Искусство легких касаний

— Во как, — сказал черт. — Уплывет. По юшке своей.

— Не, — отозвался другой черт, — не по юшке. По крове из рваной дупы.

— Интересная предъява, — подытожила верхняя тьма. — У него поинтересовались, на чем конкретно он уплывет?

— Угу, — ответил Плеш.

— И?

— На его шконке обгорелая простыня лежала. Вернее, уже не простыня, а черный такой огрызок — от факела, на котором чаек делали…

— Хорош сиськи мять, тут не дети едут. И чего?

— Чепушила этот, значит, палец сажей намазал и нарисовал на стене лодку…

— Что?

— Лодку. Такую обычную, как дети рисуют. То ли с трубой, то ли с мачтой — непонятно. Понятно только, что лодка. Вот на ней, говорит, и уплыву… И ржет…

— Тьфу, — сплюнул черт на нижней полке. — Да он безумник просто… А я-то думал… Ебанутый дядя, даже скучно стало. Опустить опустят, да что с такого возьмешь?

— А я с самого начала так и решил, — сказал кавказский голос сверху. — Сомневаюсь только, что он правда ебнутый. Скорее с понтом под зонтом.

— Косарь? — спросила верхняя тьма другим своим голосом.

— Конечно. Хотел под дурака закосить, — кавказский голос мелодично присвистнул, — и в Эльдорадо…

— Косить перед кумчастью надо, — сказал кто-то из чертей. — А не перед братвой.

— Косить везде надо, — ответила верхняя тьма, — потому что с хаты куму стучат. Но чепушиле этому уже поздно. Ему после такого один выход — закрыться по безопасности. И к куму идти в десны пиздоваться. Дурак он или нет, уже неважно. Велика Россия, а дорога одна — на петушатник.

— Че дальше было? — спросили снизу.

— А дальше, друзья мои, — сказал Плеш, — и было самое интересное.

Голос его на этих словах стал тихим и задушевным, а обращение «друзья мои» прозвучало под стук тюремных колес так странно, что двое сидевших под Плешем чертей даже привстали с места, чтобы на него посмотреть.

— Закрылся? — спросила верхняя тьма. — Кума позвал?

— Да нет. Все так и решили, что чепушила этот или косит, или правда дурак. Делать с ним ничего не делали, потому что в столыпине, как нам тут подтвердили, ножом и хуем не бьют. Насчет того, что будет по прибытии, все, конечно, понятно было. И смотрели на него теперь, можно сказать, с легкой жалостью.

— А он? — спросил чертяка.

— Он… Он помолчал немного, а потом говорит: вы, арестанты, Священное Писание знаете?

— А, на жалость решил давить, — сказали сверху. — Тоже бывает. Слезу пустил?

— Да нет, — ответил Плеш. — Не в этом дело было. Ему так и сказали, что про Священное Писание бакланить на таком перегоне уже немного поздняк. А он даже разозлился — почему, говорит, поздняк. Такое никогда не поздняк. Вот вы помните разбойников, которых вместе с Христом распяли? Они плохие люди были, жестокие. Но один из них в него уверовал, прямо на кресте — и Христос ему сказал: «Нынче же будешь со мной в раю». Ну да, отвечают ему, был такой базар. Допустим. А ты тут при чем? А при том, говорит чепушила. Я, конечно, не Христос. Но я вам официально объявляю — если кто-нибудь тут мне верит, он может на этой лодке вместе со мной уплыть. Одного человека возьму в светлое завтра. Просто за веру в чудо…

Клетка захохотала. Смеялись черти, смеялись жулики у себя на пальмах. Даже сам Плеш смеялся — тоже, видимо, понимал, какую несусветно смешную мульку он только что выдал.

— Надо было на слове ловить, — сказал кто-то из чертей, и клетка опять дружно заржала.

— Не смеши так, — попросил другой, — все говно растрясется, а на дальняк нельзя…

— И че? — спросил другой чертяка, когда смех утих. — Нашелся у него попутчик?

Плеш кивнул.

— Кто?

— Я, — сказал Плеш.

На этот раз в клетке никто не засмеялся. Видимо, все поняли серьезность сделанного только что признания — и теперь вычисляли возможные последствия.

— Че, правда, что ли? — сказал наконец один из нижних чертей.

— Да, — ответил Плеш. — Сам даже не понимаю, как такое случилось. Просто… На душе у меня по ряду обстоятельств было плохо. Вы представляете, тюремный вагон, тоска смертная, везуха кончилась, перспектив никаких… Я не то чтобы ему поверил, конечно. А ощутил как-то по-особенному остро, что никакой другой надежды у меня уже нет. Кроме этой нарисованной лодки.

— И че дальше было?

— Я и сказал — мол, верю. И поплыву. Если возьмешь, конечно.


— А чепушила?

— А чепушила этот отвечает — нынче же будешь со мной… ну, говорит, если не в раю, то совсем близко.

— При всех базар был?

— При всех, — ответил Плеш. — Вот как сейчас.

Клетка некоторое время молчала. Потом один из верхних жуликов сказал:

— Ты сам-то понял, что набросил?

— Да понял, — вздохнул Плеш. — Конечно.

— На петушиной лодке решил уплыть? Ну ты конкретно маху дал, Плеш. Теперь к тебе тоже вопросы могут быть. Не жопный рамс, но близко. Так что за базаром следи внимательно. Давай рассказывай, что дальше было. Чего братва сказала, как рассудила…

— Братва… Да почти и не сказала ничего. Посмеялись надо мной, конечно. Уже поздно было к этому времени, все устали и хотели спать. Сводили меня на дальняк, вернулся я на свое место да и уснул.

— И все?

— Это как сказать. Все, да не все.

— Ну рассказывай.

— Сплю я, короче, и тут кто-то меня за плечо трогает. Я глаза открываю и вижу чепушилу этого. Только на лице у него теперь такая прозрачная фигня, типа как маленький противогаз или респиратор — закрывает рот и нос. А сзади начальник конвоя стоит в таком же прозрачном наморднике. И улыбается приветливо. Я бы даже сказал, угодливо — мусор зэку никода так не улыбнется. Я думаю — что за дела? А начальник конвоя палец к своей маске прикладывает — мол, тихо — и такой же респиратор мне протягивает. Я взял, приложил к лицу, вдохнул раз-другой, и в голове у меня как бы прояснилось… Спать сразу расхотелось, и даже бодрячок легенький пробил…

— Гонишь, — сказал один из чертей неуверенно.

— Не гоню. А начальник конвоя, значит, жесты делает приглашающие — выгнулся перед открытой дверью, прямо как швейцар у кабака. Я ваще припух… Мировая революция, что ли? Слез со шконки, выхожу за ними в коридор. Во всех клетках храп слышен. Никто не говорит… Доходим до купе конвоя, выходим в тамбур, и тут начальник конвоя начинает дверь открывать. А поезд быстро идет, трясется. Я думаю — может, они меня сейчас с него тупо сбросят? Даже хотел назад в клетку побежать…

— И?

— Начальник дверь открыл, и тут я понимаю, что какая-то туфта творится. Там ветер должен быть, грохот. А ничего подобного нет. Только лесенка пластмассовая, и что-то типа такого алюминиевого перрона рядом качается. Чепушила этот, значит, по лесенке на перрон переходит, начальник конвоя за ним, я следом, и тут такое вижу, такое…

— Чего?

— Значит, стоим мы типа в таком небольшом зале, прямо почти в габарит столыпина. Метр до стен, метр до потолка. Как описать-то… Знаете, есть боксы, где машины на воздух поднимают? Вот примерно такой, очень маленький, но крайне аккуратный. И в нем висит наш столыпин. Только… Только я смотрю — а это на самом деле никакой не столыпин, потому что колес у него нет вообще. Просто гондола в форме длинного вагона. А внизу такие желтые… Как сказать… Типа лапы, которые его держат, и эти же лапы его покачивают — туда-сюда, туда-сюда. А над лапами такие длинные рычаги с колотушками, которые бьют в дно через прокладку. И получается стук колес. Короче, не столыпин это, а люлька такая алюминиевая. С первого взгляда видно, что очень дорогая хрень, и качественно сделанная. Как самолет. С такими утопленными заклепочками, полированное все — блестит аж. Хайтек. Везде какие-то номера, надписи по-английски. Стрелочки, уровни, таблички. Отпидарасили, как в космическом центре. А у окон вагонных, за этой белой пластмассой, такие лампы стоят, а перед ними движущиеся фиговины качаются, типа как дворники на машине, со всякими шаблонами и фигурами. Это, как я понял, тени делать. Только лампы не горели, потому что в столыпине ночь была.

— Точно фуфло гонишь, — сказал кто-то из чертей. — Ты че, не помнил, как в этого столыпина входил?

— Помнил, в том-то и дело. Обычный тюремный вагон. Стопудово не эта алюминиевая люлька… Потому-то голова у меня кругом и пошла. Даже про чепушилу этого забыл… А потом смотрю — выходит он из-за ширмочки, и на нем уже не тюремный шмот, а халатик из синего шелка. Расшитый, не поверите, такими веселыми фиолетовыми петухами.

— Бля, — сразу в несколько голосов сказала клетка.

— И он мне, значит, говорит — пойдемте-ка, друг любезный, кое-что вам покажу… Поворачивается и идет к двери из бокса. Я оборачиваюсь, а сзади, натурально, начальник конвоя. Уже в гражданской рубашке с пальмами. Видимо, пока я на этот агрегат глазел, тоже переоделся, брюки только камуфляжные остались. Улыбается так и показывает головой — иди, мол, куда зовут. А в кармане, вижу, ствол бугрится. Чувствую, надо слушаться. А то совсем какие-то странные дела…

— Я уже понял, — сказала верхняя темнота кавказским голосом. — Потом скажу, не буду вам кайф ломать. Давай дальше, Плеш.

— Чепушила этот, значит, открывает дверь. За ней лесенка вверх, узкая такая, но отделка пиздец. Дерево, сталь, стекло. Он по ней. Я за ним. Два пролета, еще одна дверь, он ее открывает, бля… Я смотрю и глазам не верю. Мы на палубе.

— Какой палубе?

— Яхты, — ответил Плеш. — Огромнейшей яхты.

— Чего ты увидел конкретно? — спросила верхняя темнота. — Опиши.

— Там такая крыша сверху… Вернее, не крыша, потому что стен под ней не было, а как бы огромный козырек с лампами. И под самой большой круглой лампой — здоровый накрытый стол. А рядом такой широченный диванище с подушками. Дальше ограждение — и за ним вечернее море. Далеко-далеко на горизонте земля — какие-то горы торчат. Типа как бы острова. И на них редкие такие огоньки… В небе закат, красиво, слов нет. И воздух такой свежий, такой соленый, что даже больно. Я только тогда понял, как в столыпине воняло.

— Ахуеть.

— А ниже и дальше, — продолжал Плеш, — еще одна палуба. И на ней, в натуре, самый настоящий вертолет.

— А еще кто-нибудь там был, кроме этого чепушилы? — спросил чертяка снизу.

— Да. На диване. Такие нереально красивые телки в восточных нарядах, и на голове у каждой как бы шлем в виде золотого храма. Танцовщицы. Всего десять или около того. У некоторых в руках музыкальные инструменты — я таких раньше даже не видел. У одной как бы длинная мандолина. У другой маленькие гусли. А у третьей какие-то гонги на палочках. Я реально таких обалденных баб никогда в жизни не встречал. Вообще никогда. А потом смотрю… У них кадыки. Небольшие такие, но если приглядеться, видно.

— Девочки с хуем, — проговорил один из чертей презрительно и сплюнул.

— Ты че, в хате плюнул, дурила? — спросили сверху.

— Я на ботинок, — сказал черт. — На свой ботинок, в натуре.

— Гляди, пропадало ложкомойное, каждый день глиной умываться будешь… Плеш, и че дальше было?

— Дальше… Дальше приглашает он меня к столу. А там… Напитки разные. Вина в основном. Красные, белые… И салатики всякие, закусочки, все в маленьких таких тарелочках. Даже не на еду больше похоже, а на какое-то мелкое изобразительное искусство. В музее можно показывать. Я говорю — что это за еда такая? А он отвечает — косяки. Я не понял сначала — какие косяки? Чепушила засмеялся и говорит — не, не такие, как в столыпине. «K-a-i-s-e-k-i». Еда такая японская.