Когда бог был кроликом

«Кто-нибудь видел моего мужа?»

«Мой папа был официантом»

«Мою сестру звали Эрин»

«Мы с ней совсем недавно поженились»

«Ее пока не могут найти»…

Вся стена была заклеена стихами, объявлениями, фотографиями и молитвами; она тянулась бесконечно, как страшная сказка. Вдоль нее, внимательно читая, медленно двигались люди, а если мимо проходил пожарный или спасатель, все аплодировали, но те не поднимали глаз, потому что все уже знали. Они знали, что живых больше не будет. Они узнали это раньше всех. И они не поднимали глаз, потому что очень устали и давно не спали, и не могли спать, пока их окружали фотографии, которые просили: «Найди меня, найди меня». Как же они могли спать и смогут ли заснуть когда-нибудь после?

Я нашла подходящее место рядом с женщиной, которая когда-то работала в ресторане. У нее было приятное лицо, она была чьей-то бабушкой, и я повесила его фотографию по соседству. Я не надеялась, что его кто-то узнает, почти не надеялась. Мне просто хотелось, чтобы люди смотрели на него и говорили: «Какой славный. Жаль, что я его не знал». Кто-то остановился у меня за спиной.

— Это мой брат, — сказала я, разглаживая морщинку на его лице.





~




Было поздно. Обычно к этому времени я уже возвращалась домой, а сейчас сидела в баре, лицом к ряду бутылок и своему искаженному отражению в зеркале. За спиной у меня — немногочисленные, тихие, заблудившиеся в ночи посетители, молча пьющие и молча думающие; передо мной — виски.

Эта часть города была чужой Для меня, я здесь никого не знала, никто не знал меня, и минуту назад я вышла из туалета, расстегнув пару лишних пуговиц. Я сама себе казалась чересчур очевидной, мне было неловко, но я надеялась на короткий мужской интерес, свидание, ни к чему не обязывающий секс, на что-нибудь. Беда в том, что у меня слишком давно не было практики, слишком долго я не играла в эти игры и успела забыть правила. Какой-то мужчина взглянул на меня и улыбнулся, я тоже улыбнулась, презирая себя. Быстро оплатив счет, я вышла на улицу. Там было прохладно, и голова немного прочистилась. Сердце разрывалось. У меня так давно никого не было.

Пешком я прошла квартал, обогнала несколько пар, человека, гуляющего с собакой, одинокого бегуна. Все они шли куда-то, а у меня цели не было. Я свернула на неширокую, обсаженную деревьями улицу, чью симметрию нарушали только красно-белые огни бистро.

Внутри было тепло, пахло чесноком и кофе. Владелец показался мне жизнерадостным и добродушным. Я была единственным клиентом; возможно, ему не терпелось уйти домой, но он никак этого не показывал. Он принес мне кофе, спросил, удачный ли был вечер, и прибавил к кофе кусок карамельного торта. «Вам понравится», — пообещал он и оказался прав. Кроме того, он вручил мне посвященное искусству воскресное приложение «Таймс». Очень мило.

Колокольчик над дверью негромко звякнул. Я услышала короткий разговор и последовавшее за ним гуденье кофеварки. Я подняла глаза. Мужчина. Смотрит на меня. Кажется, улыбается. Я опять уставилась в газету и притворилась, что читаю. Он пододвинул стул и сел у меня за спиной. Мне хотелось еще кофе, но я чувствовала его присутствие сзади и не решалась встать. Мужчина подошел к стойке, расплатился. Не уходи. Подними глаза. Я ждала бряканья колокольчика, но напрасно. Вместо этого шаги в мою сторону.

— Вы выглядите точно так, как я себя чувствую, — сказал он.

У него было усталое, печальное лицо. Он поставил передо мной кофе с конфетой «бачи» на блюдечке.

В его квартиру мы ввалились жарким, тяжело дышащим клубком, срывая по дороге одежду, с пола перебрались на диван, с дивана на кровать и там вдруг остановились. Пронзительная интимность обстановки, духи, фотографии, чужая жизнь, когда-то поделенная на двоих, охладила желание, и тогда он сказал: «Можем остановиться, если хочешь». Нет, никаких остановок! Его губы еще хранили вкус корицы и сахара. И кофе.

Я расстегнула его рубашку, пробежала пальцами по груди и полоске волос на животе. Его кожа была прохладной и шершавой. У резинки трусов мои пальцы остановились. Он сидел неловкий, даже застенчивый. Член был твердым, сильно напряженным. Я сжала его через ткань. Обвела контур пальцем, крепко обхватила. Он не двигался и не прикасался ко мне, просто ждал, что будет дальше. Я чуть приподняла его бедра, стащила с них белые трусы. Наклонилась. От него пахло мылом.

Я зарылась лицом в подушку, чувствуя его пальцы глубоко внутри себя, сжимая их, мокрые, торопливые, жадные. Потом он перевернул меня на спину, и вместо пальцев во мне уже был член. Теперь я видела его лицо: печальное, нежное, прекрасное лицо, у которого не было имени. Он наклонился и поцеловал меня, наклонился еще и поцеловал внизу. Я зарылась пальцами в его мокрые редкие волосы. Я впилась в его рот, всосала в себя его язык. Он толкнул меня, и я повалилась на простыни, обхватив коленями его ребра, цепляясь изо всех сил за него, за этот момент, когда мы были одним целым. Он двигался все быстрее, проникал в меня все глубже, словно спешил избавиться от того, что накопилось, от того, что было похоронено внутри. Его нетерпение передалось мне, я потянулась к нему, вцепилась, укусила в плечо, и его звуки смешались с моими, заполнили комнату, вернули жизнь в эту постель, погребенную под слоем пепла.

Пять часов. За окном уже слышались звуки нового дня. Обессиленная, я перевернулась на бок, почувствовала боль между ног. В слабом утреннем свете я тихо оделась, посмотрела на спящего. Записки не будет. Я осторожно двинулась к двери.

— Это было не просто так, — сказал он.

— Знаю.

Я вернулась и обняла его. Я жила и дышала.





~




Дни сменяли друг друга, тянулись часы, бесконечные и бессмысленные. Я ходила во французское кафе, где меня никто не знал и мне не приходилось отвечать на постоянные «есть новости?» вежливыми «пока нет». Я сидела у окна и смотрела, как мимо, от центра к окраинам, проходит жизнь. Три молодые женщины шагали, взявшись за руки, и смеялись, и я вдруг поняла, что не видела такого уже давно; смотреть на них было странно.

Я писала там. Писала свою колонку, писала о Потерянных. Я писала о грудах цветов у всех пожарных депо, о свечах, которые никогда не гаснут; о молитвах, помогающих заглушить отчаяние в эти первые дни, когда ничего еще не было известно наверняка, но все-таки люди знали. По ночам, лежа в одиночестве в своих постелях, они знали, что это только начало, еще грубый набросок того, что будет их Настоящим, и их Будущим, и их Воспоминаниями. Я писала о том, как люди вдруг обнимались посреди улицы или магазина, и о ежедневных похоронах пожарных и полицейских, о похоронах, при виде которых останавливалось движение, лились слезы и начинали выть сирены. Сидя на нашей скамейке на Бруклинском мосту, я писала о том, как изменился привычный силуэт города; когда-то мы приходили сюда, чтобы подумать, и представляли, какими будут наши жизни через три, пять, десять лет.

Но больше всего я писала о нем — теперь я называла его Максом, — о моем брате, о нашем друге, о котором ничего не было известно вот уже десять дней. Я писала о том, что потеряла тем утром. О свидетеле моей души, о своей детской тени, о тех временах, когда мечты были маленькими и исполнимыми. Когда конфеты стоили пенни, а бог был кроликом.



Нэнси вернулась в Лос-Анджелес работать. Она еще не была готова, но ее торопили, и она сказала, что никогда не будет готова, а значит, надо ехать.

— Я подумываю о том, чтобы вернуться, — сказала она.

— Сюда, в Нью-Йорк?


— Нет. В Англию. Я скучаю.

— Там тоже не сахар.

— А кажется, что сахар, после всего этого.

— Такое могло случиться где угодно, — пожала плечами я. — Совершенно безопасного места на земле нет. Я думаю, все еще повторится.

— Но я очень скучаю без вас. Каждый день.

— Сейчас повесишь на себя кобуру, и все изменится.

— Дурочка.

— Так приезжай, — сказала я и обняла ее. — Нам тебя не хватает.

Она уже открыла входную дверь и спустилась по ступенькам, но вдруг обернулась и надела темные очки.

— Со мной ведь ничего не стучится? Все будет нормально?

— Ты о чем?

— О полете. Все будет нормально?

— С тобой все и всегда будет нормально, — твердо сказала я.

Она улыбнулась. Страх заразителен и опасен. Даже для тех, кто ничего не боится.



В тот вечер мы с Чарли пошли в ресторан, единственный раз за то время, что я была здесь. Мы пошли в «Балтазар», куда они всегда ходили вдвоем, и сидели на их обычном месте, и люди вокруг были те же, и они старались не докучать нам, но все-таки иногда интересовались, как мы, и Чарли отвечал: «Все нормально. Спасибо».

Мы ели fruits de mer[31] с больших тарелок, пили бургундское вино, потом ели стейки с картошкой фри и опять пили бургундское, точно так же, как раньше делали они, мы смеялись и пьянели, а потом ресторан опустел, но нас никто не трогал; они только убирали вокруг нас и шутили о прошедшем вечере. Вот тогда-то он и рассказал мне. Неожиданно. Рассказал о той комнате в Ливане.

— Чтобы выдержать, Элли, надо за что-то держаться.

— А ты за что держался?

Пауза.

— За лимонное дерево.

Он рассказал мне о маленьком окошке под самым потолком той комнаты: окошке без стекла, единственном источнике света. Ему приходилось подпрыгивать и подтягиваться, чтобы глотнуть свежего, душистого воздуха, и, вдохнув его, он уже не чувствовал себя покинутым. Долго подтягиваться он не мог, поэтому падал обратно в темноту, где стоят другой, его запах — грязный, неподвижный, унизительный.

Через несколько дней, после того как у него отрезали ухо, он проснулся поздно, ближе к вечеру, подтянулся и увидел, что во дворе высадили маленькое лимонное деревцо. Уже темнело, и лимоны на нем, казалось, светились в сумерках и были невыразимо прекрасны. Они соблазняли его своим видом, а ветерок приносил залах кофе, духов и мяты, и на минуту он успокоился и почувствовал, что все будет хорошо: за окном его комнаты текла жизнь, и она была прекрасна, а пока жизнь прекрасна, в ней есть и надежда.

Я сжала его пальцы. Они были холодными.

— Мне надо возвращаться в Англию, — сказала я. — Поехали со мной.

— Я не поеду без него, — сказал он.



Я знала, что, если они найдут хотя бы часть его, им понадобится его ДНК. Перед отъездом я зашла в ванную и положила в пластиковый пакет его зубную щетку и щетку для волос, но только не самую любимую, потому что ведь он еще мог вернуться. Пакет я оставила на полке, рядом с лосьоном после бритья и старым номером «Мира регби». Потом я долго сидела на краю ванны и чувствовала себя виноватой, потому что уезжала и бросала его, но я не могла не ехать; мне надо было помочь моим убитым горем родителям, которые не могли помочь друг другу. Я оставляла здесь Чарли; оставляла его в доме, который мы много месяцев строили, в доме с птичьим гнездом, айлантом у крыльца и старинной золотой монетой, которую мы отрыли в саду. Я оставляла Чарли дежурить у телефона, звонить и ждать звонка, и главное, быть на месте, когда этот звонок раздастся. Чарли, который знал, что такое беда, и сам мог послужить доказательством того, что не все и не всегда кончается плохо.





~




Все здесь кажется мне таким маленьким. Все старые магазины исчезли без следа, сохранившись только в моей памяти. Нет больше ни маленького гастронома, ни газетного киоска, ни мясной лавки с опилками на полу, ни дорогого обувного магазина, куда мы никогда не заходили, — ничего нет. Мне не грустно, я ничего не чувствую. Совсем ничего. Я проезжаю по шоссе, включаю левый поворотник и сворачиваю на улицу, где все началось.

Останавливаюсь, немного не доехав до цели, наблюдаю за мельканием сари в прорезях забора, думаю о меняющейся картине мира и перемещении народов. Раньше я представляла себе, как пройду по дорожке, бегущей по газону между клумбами, остановлюсь у двери и нажму кнопку звонка. «Я когда-то жила здесь», — скажу я тем, кто откроет, и они заулыбаются, пригласят меня в дом, возможно, предложат чаю, а я расскажу им, как счастливы мы здесь были, а они переглянутся и подумают, что часть нашей удачи и счастья может перейти и к ним.

В окно кто-то сильно стучит. Я поворачиваюсь и вижу лицо незнакомого мужчины. Он сердится. Я опускаю стекло.

— Вы собираетесь уезжать? Это мой дом, и я всегда ставлю здесь свою машину.

Я ничего не говорю этому мужчине. Он мне не нравится. Я трогаюсь с места, медленно еду по улице и наконец вижу его. Останавливаюсь у калитки. Стены больше нет, и сада нет, там, где когда-то цвели клумбы, стоит машина. На крыльце развешаны для проветривания пальто. Я чужая здесь. Я еду дальше. Все не так, как должно было быть.