Клуб любителей книг и пирогов из картофельных очистков

Джулиет — Сидни


27 июля 1946 года



Дорогой Сидни!

Я знала, что Элизабет взяли за укрывательство рабочего «Организации Тодта», но до недавнего времени понятия не имела о ее сообщнике. Несколько дней назад Эбен Рамси вдруг упомянул некого Питера Сойера, «который был арестован вместе с Элизабет».

— ЧТО?! — завопила я, и Эбен объявил, что разрешил Питеру все мне поведать.

Питер сейчас живет в доме престарелых в Вейле. Я позвонила туда. И услышала, что он будет очень рад меня видеть — особенно если я захвачу «капельку бренди».

— Всегда со мной! — воскликнула я.

— Отлично. Приходите завтра. — И он повесил трубку.

Питер — инвалид, но до чего лихо водит коляску! Носится как сумасшедший, срезает углы и способен развернуться на пятачке в шесть пенсов. Мы вышли на улицу, сели под деревом, и он стал попивать бренди и рассказывать. И на сей раз, Сидни, я записывала — не могла упустить ни словечка.

Питер уже был инвалидом, но еще жил дома в Сент-Сэмпсоне, когда нашел рабочего «Организации Тодта» Люда Яруцки, шестнадцатилетнего мальчика из Польши.

Многих рабочих выпускали из бараков после темноты искать еду — при условии, разумеется, что к утру они вернутся обратно, иначе за ними начиналась охота. Только с помощью такого «временного освобождения» немцы и могли прокормить рабочих, не особенно тратя на них продовольствие.

Почти все жители острова держали огороды, а некоторые еще курятники и крольчатники. Богатая пожива для воров. Кем и были рабочие «Тодта» — ворами. Большинство гернсийцев ночам стояли в дозоре, с палками и жердями защищали свои овощи.

Питер тоже караулил ночью курятник. Без жерди, но с большой железной сковородой на длинной ручке и металлической ложкой, своеобразным набатом для созыва соседей.

Однажды ночью он услышал — а затем увидел, — как Люд прокрался в просвет его живой изгороди. Питер ждал. Мальчик зашатался, упал, попытался подняться, не смог и остался лежать. Питер в коляске подъехал и уставился на него.

«Совсем ребенок, Джулиет. Обыкновенный ребенок. Лежал лицом в грязь. Тощий — не передать, кожа да кости, весь грязный, в каких-то тряпках! Вши так и лезли из волос на лицо, на веки. Бедолага их не чувствовал — валялся как мёртвый. И надо-то ему было одну чертову картошину, а сил не хватило выкопать. Подумайте, доводить до такого детей!

Как же я ненавидел этих немцев — всем сердцем! Я не мог наклониться проверить, дышит ли он, но снял ноги с педалей кресла и начал толкать его, и толкал, и толкал, пока не повернул к себе плечами. Руки-то у меня сильные. Втащил к себе на колени наполовину, кое-как завез на кухню, а там осторожно сгрузил на пол. Развел огонь, принёс одеяло, нагрел воды, вымыл бедолаге лицо, руки, поснимал и утопил вшей и гнид».

Питер не решился просить соседей о помощи — те могли на него донести. Немецкий комендант объявил, что за укрывательство рабочих «Организации Тодта» грозит концлагерь или расстрел на месте.

На следующий день он ждал Элизабет — она как медсестра приходила раз в неделю, иногда чаще. Он неплохо ее знал и был уверен, что она поможет выходить мальчика и никому ничего не скажет.

Она пришла не очень рано утром. Я встретил ее у двери, говорю: в доме — неприятности, не хочешь, не заходи. Она поняла, что имеется в виду, кивнула и вошла без лишних разговоров. Опустилась возле Люда на колени, крепко сжав рот — попахивало от него будь-будь, — и мигом взялась за дело. Разрезала одежду, сожгла. Вымыла парня, голову вымыла дегтярным мылом, что вокруг творилось, не представляете, но мы смеялись. То ли от нашего смеха, то ли от холодной воды Люд очнулся. Испугался — пока не дотумкал, кто мы. Элизабет разговаривала с ним ласково. Он, конечно, ни черта не понимал, но успокоился. Мы оттащили его в мою спальню, потому что оставлять на кухне было нельзя, соседи могли увидеть. Потом Элизабет долго его выхаживала. Без лекарств, откуда их взять, зато раздобыла на черном рынке суповые кости для бульона и настоящий хлеб. Ещё яйца от моих кур. И вот мало-помалу мальчишка стал набираться сил. Спал много. Иногда Элизабет приходила уже по темноте, но до комендантского часа. Не хотела, чтобы видели, как часто она меня навещает. Люди тогда, знаете, доносили на соседей — выслуживались перед немцами за всякие выгоды, харчи какие-никакие и прочее.

И все же кто-то донес фельдполицаю — не знаю кто. Во вторник вечером пришли немцы. Элизабет купила курятину, потушила, кормила Люда. Я сидел у его кровати.

Дом по-тихому окружили, потом ворвались. Ну и… взяли нас с потрохами. С мальчиком не знаю, что сделали. Суда не было, нас назавтра же сунули на корабль до Сен-Мало. Последний раз я видел Элизабет, когда тюремный охранник вводил ее на борт. Она сильно мерзла, видно было. А во Франции я ее не встречал, понятия не имею, куда ее отправили. Меня — в федеральную тюрьму в Кутанси, но там инвалид не потребовался, и меня через неделю отослали обратно. Сказали: «небо благодари за нашу доброту».

Питер говорит, что Элизабет, когда ходила к нему, оставляла Кит у Амелии. Но никому не признавалась, что помогает выхаживать рабочего «Организации Тодта». Все вроде бы считали, что она выполняет больничные назначения.

Это, Сидни, лишь остов истории. Питер спросил, приду ли я еще. Я ответила: с радостью, и он даже не напомнил о бренди. Попросил принести иллюстрированные журналы, если есть. Хочет поглядеть на Риту Хейворт.[20]

С любовью, Джулиет





Доуси — Джулиет


27 июля 1946 года



Дорогая Джулиет!

Скоро пора забирать Реми из хосписа, но еще есть пара минут, и я решил написать тебе.

Реми выглядит лучше, чем в прошлом месяце, но все равно очень слаба. Сестра Тувье отвела меня в сторонку и дала наставления: Реми должна хорошо питаться, остерегаться сквозняков и не нервничать. И больше бывать с людьми — желательно веселыми.

Что Реми у Амелии не останется голодной, и не замерзнет, не сомневаюсь, но вот веселье. Лично я его предоставить не могу. Шутки и прочее подобное — не моя стихия. Я не знал, что ответить, заулыбался и закивал с бодрым видом. Кажется, получилось неубедительно, потому что сестра посмотрела с подозрением.

Я сделаю все, что в моих силах, но думаю, ты, Джулиет, твоя солнечная улыбка и лёгкий характер для Реми намного полезней. Она непременно полюбит тебя, как полюбили мы, и общение с тобой поможет ее выздоровлению.

Обними и поцелуй за меня Кит. Увижу обеих во вторник.


Доуси





Джулиет — Софи


29 июля 1946 года



Дорогая Софи!

Пожалуйста, забудь все, что я наговорила о Доуси Адамсе. Я идиотка.

Только что получила от него письмо, восхваляет целебные свойства моей «солнечной улыбки и легкого характера».

Солнечная улыбка? Легкий характер? Меня никогда еще так не оскорбляли. Легкий характер в моей шкале ценностей находится рядом с безмозглостью. Клоун — вот что я для него такое.

Я так унижена — пока мы шли сквозь лунный свет и меня влекло к нему всей душой, он думал о Реми и о том, как ее позабавит моя болтовня!

Нет, ясно: то было помрачение. Доуси нет до меня никакого дела.

Я сейчас слишком зла, даже не могу писать.

С вечной любовью, Джулиет





Джулиет — Сидни


1 августа 1946 года



Дорогой Сидни!

Реми наконец приехала. Она маленькая, невероятно худая, с короткими черными волосами и почти черными глазами. Я представляла её калекой, но это не так, она лишь чуточку прихрамывает, будто у нее нерешительная походка, и неловко поворачивает шею.

По описанию получился какой-то беспризорный ребенок, что совсем не соответствует действительности. Издалека — может быть, но не вблизи. В Реми есть странная, суровая, обескураживающая напряженность. Она не холодна и точно не враждебна, но, похоже, боится всего внезапного. Думаю, доведись мне пройти через её ад, я была бы такой же — отстраненной от реальности.

Однако все меняется, когда Реми общается с Кит. Вначале она лишь следила за Кит, не заговаривала, но потом Кит предложила научить Реми шепелявить. Реми изумленно согласилась, и они ушли в теплицу Амелии заниматься. Правильно шепелявить Реми мешает акцент, но Кит не ругается, напротив, великодушно дала ей несколько дополнительных уроков.

В день приезда Реми Амелия устроила небольшой праздничный ужин. Все вели себя до крайности благопристойно. Изола явилась с огромной бутылкой тоника под мышкой, но, раз глянув на Реми, не стала его и предлагать. «Как бы не окочурилась», — шепнула она мне на кухне и сунула бутылку в карман пальто. Илай нервно пожал Реми руку и ретировался — видно, боялся нечаянно сбить ее с ног. Я порадовалась, что Реми спокойно, уютно с Амелией. Но очевидный фаворит — Доуси. Когда он вошел в гостиную (он задержался и пришел позже всех), она совершенно успокоилась и даже улыбнулась ему.

Вчера было холодно и туманно, но мы с Кит и Реми тем не менее решили построить песчаный замок на крошечном пляже Элизабет. Мы его возводили, получился великолепный образец дворцовой архитектуры. Я захватила термос. Мы сидели, пили какао и нетерпеливо ждали прилива — когда он разрушит замок.

Кит бегала по берегу, приманивала волны. Реми дотронулась до моего плеча и улыбнулась:

— Элизабет, наверное, была такой же. Морской владычицей.

Она словно подарила мне подарок, ведь даже такой крохотный жест требует доверия. Я чуть не лопнула от счастья: ей со мной хорошо!

Кит резвилась у воды, а Реми говорила об Элизабет. Та собиралась вести себя тихо, сохранять силы и как можно скорее после войны вернуться домой.

— Мы думали, что получится. Знали о вторжении, видели бомбардировщики союзников над лагерем. Знали, что происходит в Берлине. Охранники не могли скрыть свой страх. Каждую ночь мы лежали без сна и прислушивались, не идут ли танки союзников. Шептались: вдруг нас освободят? Не верили в смерть.

После этого говорить сделалось, по сути, не о чем, но я все думала: если бы Элизабет продержалась еще несколько недель, она могла бы вернуться домой к Кит. Зачем, зачем в самом конце войны она бросилась на надзирательницу?

Реми смотрела на волны. Затем произнесла:

— Лучше не иметь такого доброго сердца.

Для Элизабет — да, но не для нас. Тут пришел прилив. Мы закричали ура, и замка не стало.

С любовью, Джулиет