Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги

резинки;

дезодорант;

пачка тампонов;

старинное и очень красивое фарфоровое блюдо.

Еще в этом доме воняло. Крысами, мышами, смертью, разложением. В общем, чем-то нехорошим. Весь день этот маслянистый сладкий запах гниения стоял в моих ноздрях. Больше никто его не чувствовал.



Каждый год Университет Колорадо принимал в ряды своих студентов пятерых человек, журналистов различных изданий, пишущих на тему экологии. Те, кому повезло, получали высокую стипендию.

Помимо Брюса, все стипендиаты в этом году были женского пола. Джерри, эксперт по водным ресурсам (большое дело в Колорадо), была крутой репортершей и выглядела как гламурная дамочка — стройная, изящная пепельная блондинка. Эми была фотографом и редактором с Аляски — волосы до талии, лицо как раскрытая книга. Еще была Кайлани — горячая и прекрасная активистка с Гавайев, защитница прав коренного населения. А миниатюрная рыжая Ли работала на телевидении и вела биржевую программу на каком-то канале, который для меня звучал как набор согласных: Си-эн-эн, или Эм-эс-эн-би-си, или Си-эн-би-си. Я их называла «коллекционными куколками экологической журналистики». За глаза, разумеется.

Мы сидели на траве у здания концертного зала Чаутауки. У нас не было денег на билеты, но Джерри, местная жительница, сказала, что и снаружи всё прекрасно слышно; мол, в Боулдере все так и делают — садятся на газон, слушают бесплатный концерт и пьют вино. Жара наконец спала. С гор спускалась прохлада, приятно щекотавшая кожу. Кайлани набросила длинное пальто поверх толстой кофты с капюшоном.

— Кайлани, двадцать градусов! Что же ты будешь делать в мороз? — рассмеялась Джерри.

— Главное — одеться в несколько слоев, — ответила Кайлани, сжав посиневшие губы.

У коллег Брюса интересно сложилась карьера, у всех у них было своё мнение, и пить они умели. Не было у них одного: маленьких детей. У трех женщин детей вообще не было, у одной они уже выросли. И они не хотели говорить о детях, не хотели даже слышать о детях. Со временем они полюбили моих малышей, стали обожать их (это было взаимно). Но даже тогда разговоры о детях были им неинтересны.

И признаться, я испытала большое облегчение, обнаружив, что не надо больше обсуждать материнские дела. Мы лежали на траве у открытого концертного зала и слушали (но не видели) выступление Розанны Кэш, певицы, которая не особо меня интересовала — разве что своим происхождением[38]. Правда, я предвидела, что на концерте она вряд ли будет рассказывать байки о своем знаменитом отце.

Музыка сейчас не играла роли. Смысл был в том, что мы сидели на склоне холма на прохладной траве и пили вино. Дышать горным воздухом было очень непривычно. Джерри то и дело подливала нам вина. Со стороны концертного зала доносился голос невидимой Розанны. Я была среди незнакомцев — и слава богу.



На следующий день малышка Ли зашла помочь мне выяснить источник запаха.

Она обошла весь дом.

— У меня хороший нюх, — сказала она. Еще у нее была очень аккуратная худенькая фигурка и глаза, которые замечали всё. Она меня немножко пугала.

Ли обнюхала стены и полы.

— Ничего не чувствую, — проговорила она, принюхиваясь под раковиной.

— Ты стоишь в самом центре этой вони, — заметила я.

— Давай сегодня сходим куда-нибудь, вина выпьем, — предложила она.

В тот вечер мы пошли в дорогое бистро, каких в Боулдере было навалом. Были у дороговизны и плюсы: очень дружелюбные официанты, как и все жители Боулдера, сногсшибательно красивой внешности. Помощники поваров в глубине зала карабкались по кирпичным стенам, как альпинисты на маршруте.

Ли заказала бокал вина и тихо заговорила:

— У тебя в жизни сейчас большие перемены. Когда я переехала в Лондон, то вся покрылась сыпью. Ты переживаешь огромный стресс — всю семью перевезти в другой конец страны! Человеческое тело — загадочный организм.

Моё тело не загадочный организм!

— Да нет же, там есть этот запах! — Мне ненавистна была идея о том, что моё тело проявляет что-то, о чем не догадывается ум. — Стресс тут ни при чем. — Но у меня хотя бы появилась подруга, пусть даже считающая меня ненормальной.



Брюс купил мне очень дорогой немецкий очиститель воздуха. Пожалуй, то была самая дорогая вещь, которую он когда-либо мне дарил. Я знала, зачем он это сделал: чтобы я замолкла. Вот тебе немецкий очиститель. А теперь, ради бога, заткнись уже и не жужжи про эту вонь!

Загадочный запах, странные тупиковые коридоры и ящики шкафов, наполненные чужим хламом, — мой дом, дом, где я жила, перестал быть для меня местом, где можно было бы проявить себя. Я не покупала ему маленьких подарков и не планировала что-то в нем переделать. На самом деле я почти даже не убиралась. Я освободилась от тщеславия домохозяйки, огораживающего дом маленькой скорлупой. Сидя в крошечном кабинете, где по углам валялся мышиный помет, я глухо запахивалась в халат, работала и поеживалась.

Когда мы переехали в Боулдер, мне было тридцать девять лет — почти сорок. У меня есть теория: в сорок лет женщины перестают гордиться своей внешностью и начинают гордиться своим домом. Я же жила в съемном доме; мне нечем было гордиться. Я жила в сущей помойке. Сама мысль о том, чтобы производить впечатление на гостей домашним уютом, казалась абсурдной.

Мало того, большинство моих знакомых из Боулдера в определенный период своей жизни тоже жили в Чаутауке — когда учились в колледже, или только приехали в город, или когда у них дома был ремонт. Как все дома в Чаутауке, мой дом был не столько домом, сколько типичным для Боулдера образованием. Бывшие жильцы заходили к нам свободно, если дверь была не заперта. Обкурившиеся студенты в три часа ночи колотили в окна и просили позвонить. Через наш задний двор ломились походники. Мой дом не принадлежал мне, ни в коем случае.

Едва вечера стали прохладнее, как настало время идти в школу. Моя Люси, моя крошка, которая годами ходила в кооперативные сады и школы, где я не выпускала ее из виду, пошла в обычную школу. В первый учебный день я причесывала ее с дурным предчувствием. Мне было тяжело отправлять ее в незнакомую школу к незнакомым людям.

Потом они с Брюсом вышли и направились вниз по улице. На пороге Люси подставила мне мордашку для поцелуя. В ее синих глазах было и спокойствие, и страх, и решимость.

— Удачного дня, детка. — Я обняла ее.

— Он будет удачным, — пропела она в ответ. Она в тот момент показалась мне беззащитной малышкой.

Мы с Уилли сели в «фольксваген» и поехали в город. Я нашла для него кооперативный садик при большой пресвитерианской церкви. Немножко чересчур религиозно для нас, но зато кооператив. Мы припарковались за углом и зашагали на солнышке. Уилли держал меня за руку. У него были чудесные прохладные ручки, и держался он крепко. Отросшие соломенные волосы лезли в глаза. За спиной висел оранжевый рюкзачок. На нем были его любимая фиолетовая футболка и длинные синие шорты в полоску. Он был как ходячая коробка с карандашами, как само счастье, выпущенное гулять по улицам.

Другие мамы тем временем подвозили своих отпрысков на джипах. Все мальчики были аккуратно подстрижены, а девочки с одинаковыми прическами — тугими хвостами. Мамы были в костюмах из пиджачка и юбки, и на шее у всех висели крестики на цепочке. Когда нас окружила небольшая армия мам и детей на подходе к школе, Уилли поднял голову, увидел церковь и воскликнул:


— Мам, смотри, церковь! Всегда хотел туда сходить!

Мне показалось, что все обернулись на меня.

Я усадила своего безбожного ребенка-хиппи в классной комнате. У учительницы был суровый вид: седина с металлическим отливом, глаза-буравчики, орлиный нос.

Она присела рядом с Уилли:

— Здравствуй. — Голос у нее оказался мягкий, как мох.

Взяв его за руку, она показала, куда повесить рюкзак, отвела к полке с деревянными кубиками, а прежде чем оставить, погладила по голове. Она мне напомнила Рози Грайера, поющего песню «Плакать не страшно», — воина с мягким сердцем. Глядя на нее, я не так нервничала при виде изображения мистера Иисуса Христа на стене. Я кое-что начала замечать: возможно, Боулдер был оплотом либерализма на краю прерии, но прерия всё же давала о себе знать — длинное, заросшее травой шоссе по пути на Средний Запад и в религиозные штаты.

Мне не хотелось работать. (Это чувство было мне знакомо.) Как правило, мне удавалось заставить себя хотя бы пойти в кафе с ноутбуком, но сегодня… сегодня я чувствовала себя одиноко. Еще я ощущала волнение, которое часто идет в ногу с одиночеством. Так что решила устроить себе выходной.

Я прогулялась по Перл-стрит — мощеной главной улице, которую в 1970-х сделали пешеходной торговой зоной.

Мне и раньше приходилось гулять по Перл-стрит — двадцать лет назад, когда немытый молодняк рассиживался тут на тротуарах перед входом в лавки, откуда пахло индийскими благовониями. Тогда в воздухе витал вопрос: что это, медитативный транс, возникший благодаря старательной практике мантр, или просто наркотический угар? В Боулдере 1980-х оба ответа были правильными.



В 1987 году мой брат жил в университетском кампусе с друзьями-альпинистами. Кампус расположен как раз под Чаутаукой, мой брат жил в паре кварталов от школы, где теперь училась Люси.

Я приехала к нему через всю страну, из своего колледжа, с друзьями. Мы раздобыли трейлер и перегоняли его на Запад, по очереди садясь за руль двух пикапов. Спали в кемпингах. У нас было радио, а еще мы перекрикивались из кабин, рассекая по выжженным сухим степям Канзаса и придумывая фразы, которыми собирались отпугнуть придурков, которые стали бы к нам приставать: «Заходи, заходи, жирная задница. У меня как раз в гостях страшное рыло».

В Боулдере мы с Джулией отделились от каравана и задержались на пару недель. Ночевали везде, где находили место: на диване у моего брата, на заднем сиденье ее пикапа с откидным верхом, дома у приятеля моего брата, откуда нас с позором выселили за то, что мы бросили на полу свои грязные трусы (молодняк не самые благодарные гости).

Район университета в отсутствие студентов был похож на тарелку с остатками ужина: какие-то хиппи, скалолазы, местные, буддисты, велосипедные маньяки, нищие. Мы катались на велосипедах по зеленым улицам; изо всех окон гремели Grateful Dead и Violent Femmes.

Мы тусовались с моим братом и его друзьями. Тогда альпинизм считался альтернативной культурой, а альпинисты — панками и любителями пива. Альпинисты были всего лишь одним коржом многослойного пирога чудаков, населявших Боулдер. По улицам ходили босые люди. Волосы или носили до талии, или брились налысо, или щеголяли стрижками, словно сделанными маникюрными ножницами (между прочим, мой братец и его клочковолосые приятели стриглись именно так). Никто не работал. Дни проводили или в горах, или слоняясь по Перл-стрит, или бренча на гитаре, или участвуя в сатсангах.

Я окунулась в эту жизнь со своей подругой Джулией. Она была идеальной спутницей — калифорнийка с безупречной внешностью: длинные прямые волосы, открытое, как кусок намасленного тоста, лицо. Она готова была попробовать всё. Однажды я видела, как она ест бутерброд с арахисовым маслом, салатом, соленым огурцом и майонезом. Мы катались на досках в порожистых ручьях. Ужинали с кришнаитами. Уходили высоко в горы и ели кислоту — решение всех мировых проблем. (Ведь мы всего лишь муравьи, поэтому…)

Каждый день светило солнце, каждый вечер была гроза; на город набегали высокие облака и омывали всё и вся мощными потоками. Когда шел дождь, мы сидели в кафе, пили эспрессо и читали газеты. Примерно через час тучи исчезали, словно экспресс-команда уборщиц, поработав, запрыгивала в свой фургончик и уносилась прочь, а город был отмыт, очищен и прекрасно пах.

Я одолжила, точнее, просто взяла у брата велосипед, а Джулия таким же образом взяла чей-то еще, и мы поехали в «Барбекю папаши Брюса», где познакомились с буддистами. Они все были белыми, и у всех были или длинные волосы до пояса, или бритые головы. Пойдемте петь мантры, сказали они и пригласили нас в «Наропу» — буддистский университет через дорогу, основанный Чогьям Трунгпа Ринпоче. Назвали место и время. (Что они делали в мясном ресторане? Не припомню, чтобы у «Папаши Брюса» была вегетарианская страничка в меню.)

Я уговаривала Джулию пойти со мной. Та хоть и готова была попробовать что угодно, но от буддистских мантр отмазалась.

— Они какие-то страшные, — сказала она. — Как будто видят тебя насквозь. — Тут ее пробрало. — Как будто заглядывают тебе прямо в душу! — Джулии всё казалось смешным.

Она была права, буддисты держались с таким видом, будто им все на свете известно, в том числе то, чем мы занимаемся. Мы все еще были подростками, со свойственной подросткам подозрительностью. Нам не хотелось, чтобы кто-то еще знал, чем мы заняты.

Но всё равно: мантры. Что это вообще такое? Любопытство одержало верх. И вот однажды летним днем, незадолго до грозы, я очутилась в пыльном коридоре кирпичного здания, где располагался буддистский университет. Я опоздала минут на пятнадцать — в то время для меня это было нормально. Из-за дверей доносилось гулкое монотонное пение. Как будто там, за стеной, собрались киты с на редкость потрясающим чувством ритма.

Я села у двери и прислушалась. Я осталась бы подольше, а может, и вошла бы, но эти звуки почему-то меня оттолкнули. «Уходи, всё это не для тебя, — говорили они мне. Это для серьезных людей с голосами, как у китов. Ты не можешь даже поднять грязные трусы с пола. Какие мантры?»

Потом мы с Джулией разъехались, и я попрощалась с Боулдером. Пора было возвращаться в Сиэтл и начинать зарабатывать на жизнь.



Мы приехали домой, и там Люси сразу забралась ко мне на колени. Она была на грани слез.

— Хорошо, что ты такая большая, — сказала она. — Я на тебе умещаюсь.

Я все еще казалась ей большой и все еще была утешением. Я обнимала ее, пока впечатления от школы не улеглись.



Помимо позы трупа, в йоге есть еще одна простейшая асана — тадасана, или поза горы. Тадасана сбивает с толку: ведь вы просто стоите, а преподаватель при этом внушает, что на самом деле вы занимаетесь йогой. Во время тадасаны преподаватели обычно говорят много — может быть, потому, что удается наконец перевести дыхание. Или потому, что тоже не верят, что тадасана — настоящая йоговская поза, вот и окружают ее цветистыми рассуждениями, чтобы поднять ее статус.

Есть одна хитрость в выполнении позы горы: одинаково прижимать к полу все четыре «угла стопы». И опускать копчик к полу. И поднимать грудину, не выпячивая ребра. И удлинять заднюю поверхность шеи. А еще — не напрягать живот. Столько хитростей — а ведь на самом деле никакой хитрости нет!

Учителя говорят и говорят во время тадасаны, а у учеников тем временем возникает всё больше подозрений. Они вдруг понимают, что уже не на занятии, а попали на какие-то переговоры. Учителя пытаются их в чем-то убедить: в том, как важно просто стоять и ничего не делать. Никто на это не покупается. Ведь золотое правило переговоров гласит: тот, кто больше всего болтает, в итоге и проигрывает.

С другой стороны, может, учителя и вправду верят во всё это?

Как со всеми позами йоги, мои отношения с тадасаной со временем поменялись. Сначала асана казалась простой. Но потом, когда на меня обрушился этот поток информации, поза вдруг показалась невероятно сложной. Мой ум стал путешествовать по всему телу, пока я выполняла тадасану, и проверять — как там стопы, как ягодицы, как живот.

Потом мне стало нравиться. Часто преподаватели просят вас выполнить тадасану с закрытыми глазами. Тогда поза становится похожей на позу трупа; она ведет вас прямо к пратьяхаре, тому самому ускользающему «погружению внутрь», о котором говорила Фрэн. И когда вы погружаетесь в себя, что же вы чувствуете? Я в позе горы ощущала тяжесть.

Объясняя позу горы, преподаватели часто использовали выражение «пустить корни». Пусть ваши стопы укореняются в земле, говорили они. Но у меня вместо укоренения выходила тяжесть. Я была как гора; я становилась тяжелее. Не позволяла своим стопам, своему телу двигаться. Идея была радикальной: не надо было быть ни к чему готовой, никуда идти. Стоя на месте, я понимала, что неподвижность — тоже сила.

В самом слове «гора» присутствует тяжесть. Это прекрасное слово. Как гора. У него массивное звучание. У Джерри Гарсиа[39] была подружка, которую звали «девушка-гора». У Crucifucks (группы Стива Шелли до того, как он присоединился к Sonic Youth) была «Песня о горе».