Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги

 * * *



Пролог: Уштрасана[1]




Заняться йогой в середине жизни — всё равно что раздобыть вдруг досье о себе, досье с информацией, без которой вполне можно было бы и обойтись. Информация начала поступать очень скоро, стоило только начать занятия. Как-то пасмурным январским днем наша группа человек из двадцати медленно, осторожно опускалась в позу верблюда, словно пловцы, входящие в ледяную воду.

Мы стояли на ковриках на коленях, стопы направлены назад. Смысл позы был в том, чтобы потянуться назад двумя руками и ухватиться за пятки, потом подать таз вперед, а грудную клетку вытолкнуть вверх. Со стороны было похоже на сцены из порнофильма, но я честно старалась.

Итак, я выполнила позу один раз. Завела руки за спину. Вытолкнула бедра вперед, надеясь, что грудь при этом взлетит вверх. Поясница сжалась. Я медленно поднялась, и это было еще страшнее, чем сама поза.

Я села на минутку и стала смотреть, как другие тянутся, выталкивают бедра и поднимают грудь. У них явно ничего не сжималось, во всяком случае, это не отражалось на их лицах. Да, эти ребята знали, что делают. Я опустилась в позу ребенка и почувствовала, что руки пахнут луком. Перед тем как бежать на йогу, я нафаршировала курицу и поставила ее в духовку. Курица была моим пропуском, разрешением уйти из дома. Оставила еду для Брюса и нашей годовалой дочки Люси — всё равно что себя. Синекдоха — часть, представляющая целое, парус, символизирующий флот. Корона — символ короля. Курица — символ домохозяйки и молодой мамы.

Вообще-то, мне не обязательно было это делать. Брюс хорошо готовил, прошел славную холостяцкую школу: спагетти с соусом из банки и так далее. Но я всё равно старалась. Запекла в духовке курицу — значит, я хорошая жена. Эта курица символизировала всё: любовь, заботу, опеку — полный набор в форме толстобокой несушки из экологического супермаркета. Уштрасана. Хм…

Попробую еще раз. Я медленно опустилась в позу, одновременно потянувшись грудной клеткой к потолку.

— Отпустите себя, — проговорила наша инструктор, Фрэн. — Выдыхайте в напряженные участки. Пусть ум освободится от повседневных забот. — Нашел ли Брюс вкусный хлеб, который я оставила на кухне? Хлеб — чтобы загладить чувство вины. Пусть жуют, пока я тут прохлаждаюсь, воображая, что в Индии. Надо было купить им индийских лепешек, что ли.

Вдруг в груди что-то затрепетало, и я перепугалась. Мне почудилось, будто что-то внутри меня сейчас лопнет.

Аккуратно поднявшись, я обратилась к Фрэн:

— Ммм… Фрэн? В этой позе у меня в груди возникает такое… странное ощущение, как будто струна вот-вот лопнет.

Фрэн тем временем поправляла кого-то в другом конце зала. Исправляя позу, она была похожа на добросовестную швею: на дюйм распустить здесь, тут разгладить шовчик, и всё будет как надо. Не хватало лишь булавок в зубах да сантиметра на шее. Не отвлекаясь и не глядя в мою сторону, она ответила:

— О, это страхи. Попробуй еще раз.

Страхи. А я и не знала, что они у меня есть.





1. Триконасана[2]




Румяная, пухлая, покрытая пушком, наша малышка была как аппетитный персик. Только тяжелее, намного. Хотя я держала ее на диете из одного грудного молока, она тяжелела и тяжелела. Толстела от здоровой жизни.

У истории о том, как я кормила свою дочь, тупиковый конец. Малышка процветала, плавая в нескончаемых молочных реках нектара, предназначенного специально для нее. Когда ей исполнилось десять месяцев, мне стало казаться, что мы с ней весим одинаково. Я взваливала ее на колено, и она смотрела на меня с таким восторгом, а потом, несколько раз в день, присасывалась. Я же смотрела на нее с не меньшим восторгом, поражаясь тому, как легко способна удовлетворить другое существо. Она сосала грудь целеустремленно и счастливо.

Но была одна проблема. Держа ее на руках во время этих марафонов по вскармливанию, я ясно ощущала, что она сдавливает что-то очень важное внутри меня. Может, селезенку, а может, что-то еще. Я пыталась ложиться на бок, но малышка требовала так много молока, и кормления длились так долго, что это было невозможно. От молока она становилась такой… ээ… здоровенькой, что мне было всё труднее производить это молоко. (Тут и загвоздка.)

Теперь вспомните на минутку конец 1990-х. Кормление грудью, по крайней мере у нас в Сиэтле, тогда представляло собой странное сочетание хобби для энтузиастов и морального императива. Стоило отъехать на тридцать миль к северу, в пригороды, где жили двоюродные сестры мужа, и вы сплошь и рядом видели мамаш, затыкающих ротики своим младенцам бутылочками с искусственной смесью. Но в Сиэтле кормление из бутылочки позволялось лишь тем матерям, кто работал полный день, точнее, няням их детей, и даже в этом случае бутылочки были наполнены грудным молоком, сцеженным через молокоотсос. Отлучение от груди раньше года просто не практиковалось. И кто установил эти правила? Мы же сами. Мы были мамами, начитавшимися умных книжек. Мы каждую ерунду смотрели в «Википедии». Мы знали, например, такие факты: Американская ассоциация педиатров рекомендует оптимально год грудного кормления для правильного развития иммунитета и мозга ребенка. Для таких мам, как мы, «оптимально» означало «обязательно», а «год» — «несколько лет». Сиэтл конца 1990-х был городом, где мальцы подбегали к мамам на площадке подзаправки и, кинув в ответ «Спасибо, детка», неслись дальше играть в футбол.

Но Люси еще не исполнилось и десяти месяцев; соответственно, мне нельзя было отлучать ее от груди как минимум до года. Если моя проблема кажется вам дурацкой и недостаточно серьезной, чтобы переживать из-за нее, это говорит лишь об одном: вы никогда не были молодой мамой и не жили в либеральном анклаве в конце прошлого века. Пока я раздумывала над тем, отлучать ее или нет (а Брюс, мой муж, притворялся, что мои терзания ему интересны), случилось неизбежное. Я сорвала спину. Теперь середина спины у меня постоянно стреляла, как у согбенного старикашки. Я не могла сидеть прямо на стуле, лежать на диване, поднимать пакеты с продуктами. И тогда я прекратила кормить грудью.

Теперь, после десятилетнего стажа практики йоги, меня так и тянет выдать по этому поводу что-то мудрое, например: я была готова бросить кормление, и мое тело приняло решение за меня. Но тогда я еще не верила в подобную чушь. Вместо этого я погрузилась в мутное болото из угрызений совести, к которым, однако, подмешивалось чувство облегчения. На людях я утверждала, что меня несправедливо лишили полноправного, Богом данного, узаконенного года грудного вскармливания. Перед мужем извинилась в своем недостойном поведении. В присутствии подруг сокрушалась: «О нет! Представьте, не могу кормить малышку!» Но внутри меня всё тайно ликовало. Ведь моя селезенка снова принадлежала мне.

Мы жили в Финни-Ридж, районе на севере Сиэтла, населенном образованными белыми людьми с либеральными взглядами и добрыми намерениями. Впрочем, то же можно сказать о любом другом районе на севере Сиэтла. В Финни-Ридж нет вывесок «Злая собака». У нас такие: «Пожалуйста, будьте бдительны, в доме собака».

Когда я начала жаловаться на боли в спине (а делала я это часто и с чувством), у моих соседей был один ответ: займись йогой. Мой врач сказал, что есть позы, которые помогут укрепить спину. Кассирша в супермаркете посоветовала купить хороший видеокурс по йоге в соседнем эзотерическом магазине. Даже бомж, торгующий газетами для бомжей у входа в супермаркет, высказался: «Не забудьте купить коврик! Без коврика йогой заниматься сложно».

У меня уже было определенное сложившееся представление о йоге. Я думала, что йогой занимаются богатенькие сорокалетние домохозяйки, которым некуда время девать, или худющие фанатичные двадцатидвухлетние вегетарианки — бывшие гимнастки. Меня очень смущал тот факт, что белые люди стремятся изменить себя, практикуя обычаи темнокожих людей, — подозрительная тенденция, на мой взгляд.

Несмотря на эти довольно безосновательные, но прочно укоренившиеся убеждения (моя специальность), я годами подозревала, что мне, возможно, придется заняться йогой. Я была нервной. Вечно сомневалась, теребила волосы. Я была из тех, кто практически сгорает от нервной энергии. У меня постоянно тряслись руки, так что весь мир был осведомлен о моей тревожности. Буквально пару недель назад я сидела в кофейне, кормила Люси кусочками крекера и пыталась одновременно пить кофе, держа чашку дрожащей рукой. Тут ко мне подошел какой-то мужчина и представился «энергетическим целителем». Не успела я придумать, как бы его отшить, как он взял мою трясущуюся руку и мрачно проговорил:

— Вам не помешало бы со мной поработать.

— О! — ответила я, нервно улыбаясь. — Простите! Эта трясучка у меня с детства, а в последнее время из-за малышки я еще плохо сплю. И кажется, переборщила с кофе, — неубедительно заключила я.

— Вы много курятины едите? — спросил он. — Может вызвать отток энергии.

Я встала, пролив кофе, и мигом загрузила Люси в коляску.

— До свидания! — бодро помахала я и вышла из кофейни, теряя остатки энергии буквально на ходу.


Йога казалась самым подходящим для меня средством: лекарством, что помогло бы успокоиться. Но, с другой стороны, и самым неподходящим: ведь тогда все бы увидели, какой развалиной я стала, заметили бы мою дрожь, беспокойство и тревогу. Застыть в неподвижности, удерживать позу — это меня пугало. Что скрывается под моим фасадом нервной болтовни?

Но теперь всё изменилось. У меня родился ребенок. И я должна была носить ее. Я готова была пойти на что угодно, лишь бы ко мне вернулась способность носить ее на руках. Но занятие йогой… это было слишком. Как и многие, я боялась очутиться в зале, где все делают позы хорошо. Тогда я еще не знала, что в йоге крайне редко бывает так, что все без исключения в зале делают позы идеально. А если вдруг случится попасть в такой класс, скорее всего, окажется, что там одни придурки.

Я решила, что лучше всего купить видеокурс: возможно, так удастся получить все преимущества, не подвергаясь малоприятному унижению. И вот одним теплым осенним вечером я собралась наконец в эзотерический магазинчик. Усадила сильно сопротивляющегося ребенка в коляску. Это вызвало очередной приступ материнской вины: коляски недавно вошли в список запрещенных субстанций у молодых мам Сиэтла. Видите ли, когда малыш находится так далеко от матери, он не чувствует с ней связь: гораздо лучше для него висеть в уютном рюкзачке на спине или — никуда от этого не денешься, — опять же, на материнской груди. Детей у нас в Сиэтле принято было носить в слингах или «Снагли» (устройство, в нашем доме известное как «Вконец-Обнагли»), Была еще теория о том, что ребенок должен видеть мир с той же высоты, что и мать. Сейчас, когда я это печатаю, бредовость идеи бросается в глаза, но когда я впервые ее услышала, она почему-то не вызвала возражений. Короче, нежелание отказаться от коляски в наших краях стремительно становилось еще одним способом сообщить всему миру: первое — что вам на своего ребенка плевать; второе — что вы деревенщина, неосведомленная о последних тенденциях детского воспитания. И всё бы хорошо для тех, чьи детишки были легкими, словно сделанными из пробковой древесины, но мы с моей приятно упитанной мадемуазелью оставались ярыми приверженцами колясок. И вот осенним вечером мы покатили в магазин. Малышка в коляске снисходительно терпела свою равнодушную деревенщину-мать.

Я много раз проходила мимо эзотерического магазина, но никогда не заглядывала внутрь. Я втащила коляску в зал, и в нос тут же ударил резкий, как в церкви, запах благовоний. Всё в магазине было пыльным и каким-то перекошенным. Журнальные стойки стояли накренившись, книги были навалены кое-как, а плакаты с чакрами, волшебными грибами и звездными картами развешаны под разными углами, но ни один не висел ровно.

Я нашла покосившуюся стойку с видеокурсами по йоге. Некоторые из изображенных на обложках людей были оранжевыми. У других на голове были навороченные тюрбаны. Кто-то выглядывал из-за надписей, сделанных, типа, средневековым шрифтом с завитушками. Я выбрала кассету «Йога для начинающих», которая выглядела не экстремально. Женщина на обложке не была оранжевой и не носила головных уборов. Шрифт надписи не напоминал творчество психопатов из дурки.

Затем я выбрала коврик, расплатилась, и мы с малышкой поспешили убраться восвояси.

В тот вечер Брюс дал Люси бутылочку (переход на искусственное кормление прошел без эксцессов, слава богу), а я тем временем отправилась в комнату с телевизором, которую, как и все остальные в Финни-Ридж, мы, естественно, отказывались так называть. Я поставила кассету. Светловолосая женщина смотрела в камеру из своего безмятежного мирка, в котором цвели горшечные орхидеи. Она быстро объяснила, что не надо перетруждать себя и следует двигаться в своем темпе, после чего занятие йогой началось. Женщина сидела с закрытыми глазами. Я сидела напротив и смотрела на нее. Видимо, то была разминка. Это приятное времяпровождение продолжалось недолго — увы, вскоре настал черед асан. И тут-то я и услышала то, что мне не понравилось.

— Прыжком расставьте ноги на ширину около метра, — проговорила светловолосая. Я выполнила приказ. — Теперь заверните левую стопу на сорок пять градусов, а правую на девяносто. — Сделано. Да вы только взгляните на меня! — Потянитесь правой рукой к правой ноге и плавно опустите ладонь на лодыжку, щиколотку или стопу, как удобно. — Я слегка покачнулась, но сделала. — Медленно разверните корпус к потолку и вытяните левую руку вверх! — И… бах! Тут я с грохотом плюхнулась на пятую точку и вытаращилась на инструкторшу, чье выражение лица, как ни странно, не изменилось. Она была как озеро в безветренный день. Спокойным голосом — таким разговаривают со старичками, убеждая их пройти пару шагов по больничному коридору до туалета, — она произнесла: — Три-ко-на-са-на. — Говорила она не спеша, ей явно нравилось звучание… наверное, санскрита? — Поза треугольника, — пояснила она.

Тут я перемотала кассету и попробовала еще раз. Правую стопу на девяносто градусов, левую под углом. Вытянуть правую руку. Опустить правую ладонь на лодыжку. Тут я заволновалась. Как я подниму руку? Как развернусь к потолку? О черт, ну ладно, сейчас или никогда. Выбросив левую руку в воздух, я развернула туловище, ну может, на миллиметр. Тело заныло.

Я поймала свое отражение в темном окне — горбун из Нотр-Дама. Снова перемотав кассету, прослушала все инструкции и снова приняла эту странную позу… Какие-то части моего тела натыкались друг на друга, а ведь раньше они не встречались никогда. Что-то где-то болело. У меня возникло подозрение, что болеть не должно.



Теперь, вспоминая тот день, я понимаю, что тогда усвоила самый важный в йоге урок: найди хорошего учителя. Или хотя бы живого учителя. Моя спина болеть не перестала, и хотя обезболивающие мощно действовали, я, к сожалению, не могла принимать их постоянно. Я работала книжным обозревателем. (Если когда-нибудь решите зарабатывать на жизнь таким способом, подумайте получше.) А когда принимала обезболивающие, романы, которые я рецензировала, вдруг становились намного интереснее. Поскольку критическая оценка была моим единственным талантом, пришлось слезть с колес, хоть и неохотно.

В моей голове прочно засела идея, что йога каким-то образом изменит меня к лучшему. Я стану лучше, чем была, и лучше других. Более моральной, что ли. Мне нравилось говорить о себе так: «Я занимаюсь йогой». Язык пока не поворачивался назвать себя «йогом» или «йогиней». Но я уже представляла, как стану стройной, а может, даже худой, а кожа приобретет таинственное сияние. Спина болеть перестанет. Да, явно настало время мне сходить на настоящее занятие йогой. И вот через неделю, дождливым октябрьским днем, я оставила малышку с мамой и поехала на другой конец города, в йога-клуб, куда ходила моя подруга Катрина. Вообще-то, она была немного тронутая, но зато у нее была потрясающая задница, поэтому я и подумала: какого черта!

За входной дверью меня ждала студия, вестибюль которой был декорирован в стиле «не бойтесь, мы не секта». Стены выкрашены в белый и завешаны красивыми бамбуковыми панелями; пол из золотистого дерева ничем не покрыт и вылизан до блеска; аккуратные шкафчики поджидали наши туфли. Все было белым, чистым, словно этот клуб был создан для хирургических операций — или шведов. Единственным пятнышком цвета были тибетские флажки, натянутые над дверью. Отринув свой давний принцип никогда не входить в помещения, украшенные тибетскими флажками, я сняла туфли, заплатила десять долларов бледной девушке за стойкой и вошла в зал, где уже сидели восемь — десять молодых женщин на ковриках. Хотя это было занятие для начинающих, все они выглядели уже подтянутыми, и вид у них был довольно строгий. Блестящие волосы затянуты в аккуратные хвостики. Очень йогические хвостики. Они сидели со скрещенными ногами и прямыми спинами, устремив взгляд в пространство, и выглядели так, будто в любой момент готовы предаться, ну скажем, рисованию пейзажей.

Я виновато улыбнулась. Худшая из моих привычек, от которой надеюсь избавиться годам к восьмидесяти. О да, когда мне будет лет сто, может, наконец научусь входить в комнату с таким видом, будто мне все равно. Я расстелила коврик и села на него. Меня охватила глубокая печаль, которая всегда сопровождает все мои начинания в области физической активности. Спорт мне никогда не давался, чувствую себя зрителем даже на поле в разгаре матча.

Бамбуковые ширмы просеивали свет из вестибюля, отбрасывая сетчатую тень. Чувство собственной никчемности усилилось. Я взглянула на своих безмятежных соседок и подумала: верят ли они, что просветление настигнет их здесь, в пронизанной сквозняками йога-студии в торговом центре? Глядя на этих белокожих женщин, тибетские флажки над входом и маленький алтарь в углу, я вдруг почувствовала, как все мои предубеждения по поводу йоги разом подтверждаются. Передо мной были белые женщины, озабоченные лишь удовлетворением собственных прихотей. Ни одного индуса в этом зале не было, будьте покойны.

Вошла женщина двадцати с чем-то лет и расстелила коврик напротив нас. Ее густые светлые волосы были явно подстрижены в дорогом салоне. Брови искусно выщипаны. Костюм для йоги был черным и обтягивающим. Она выглядела так, будто еще пять минут назад была инструктором по степ-аэробике. Я не удивилась бы, узнав, что зовут ее Дженнифер.

— Меня зовут Атоса, — проговорила она.

Да ладно, сестричка, как же!

— Сядьте в удобную позу, — продолжала Атоса. — Сложите пальцы в гьян-мудру. Мудры — это йога для рук. — Она сделала колечко, сложив кончики больших и указательных пальцев на обеих руках, и я скопировала ее действия. Я чувствовала себя глупо, но и прекрасно. Мои пальцы теперь выглядели очень йогическими.

— Начнем класс с долгой мантры «Ом», — пропела Атоса. — Сделайте вдох и пойте на выдохе. — Я исподтишка оглядела своих соседок. Они выглядели спокойными, расслабленными, как в рекламе пены для ванны. Я сделала вдох и пропела «Ом», прерывисто и хрипло. Зато «Ом» Атосы прогремел на весь зал, раскатившись прекрасными волнами. — Мантра «Ом» начинается с нижних центров, поднимается к сердцу и выходит из макушки головы. По пути она проходит через все чакры. — Атоса перечислила их все, указав, где они находятся и какого цвета. Занятия йогой, как я узнавала, подразумевали много говорильни.

Далее мы выполнили последовательность из жутко неудобных поз (впоследствии я узнала, что то было солнечное приветствие А). Мы тянулись к небу, касались пальцев ног и делали выпад одной ногой. Потом — собаку мордой вниз: обе ладони на полу и обе стопы тоже, а таз торчит в потолок. Снова выпад, еще раз дотронуться до пальцев ног — и, как в самом начале, потянуться к небу. Я раскраснелась, дыхание сбилось, появилась дрожь. Во время следующего глубокого выпада Атоса с тревогой взглянула на меня. В ее взгляде читалось искреннее беспокойство, только вот волновалась она не о моем самочувствии, а о том, как бы какая-то неумеха не рухнула в обморок у нее на занятии.

— Вам нужны кирпичи, — отчеканила она и принесла мне с полочки пару пробковых кирпичей, заставив поставить на них руки.

С тех пор она не спускала с меня орлиного взгляда.

— Сегодня поработаем над триконасаной, — заявила она. О, триконасана. Мой кошмар.

— Разверните коврики перпендикулярно моему. Прыжком расставьте ноги примерно на метр, — приказала она, и скачки начались.

Мы делали триконасану снова и снова: у стены, в центре зала, с партнером, который тащил за вытянутую руку. И каждый раз меня скрючивало, как паралитика. Меня трясло, я обливалась потом и стискивала зубы. Все мои ожидания подтвердились: йога, как увеличительное стекло, умножила мои ограничения во сто крат.

Поза треугольника повергала меня в особое недоумение, ведь, по сути, это была очень простая поза. Стоишь с широко расставленными ногами, опустив руку на лодыжку. Просто, как пирожок. Только вот не так уж просто. (Вообще-то, даже с пирожком не так уж просто, если делать тесто самому.) Оказалось, каждое движение в триконасане таит подвох.

Атоса принялась отчитывать нас. Точнее, меня.

— Вам нужно раскрыться. Смысл триконасаны в том, чтобы создать больше пространства. — Я попыталась раскрыться. Создать пространство. Но снова скрючилась.

В конце занятия мы легли на спину в шавасану — позу трупа, — свободно раскинув руки. Но даже это у меня не получилось. И хотя мои глаза были закрыты, я чувствовала, что Атоса смотрит на меня и видит, как напряжены мои плечи, стиснуты челюсти и нахмурен лоб.

Наконец мы сели. Атоса затянула завершающую мантру «Ом» и сказала, что, если у кого-то есть вопросы, можно подойти к ней после занятия. Я поймала ее на слове, дурочка.

— Да? — вздернула она идеально выщипанную бровку.

— Ммм… вы не объясните мне позу треугольника?

— Вы имеете в виду триконасану?

— Да. Триконасану.

— Вам нужно учиться создавать пространство в грудной клетке. Смотрите. — Она изящно шагнула широко, поставив стопы под углом, и легко развернула корпус, устремив взгляд вверх, точно над звукоизолирующим потолком ей открылась бесконечность. Затем прыжком соединила ноги. — Видите? — бодро проговорила она.