает, у него перед глазами прокручивается вся жизнь. Но я всего лишь чувствовала себя так, будто умираю, и перед моими глазами прокручивалась не вся моя жизнь, а ее обрывки, куски.

Я маленькая, мне, наверное, года четыре. Это даже не воспоминание, а картинка, сопровождаемая сильным чувством. Страхом? Мы куда-то переезжаем, в багажнике сумки и чемоданы. Клэр, сердитая, резкая, второпях застегивает мой ремень безопасности. Я слышу щелчок замка. Картинка пропадает.

На ее месте появляется другая: Клэр наклоняется надо мной, а я в полусне лежу на кушетке. Мне лет десять. Ее дыхание у моего уха будит меня.

«Моя жизнь больше мне не принадлежит. Нет мне покоя, а все из-за тебя. Помни об этом».

Я, удивленная, открываю глаза; она смотрит на меня и уходит.

Вот я стою в ванной и гляжу на себя в зеркало. Мне шестнадцать, спутанные длинные каштановые волосы, отекшие глаза. Мне противно смотреть на себя. В зеркале отчетливо виден след ладони Клэр на моей щеке. Я люто ненавижу ее.

В тот год я очень переживала из-за того, что мы переехали в Хаддонфилд, штат Нью-Джерси, – довольно своеобразный престижный городок недалеко от границы с Филадельфией и рядом с той церковью, где, как мне рассказывали, меня нашли. Мари, сестра Клэр – или мне следовало бы называть ее Сестра Мари, – уже жила там: за несколько месяцев до нашего переезда ее перевели туда из конвента в Калифорнии. Возможно, именно поэтому тот переезд показался мне другим, более постоянным, чем другие, наверное. Я презирала все вокруг. Город был дорогим, фешенебельным, пафосным. Я в него не вписывалась. Всегда была той единственной девочкой, которую не приглашали на вечеринки, новенькой, у которой не было пары для выполнения лабораторной работы – ведь я жила в калейдоскопе городов, школ, переездов. Мне приходилось приспосабливаться, но меня не принимали. Однако я оказалась права: это стало последней остановкой. Смерть Клэр избавила меня от необходимости переезжать.

Я открыла глаза и поежилась. В доме стоял холодный, затхлый, нежилой запах. Я встала и вышла на террасу. Это было моим любимым местом – часть дома, но не совсем. Я бы с радостью переставила сюда свою кровать, если б мне разрешили. Однако сейчас мне здесь не было так уютно, как прежде. Что-то изменилось, сместилось.

– Ава, как хорошо, что я нашла тебя! – Эти слова разрушили тишину.

– Тетя Мари?

Она сменила монашеское облачение на слаксы и свитер. Медленно поднялась по ступенькам и села рядом со мной. Коротко подстриженные темные волосы и отсутствие косметики на тонком лице придавали ей мальчишеский вид. Ей было за сорок, но выглядела она значительно моложе и более невинной благодаря огромным карим глазам, доминировавшим на гладком, без морщин, изящном лице.

– Я искала тебя, но ты не отвечала на звонки.

Сейчас в Мари трудно было разглядеть того дикого ребенка, какой она была в юности. Красивая и импульсивная, она имела пристрастие к мальчикам, выпивке, побегам из дома и школьным прогулам. Она была капризна, склонна к перепадам настроения и вспышкам неконтролируемого гнева, пока ее мать не поступила так, как обычно поступали богатые семьи, и не поместила ее в сверхчастную и очень дорогую клинику Кальда в Швейцарии, на озере Цюрих.

Бабушка Анаис говорила, что Мари в течение года ставили разные диагнозы, давали разные препараты и применяли интенсивную терапию, пока она наконец-то не выросла и не отказалась от всего этого. Из дверей клиники она вышла безмятежной и с решением удалиться в монастырь – в покой, упорядоченность, тишину и Бога. Что еще нужно человеку? Сейчас в глазах Мари еще можно было разглядеть былое безумие – оно так и ждало возможности вырваться наружу.

Клэр же по складу была совсем не монашкой, и, по мере того как девочки взрослели, они все сильнее отдалялись друг от друга. В конечном итоге между ними установилась вежливая терпимость. До смерти Клэр они ежегодно отправлялись в паломничество во Францию, чтобы повидаться с матерью, которая жила в маленьком домике в Шербуре.

Когда была маленькой, я проводила там каждое лето. Для меня эта невысокая женщина с серебристыми волосами была во всех отношениях совершенством. По утрам она выходила в город и покупала хлеб. Завтраки с бабушкой были всегда одинаковыми. Кофе с большим количеством молока и сахара или густой горячий шоколад в огромной, как миска, кружке. На ручке были крохотные сколы, а роспись, шедшая по кругу, давно поблекла. Но кружка была моей, и Анаис никому не разрешала из нее пить. Вместе с бабушкой я на патио пила свой кофе со сливками, ела теплые булочки с маслом и практиковалась во французском.


В пятидесятые, когда французская колонизация Вьетнама начала сворачиваться, семья Анаис Лавуазье проживала в Ханое. Среди членов семьи были как торговцы каучуком, так и дипломаты. Когда напряжение в регионе стало расти, одни из них перебрались на юг, к Сайгону, где заняли посты во французском посольстве; другие же вернулись во Францию и поселились в Шербуре. В конце шестидесятых Россу Сондерсу, сыну столяра из Филадельфии, не повезло: его мобилизовали и отправили в Сайгон. Их знакомство разожгло страстную любовь и ярые протесты обоих семейств, однако не прошло и двух лет, как молодые люди поженились и переехали в Соединенные Штаты.

Они поселились в крохотном пригороде Филадельфии. Росс нашел работу на бумажной фабрике; Анаис сидела дома, воспитывала двоих детей и тосковала по прежней жизни. С каждым днем страсть, присущая военному роману, таяла, и к Анаис пришло понимание, что американцы неинтересны и некультурны. Однажды утром она упаковала свои сумки, взяла девочек, Клэр и Мари, и уехала в Шербур.

Росс, как рассказывают, пришел в отчаяние, но не удивился. Он уже успел узнать, что с Анаис жить непросто. И, возможно, где-то в глубине души испытал облегчение. Он так и не развелся с ней. И не женился снова. Ни разу не ездил во Францию. Так и жил в Филадельфии, один. Даже после того, как Клэр и Мари вернулись в Штаты, они до прошлого года, когда отец умер, виделись с ним лишь изредка.

– Почему бы тебе сегодня не сходить к мессе? Поставишь свечку за Клэр. Помолишься. Я даже могу договориться, чтобы отец Мартин выслушал твою исповедь.

Я огляделась по сторонам. В домах на противоположной стороне обсаженной деревьями улицы не было никаких признаков жизни.

– Клэр умерла, Мари.

– Ты в порядке, Ава? – с ноткой сомнения в голосе спросила она.

Я посмотрела на нее:

– Кто дал мне имя? Кто дал мне это имя, Ава Хоуп? Как меня звали при рождении?

Голова Мари была опущена, и я не сомневалась в том, что ее губы шевелятся. Она дрожит или молится?

– Клэр хотела назвать тебя Симон. Ей очень нравилось имя Симон. Я хотела что-нибудь более значимое. Тереза или Мари. На крестины приехала Анаис, она держала тебя на руках и сказала: «Нет, ее имя будет Ава Хоуп».

У меня болела голова и саднило в глазах.

– Но Хоуп – не французское имя. И Ава тоже. Бабушка Анаис никогда не приняла бы нефранцузское имя.

Мари медленно кивнула:

– Да, верно. Она очень любила двух актрис, Аву Гарднер и Хоуп Лэнг. Вот и получилось Ава Хоуп. А почему ты спрашиваешь?

– Надежда всегда возрождается.

Наконец Мари подняла голову. В ее темных глазах не было никакого выражения.

– Да, это так… – Через мгновение она встала. – Мне ждать тебя к мессе?

– Мари, как ты думаешь, я действительно была нужна Клэр? Меня давно мучает этот вопрос. И сейчас больше, чем когда-либо.

Она побледнела и рухнула обратно в кресло.

– Знаю, временами сестра бывала резкой. Одному Господу известно, как мы с ней ссорились, когда росли. Но для тебя она сделала лучшее, что могла.

– Лучшее, что могла… И ты так говоришь про приемыша? В том смысле, что ведь это был ее выбор, верно? Взять меня? Это не было случайностью, незапланированной беременностью?

– Нет. Нет. Она тебя не рожала. – Не удержавшись, я покосилась на нее. – О господи, нет. Я тоже не была беременна. Даже не думай об этом.

Я стиснула лежавшие на коленях руки.

– В ее вещах я нашла вот этот полароидный снимок. Фотографию дома. Сегодня я поехала туда, к дому. И у меня было такое чувство…

Мари схватила меня за предплечье, и я кожей ощутила, как ее пальцы сжались на моей руке.

– Ты ездила к какому-то дому? Но зачем?

Я повернулась к ней лицом:

– Это не какой-то дом. А поехала я потому, что у меня было такое чувство, будто он имеет ко мне отношение. Под снимком есть надпись. А знаешь, что выяснилось? Что в этом доме были убиты люди.

Мари поспешно отвела глаза.

– Кого убили?

– Лойяла Оуэнса и его жену Дестини. Ты раньше слышала эти имена? Клэр знала их?

Мари встала.

– Что бы там ни было, надо это прекратить. – Она подошла к перилам и встала спиной ко мне. Одну руку положила на поручень, и эта рука дрожала. – Я понимаю, быть приемышем, наверное, тяжело… когда ничего не знаешь о себе. Ты можешь всю жизнь потратить на поиски ответов или принять тот факт, что ты Лавуазье-Сондерс. Одна из нас. Пошли на мессу, и давай поставим свечку за Клэр. Договорились?

– Зажигай хоть сотню свечей, тетя Мари. И смотри, как они горят. Но от этого мои вопросы не исчезнут. Точно тебе говорю. Эта фотография что-то значит.

– Ça ne veut rien dire. Ничего.

С этими словами Мари поспешила к своей машине, припаркованной перед домом. Я сложила руки на груди и наблюдала за ней. Она колебалась всего секунду, прежде чем открыть дверцу. Я видела только ее силуэт, но Мари, прежде чем сесть за руль и уехать, впитала взглядом меня, дом, все вокруг.