Картина маслом

Заработал пулемет, как швейная машинка, — ровно, без перебоев! Защелкали, запрыгали пули совсем рядом. Нащупал, гад!

Партизаны смотрят вопросительно.

— Нет лошади! Всё равно — лошади!

Дымовая шашка, чтобы прикрыться. Нет, не успеть. Пока ее достанешь, пока дым наберет силу… Тем более ветер…

Взять на прицел второго погонщика… Трудно. И он уже далеко. Ткнуть в него пальцем. Ну, давайте, давайте ребята! Ну, вы же можете! Откатиться, чтобы уйти из-под пуль.

Три выстрела! Попали с такого расстояния! Ай, молодцы партизаны! Но раскрылись, высунулись, демаскировали себя. Плохо оставлять в тылу ручник. Неправильно!

Пулеметная строчка метнулась в их сторону. Девушка мотнула головой, получив пулю в висок. Рухнула уже мертвая.

Но лошади, лошади!..

Ах ты, дьявол! Гражданский подхватил повисшие уздечки, повел, побежал с лошадьми к лесу.

Партизаны залегли, спокойно, деловито шарят прицелами по противоположному берегу, высматривая пулемет. Убитых не считают и внимания на них не обращают. Всё как на войне!

Пулеметчик затих. Взял тайм-аут, чтобы не обнаружить себя. А караван и груз уходят! Что делать? Что?!

А если метнуться к погибшему партизану и… Проползти десять метров по ложбинке, вжимаясь в землю, как камбала в дно, потому как мелкая она. Вот он — лежит бедолага. Винтовка рядом. Оглянуться на партизан. Ткнуть пальцев в тот берег. Показать на труп. Поняли. Ай, умницы!

Подлезть, подсунуться под горячее еще тело. Дотянуться до винтовки, ткнуть ее вперед и выстрелить! Не прицельно, лишь бы шумнуть. И пошевелиться, телом подвигать. Как-будто живой партизан, как будто стреляет. За подбородок схватить, голову приподнять. Мертвую!

Ну что, купится пулеметчик на эту приманку?

Застучала очередь. Несколько пуль смачно шмякнули в мертвую плоть. Раскололи голову так, что брызнуло во все стороны.

Наплевать! Лишь бы… Еще пошевелиться. Живой я, живой, несмотря ни на что. Пальнуть из винтовки. Приподняться. Пуля в спину. И еще одна. И тут же выстрел со стороны партизан. Тишина. Пулеметчик убит или ранен?

Не думать, не гадать — некогда. Если что, ребята прикроют! Вскочить на ноги побежать к лошадям. Но если ошибся, если они промахнулись, то сейчас очередь поперек груди. Ты и не услышишь!

Но нет, молчит пулемет. Круп лошади уже там, в густолесье. Быстрей, быстрей. А если он вооружен? Всё равно…

Лес. Топот копыт… Выстрел!

Вот тебе и гражданский! Упасть, откатиться. Выстрелить несколько раз. Не в него — над ним, потому что он нужен живым и по возможности здоровым!

Ответные выстрелы. Стреляет часто — нет, все-таки гражданский!

Отползти, тихо отодвигая ветки… Бросить в сторону сучок — там я, там!

Торопливые выстрелы.

Сколько у него патронов осталось? Хотя в современном оружии патроны считать безнадежно. Надо рисковать. Кинуть ветку… Проползти три шага. Еще… Вон он, испуганно крутит головой, палит во всё, что не шевелится. Зайти с другой стороны. Кинуть еще веточку.

Бах! Бах! Бах! Клацнул пустой затвор… Надобно обойму менять. А мы умеем? Надо же — умеем! Суем в рукоять, но торопимся, спешим, не попадаем. Как на первом любовном свидании.

Что же ты неумеючи поперёд батьки в пекло полез?

Подойти спокойно, без топота и хруста веток под подошвой. Встать за спиной. Похлопать по плечу по-приятельски.

Вскинулся, подпрыгнул, повернулся, глаза бешеные, готов сражаться со всеми и убивать дивизиями. А обойма-то в руке…

— Ну, здравствуй, незнакомец…

Хлопнуть слегка по руке, чтобы пистолетик выронил. И по лбу, чтобы оружием не баловался.

Эх… Ну куда же тебя занесло, парень? И главное, зачем?





* * *


Партизаны стояли ровной шеренгой. Хотя их было только двое. Двое выживших. Застегнуты на все пуговицы, винтовки приставлены прикладами к каблукам, лица строгие. Перед ними два холмика. На холмиках береты с какими-то эмблемами.

В могилах их товарищи по оружию. Их друзья. Один что-то сказал. Что — не понять. Но пару слов можно узнать: camarada, el imperialismo, la victoria. Товарищ… империализм… победа!

Нет, все-таки они не просто партизаны, которые умеют держать в руках оружие, они революционеры! И неважно, где погибли их товарищи, они погибли за Революцию. Сюда их послал командир. Еl comandante!


Замолчали, подняли сжатые кулаки. Вскинули винтовки для прощального салюта, но не выстрелили, потому что у себя на родине не стреляют, когда хоронят друзей. Чтобы враг не услышал их.

Опустили винтовки. Повернулись. Что-то сказали на незнакомом языке, но понятно:

— Приказывай, командир!

Ткнуть пальцем в землю. И показать вокруг — находитесь здесь и несите боевое охранение.

Поняли, кивнули. Отошли от могил, подхватив винтовки. Нести службу и умирать, если придется…

Такие победят империалистов. И всех других своих врагов. Или умрут, а победят их дети. Или даже внуки. Дободают они своих угнетателей во всем мире. Фанатики.

Правда, деньги взяли немаленькие.

Хотя не они, а их командиры. Но вряд ли себе — на революцию. Ну и ладно, что не ясно у кого. И что послали своих товарищей умирать далеко от Родины, непонятно ради каких целей.

Ленин тоже брал деньгу у немцев и построил на них социализм в отдельно взятой большевиками стране. А после раздолбал Германию в пух и прах. Ту самую, которая дала ему деньги, чтобы угробить Россию. А они вместо того, чтобы погибнуть, в Берлин вошли и знамена везде понавтыкали. И не только знамена. И не только в Рейхстаг… Ну и правильно сделал, что взял! Потому что важен итог. Ведь деньги — не более чем инструмент. И дело не в них, а в руках, в которые они попадают.

Эти деньги попали в хорошие руки. Хочется надеяться. Иначе зачем два этих холмика, у черта на куличках, в чужой земле, в незнакомой, непонятной, холодной стране? Так что, давайте, камрады! Вы честно отработали свой гонорар. И мы тоже, в меру своих сил и возможностей, но воюем за идеалы. Возможно, смешные. Возможно, которых уже нет. Не исключено, которых и не было. Но иначе невозможно. Так нас научили. Наши командиры, которым, мы подчиняемся беспрекословно.

В общем, no pasarán!





* * *


— Ну что, поговорим?

Хотя видно, что не хочется. А хочется ему язык проглотить. Так, может, еще и придется. Если молчать будет.

— Не хотим? Ладно. Тогда я скажу, для затравки. Вот — лошадки. На них — тючки. Позади покойники, между прочим, шестнадцать штук, двое из которых мои друзья. Лучшие! И за них я могу любому глотку порвать. Кому рвать?

Молчит.

— В тючках-то, поди, творожок-маслице для детишек? Или… — Подойти к привязанным к деревьям лошадям. — Тпру! Стой, дурная!

Снять тючок, принести, расшнуровать и заглянуть в него.

— Вау, как любит выражаться современная молодежь. Картинки там. Дяденьки и тетеньки в неглиже, написанные маслицем. Откуда такое богатство?

Поморщился, отвел глаза:

— Не юродствуйте. Если вы здесь, значит, вы в теме. Значит, все знаете.

— Не всё, но многое. Про Эрмитаж знаю, про заложников, про пожар, про канавку Зимнюю, про Османа и подельника вашего — заместителя директора. О многом знаю. Про заказчика не знаю. Но хочу узнать от вас!

— А вам это надо?

— Что?

— Знать. Что это вам даст? Картины у вас. Народное достояние спасено, можно вертеть дырки под звезды и ордена. Вы ведь из системы?

— Нет, я вне системы. Я бессистемный. Это я к тому, что на официальное следствие, на разных там адвокатов, присяжных и прочую демократическую муру вам рассчитывать не приходится. Я здесь — следователь, я — прокурор, я — адвокат, я — присяжный и судья — тоже. Ах, да, привожу приговор в исполнение тоже я. Такая работа.

Молчит.

— Как следователь, я всё знаю. Про махинации ваши с картинами и их репродукциями. Как прокурор, требую «вышки», потому что заложники, трупы, вдовы, сироты. В особо крупных, я бы даже сказал: в особо гнусных размерах. Ручки ваши, которые никогда ни лопатки, ни кайла не держали, по локоток в крови. Куда там маньякам! Так что по совокупности только — «стенка». Жаль ее тут нет. Теперь я как адвокат. Трудное детство: папаша — алкоголик, мамаша — уборщица, друзья — дегенераты, подруги — шлюхи, учителя — садисты, я опускаю. Это не может служить причиной для оправдательного приговора. Что в остатке? Отличный, судя по вашему виду, аттестат, красный диплом, диссертация, общественная работа — тоже мимо. Слишком тяжелая статья. Ах, да, чистосердечное раскаяние… которого я не наблюдаю. Нечего мне сказать в вашу защиту. Может, присяжные — как последняя надежда негодяев и извращенцев? Эти могут… Только вот какая незадача — присяжных я набрал из числа заложников и родственников погибших. И знаете, какой вердикт они вынесут, догадываетесь? Нет, не догадываетесь — не пожизненное и не расстрел — мало им покажется для вас расстрела. На кол они вас посадить захотят. И посадят, если вас им в руки отдать. Можете не сомневаться. Что там еще в остатке — судья? Вы думаете, он против присяжных пойдет, против заложников, против всех? Ой ли! Отсюда печальный приговор, но единственно возможный и справедливый. Остается привести его здесь в исполнение. И сейчас… Ну как?

— Красиво говорите. Только не понятно зачем? Зал пустой. Зритель — единственный. Это я. Так что зря связки напрягаете. Или вы что, думаете, я растрогаюсь и начну давать признательные показания? А вы кто такой, чтобы их у меня принять? Следователь? Напластавший кучу трупов? Что-то не верится. Следователи перышками скрипят, а не с винтовками по лесам шастают. И в шапочках с подследственными не разговаривают, чтобы лицо не показывать. Или я не прав? Тогда какой смысл мне говорить? Обеспечьте мне камеру, адвоката, нары, трехразовое питание, прогулки. Всё, что положено по закону, тогда и поговорим. Или вы считаете, что я за здорово живешь вам имя заказчика сдам? Даже если сдам… Пупочек у вас не развяжется всё это дальше копать? Вы сами подумайте, прикиньте масштабы, а? Вряд ли всё это придумали мелкие урки. Так кого мне бояться больше — их или вас? А вы про признания… Вы адекватную цену предложите. Есть у вас цена?

— Есть, хорошая — ваша жизнь. Ее могу предложить вам только я! Не верите? А давайте порассуждаем вместе. Вряд ли вы организатор, скорее всего мелкая сошка, которая обеспечивает транспортный коридор. Но кое-что, конечно, знаете. Теперь прикинем — вы доставили товар, сдали его с рук на руки. Получили причитающийся гонорар. Что дальше? Или вы считаете, что вам пожмут руку и пожелают счастливого пути? Там ведь люди серьезные, потому что не мелкие урки. Так вы, кажется, сказали? Но даже мелкие урки рубят ниточки, которые к ним ведут. А вы — ниточка. Веревочка. И надо им, чтобы вы язычок свой развязали? Сейчас или потом. Ведь я так понимаю, картинки эти теперь не всплывут, залягут картинки на долгие годы у важных людей. И если вы сболтнете лишнее, то…

Слушает. Хорошо слушает. И хорошо, что слушает.

— …то подставлены будут те люди, которые вас на это дело подрядили. И спрос будет уже с них. А им сильно хочется, чтобы с них спрашивали? Потому как это дело серьезное, с трупами и мировым скандалом. И никто на регалии и звания не посмотрит, будь ты хоть королева Англии. И что они будут с вами церемониться? Или обрежут эту тоненькую ниточку? Что-то мне подсказывает, что обрежут. Как «обрезали» Османа. Знаете такого? Вижу, знаете. И заместителя директора. Про него тоже, надеюсь, слышали? Расчет еще не начался, а мы имеем уже двух покойников, которые знали гораздо меньше вас. Вот и выходит, что нет у вас шанса. Кроме одного. Сказать какого?

Думает, напряженно. Приятно иметь дело с интеллектуалами, но и трудно.

— Попробую послушать.

— Вы мне рассказываете то, что я не знаю. А знаю я немало, поэтому врать не рекомендую. Проколоться можете.