Когда бог был кроликом

— Но любовницей она была великолепной, — частенько говорила наша тетушка, после чего отец или мать, как правило, вставали и произносили что-нибудь вроде:

— Ну, в любом случае…

Мы с братом каждый раз нетерпеливо ждали, что последует дальше, но так и не услышали, что же случится «в любом случае», до тех пор пока не стали много старше.



Раньше я никогда не слышала, как отец плачет, и в тот вечер, когда мать только что отправилась в больницу, это случилось в первый раз. Я сидела на нижней ступеньке и подслушивала, как он заикается, сдерживая слезы.

— А если она умрет? — спрашивал он.

Брат на цыпочках спустился по лестнице, сел рядом со мной и закутал нас обоих в свое еще теплое одеяло.

— Она не умрет, — сердито сказала Нэнси.

Мы с братом посмотрели друг на друга. Я почувствовала, как быстрее забилось его сердце, но он ничего не сказал, только крепче прижал меня к себе.

— Послушай, Элфи, она не умрет! Некоторые вещи я знаю точно. Ты должен мне доверять. Ее время еще не пришло.

— Господи, я сделаю все, что угодно, — всхлипнул отец, — все, что угодно. Я стану кем угодно, я все сделаю, только бы с ней все было в порядке.

Насколько мне известно, это была первая сделка отца с Богом, в которого он не верил. Следующую он заключит почти тридцать лет спустя.



Мать не умерла и через пять дней вернулась к нам, а выглядела при этом лучше, чем за все последние годы. Биопсия прошла успешно, и доброкачественную опухоль быстро удалили. Мне казалось, что она должна быть черной как уголь, и я попросила мать показать отрезанный кусок, но брат велел мне заткнуться и добавил, что я ненормальная. Нэнси начала плакать с той самой минуты, как мать вошла в дом. Она вообще плакала в самые неожиданные моменты, и, наверное, потому и была хорошей актрисой. Но вечером у себя в комнате брат объяснил мне, что Нэнси плакала потому, что была влюблена в нашу мать с тех пор, как впервые увидела ее.

Он рассказал, что Нэнси как-то на выходные поехала в Бристоль к брату (то есть к нашему отцу), который заканчивал там университет. Они отправились прогуляться по Мендип-Хиллс, а когда промерзли до костей, зашли в паб и уселись греться перед весело гудящим камином.

Нэнси заказывала у стойки пиво и лимонад, когда дверь распахнулась и в бар влетела промокшая насквозь молодая женщина, которая тут же направилась к бару. Нэнси не могла отвести он нее глаз. Она наблюдала, как женщина заказала виски и залпом выпила стаканчик. Потом она закурила сигарету и улыбнулась.

Скоро они разговорились. Нэнси выяснила, что женщину зовут Кейт, и от традиционной основательности этого имени у нее в два раза ускорился пульс. Еще она узнала, что Кейт второкурсница, изучает английскую филологию и на прошлой неделе рассталась со своим бойфрендом — порядочным придурком, сказала та и рассмеялась, запрокинув голову и открыв беззащитную мягкость шеи. Нэнси вспыхнула и ухватилась за стойку, потому что почувствовала внезапную слабость в ногах и выше. Именно в тот момент она решила, что если эта женщина не достанется ей, то должна достаться ее брату.

— Элфи! — закричала она. — Иди сюда скорее, я тебя кое с кем познакомлю!

В итоге вместо отца, заканчивавшего в то время университет, за матерью фактически ухаживала Нэнси. Это Нэнси посылала ей цветы. Нэнси звонила ей, и Нэнси заказывала в ресторанах романтические ужины. И наконец, это Нэнси писала стихи, о которых отец даже не знал и благодаря которым наша мать влюбилась в него и обнаружила «скрытые глубины» в его порой вяловатых эмоциях. К началу нового семестра наши родители успели влюбиться друг в друга по уши, а пятнадцатилетняя, совершенно запутавшаяся в своих чувствах Нэнси печально удалилась прочь, спотыкаясь об обломки своего разбитого сердца.

— И она ее все еще любит? — спросила я.

— Кто знает, — вздохнул брат.





~




— Доброе утро. — Сказала Нэнси и открыла глаза навстречу тусклому ноябрьскому дню.

— Привет, — отомкнулась я.

— Что случилось? — Она перевернулась под одеялом, чтобы видеть мое лицо.

— Сегодня будет прослушивание, — тихо сказала я, закручивая вокруг головы красно-синий школьный галстук.

— Какое прослушивание? — Нэнси быстро села в кровати.

— Для рождественского спектакля.

— Я не знала, что ты хочешь участвовать.

— Я и не хотела, меня Дженни Пенни уговорила.

— И кого ты хочешь играть?

— Марию, Иосифа… В общем, какую-нибудь главную роль.

(Исключая, пожалуй, Младенца Христа: во-первых, это была роль без слов, а во-вторых, я подозревала, что еще не прощена за предположение, что Христос родился по ошибке.)

— А что надо делать на прослушивании? — продолжала расспрашивать Нэнси.


— Да ничего, просто стоять.

— И все?

— Все, — уверенно сказала я.

— Это точно?

— Точно. Дженни Пенни так сказала. Она говорит, что если талант есть, то они и так увидят, а на мне талант написан.

— Ну тогда хорошо. Удачи тебе, ангелочек. — Она наклонилась к тумбочке и выдвинула ящик. — Вот, возьми, мне они всегда помогают. По ним сразу узнаешь звезду.



Я быстро дошла до конца дороги, где густо разрослась большая зеленая изгородь: здесь мы всегда встречались с Дженни Пенни, чтобы вместе идти в школу; у нее дома мы не встречались никогда: там были какие-то сложности, связанные с новым кавалером ее мамы. Вообще-то Дженни, по ее словам, нормально с ним ладила, но только в присутствии мамы. Проблема в том, что ее мама далеко не всегда присутствовала: она часто уходила на похороны, это было ее новое хобби. Я считала, что ей просто нравится плакать.

— Плакать, смеяться… На самом деле это ведь одно и то же, — заметила Дженни Пенни.

Я так не думала, но спорить не стала. Уже тогда я понимала, что ее мир очень отличается от моего.

Я обернулась и увидела бегущую ко мне Дженни Пенни; с пухлой верхней губы свисала блестящая ниточка слюны.

— Извини, что опоздала, — выдохнула она.

Она всегда опаздывала, потому что никак не могла справиться с волосами.

— Ничего. Неважно.

— Красивые очки, — похвалила она. — Нэнси дала?

— Ага, — гордо ответила я. — Она надевает их на премьеры.

— Я так и подумала.

— Они мне не велики? — тревожно спросила я.

— Нет, нормально. Но они очень темные. Ты хоть что-нибудь видишь?

— Конечно вижу, — соврала я и едва не налетела на фонарный столб, но при этом все-таки наступила на собачью кучку, пристроившуюся у его основания. Она намертво пристала к подошве и тут же начала вонять.

— Откуда вонь? — закрутила головой Дженни.

— Зима кончается, — вздохнула я, взяла ее за руку, и мы вместе шагнули в знакомые чугунные ворота.



Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что, наверное, лучше было бы снять очки во время прослушивания; в них я ковыляла по школьному коридору, спотыкаясь, как древний пророк.

— С тобой точно все в порядке? — спросил староста и взял меня за руку, чтобы безопасно довести до дверей.

— В полном, — ответила я, наступив ему на ногу.

Большие двери распахнулись, и из них вылетела Дженни Пенни.

— Ну как? — нетерпеливо спросила я.

— Отлично! — Она выставила вверх сразу два больших пальца.

— Какую роль тебе дали?

— Осьминога. Без слов. То, что я хотела!

— А разве там есть роль осьминога? — удивилась я.

— Нет, — объяснила Дженни. — Они хотели, чтобы я играла верблюда. Но раз там были все животные по паре, значит, должен быть и осьминог.

— Нет, это в Ноевом ковчеге все были по паре.

— Какая разница? Тоже ведь Библия. Никто и не заметит разницы.

— Наверное, да, — решила я поддержать подругу.

— Я сама сошью себе костюм, — заявила Дженни, и я вдруг занервничала.

Я зашла в большой зал и с трудом разглядела пятерых сидящих за длинным столом людей. Лишь одно лицо выступало из темноты явственно, как лик всевидящего бога Гора: лицо моей старой учительницы мисс Грогни. Она утверждала, что рождественская пьеса — это ее «дитя», и хвасталась, что написала ее сама, совершенно забывая упомянуть при этом Луку и Матфея.