Искусство легких касаний

***


Черноморский след оказывается даже интересней норвежского.

Альбина Жук — редкое имя. Возможно, думает Голгофский, девушка с фотографии еще жива… Примерно неделя уходит на поиски (Голгофский не уточняет своих методов, но мы полагаем, что он опять пользуется доступом к базам спецслужб).

Женщин с таким именем немного; одна, весьма преклонного возраста, до сих пор живет недалеко от Сухуми. Голгофский находит ее фотографию: годы, конечно, сделали свое, но ее еще можно узнать. Голгофский звонит ей и назначает встречу, ссылаясь на некие «важные и грустные новости» из-за границы.

Голгофский не знает, почему снимок Альбины лежит в книге про «Аненербе» на развороте с фотографией Курта З. Альбина, скорей всего, связана не с ним, а с Изюминым. Но она могла быть знакома и с немцем. Чтобы выяснить это, Голгофский придумывает элегантный и недорогой метод.

Он приезжает домой к Альбине Марковне с большим букетом красных роз. Его встречает седая старушка в блузе с орденом Трудового красного знамени. На стене в ее комнате — портреты Сталина и Софокла.

Голгофский вручает ей цветы и объясняет, что выполняет роль душеприказчика покойного Курта З. Тот завещал ей букет алых роз и слова восхищения и восторга.

Альбина Марковна в недоумении. Она никогда не слышала про Курта З. У нее совершенно точно не было знакомых с таким именем.

Голгофский готов к такому повороту.

— Насколько я понимаю, — говорит он, — это был приятель генерала Изюмина.

— А-а, — протягивает Альбина Марковна. — Теперь понятно. Изюмина я знала в молодости. Я была старше, но мы… Наверное, он рассказывал этому Курту про наши… безумия.

Альбина Марковна заметно краснеет.

Букет получает убедительное объяснение: действительно, достаточно дешевый подарок, чтобы отправить его незнакомому человеку, и, вместе с тем, знак внимания, свидетельствующий о произведенном — даже в пересказе — впечатлении. Видимо, Изюмину было что рассказать про молодую Альбину. Впрочем, меланхолично замечает Голгофский, так будет думать про себя любая женщина.

Расчет Голгофского точен, и он не рискует ничем: ни Изюмин, ни Курт З. уже не разоблачат его обман. Альбина Марковна млеет и готова к разговору.

— А вы знавали Изюмина? — спрашивает она.

— Я знаю его дочь, — отвечает Голгофский. — Мы друзья.

— Ирочка… Я видела только ее фотографии. Она могла бы быть и моей дочерью, сложись все иначе…

Альбина Марковна начинает вспоминать былое. Она, оказывается, долгое время работала совсем неподалеку — в НИИ специнформации. Когда она была еще молода, тут же стажировался юный Изюмин.

— Он был тогда курсантом-пограничником, — говорит она. — Ну и потом он ко мне приезжал, уже из Москвы. Мы встречались несколько лет.

Голгофский осторожно переводит разговор с Изюмина на этот НИИ специнформации. Что это было такое? Ему очень интересно, он как раз работает над монографией про советские НИИ того времени…

— А давайте-ка туда съездим, — неожиданно предлагает Альбина Марковна. — Я давно сама хотела, да все недосуг. А сейчас вот и повод есть… Тут недалеко.

Альбина Марковна везет Голгофского на берег Черного моря. На машине к нужному месту теперь не проехать — почти километр надо идти по тропинке. Природа вокруг так хороша, что Голгофский на время даже забывает о цели своего визита.

Следует длинный диалог, где Альбина Марковна рассказывает Голгофскому, что мощное черноморское присутствие необходимо России с геомистической точки зрения. Голгофский сперва не понимает, что это значит, или делает вид — и Альбина Марковна разъясняет, что Европа тайно тяготеет к воссозданию Римской империи: даже беженцев принимают в основном с тех территорий, где располагались римские провинции.

Боясь спугнуть информатора, Голгофский ни с чем не спорит.

— Геомистика, — говорит Альбина Марковна назидательно, — учит, что единственный шанс России остаться в Европе — это сохранить как можно больше территорий, где когда-то существовала греко-римская культура. Это как всунуть ногу в просвет закрывающейся двери, а поскольку наши недруги закрывают дверь весьма упорно, надо, чтобы на этой ноге был очень прочный боти…

Голгофский собирается уже спросить, зачем, собственно, всовывать туда ногу, — и в этот момент перед ними открывается вид на развалины советской эпохи.

— Пришли, — прерывает себя Альбина Марковна.

Впереди — скелет большого трехэтажного дома, сохранивший фрагменты мозаики: мальчик, бросающий модель самолета в небо, и девочка, несущаяся куда-то на коньках. Ниже, на спускающемся к морю земляном скате — остатки крупной сельскохозяйственной фермы. После лекции Альбины Марковны Голгофскому кажется, что это римские руины.

— Вот тут и располагался НИИ специнформации, — говорит Альбина Марковна. — Его построили сразу после войны, тогда он назывался по-другому. Я пришла позже. Вон там, на третьем этаже, была моя комната.

— В чем заключалась ваша работа? — спрашивает Голгофский.

— Я была комсомолка, — отвечает Альбина Марковна. — Честная, прямодушная. Всей душой стремилась в коммунизм. И начальство это знало. На мне обкатывали передовицы перед тем, как пустить их в печать.

— В каком смысле обкатывали?

— Ну, в самом прямом. Я сидела за столом в обитой пробкой комнате. Передо мной стоял поднос со сладким чаем и печеньем, чтобы лучше работала голова. Мне давали наклеенную на бланк передовицу — их слали по телеграфу из Москвы. Я ее читала и потом выставляла градус веры по десятибалльной шкале.

— Что такое «градус веры»?

— Это был наш внутренний служебный язык. Мне надо было прочитать статью и как бы согласиться с ней сердцем… Или не согласиться. Это не наказывалось, наоборот, от меня требовалась полная искренность…

Альбина Марковна наклоняет седую голову, вспоминая — и грустно улыбается.


— Начальство говорило так: вдохни воздух времени, ощути гул эпохи и спроси себя — слышишь ли ты в нем ту же ноту, которой звенит передовица? Вглядись в свое сердце, Аля. Если оно согласно с каждой строчкой, если пламенеет тем же огнем, который ты чувствуешь в словах, тогда ты ставишь десять. А если ты видишь, что перед тобой вымученная и фальшивая ложь от первой буквы до последней, ты ставишь ноль. Ну а если что-то посередине, тогда ты выбираешь цифры от одного до девяти.

— Вы работали одна?

— Нет, — говорит Альбина Марковна, — нас было шесть. Трое юношей и три девушки, все комсомольцы-отличники. У каждого своя комнатка. Звукоизоляция была как на радио, чтобы не обсуждали материал между собой — это могло повлиять на оценку. Вон, видите те шесть окошек в верхнем этаже? Пол уже рухнул, жалко. А то зашли бы посмотреть. Комнатки совсем маленькие были, ничего особенного.

— И как работалось? Часто вы ставили, к примеру, ноль? Или десять?

Альбина Марковна задумывается.

— Все менялось вместе со страной, — говорит она. — Вместе с жизнью. Как Гагарин полетел и где-то до середины шестидесятых я одни десятки ставила. А потом какой-то перелом случился. Может, повзрослела. Сижу, гляжу в написанное — и вроде бы в передовице все правильно, все разумно, но за словами этими ничего нет. Просто значки на бумаге. Пустые и плоские. Горизонта нет.

— А раньше был?

— О да, конечно. Когда я была молодая девочка-комсомолка, все было иначе. Прочитаешь передовую — и прямо видишь зарю коммунизма, летящие ввысь ракеты, буровые вышки, целину, подлодки, что там еще. Будто бы через эти газетные слова время с тобой говорит. Прямо полярное сияние перед глазами… Был у нас тогда духовный космос, был…

Голгофский чувствует волнение — он понимает, что ходит по самому краю тайны.

— А этот животноводческий комплекс, — говорит он вкрадчиво, — вы случайно не знаете, что там происходило?

— Знаю, — отвечает Альбина Марковна. — Случайно знаю. Сначала он назывался «Опытной фермой номер один», а потом его переименовали в «НИИ мясоведения». После этого у нас на одной территории было два НИИ — мясоведения и специнформации, оба режимные. У нас даже общая столовая была. За мной один техник оттуда ухаживал — мы с ним обедать часто вместе садились, и он мне про свое производство рассказывал. Это еще до Изюмина. Да я и сама кое-что видела.

— Что за люди там работали?

— Ой, довольно малосимпатичные. Такие, знаете… Вот прямо на Берию похожие. Пиджаки с широкими лацканами, пенсне. Неприятный народ. То ли ученые, то ли МГБ, то ли еще кто-то. Кроме них были старые специалисты — человек десять или пятнадцать. Это бывшие доходяги из ГУЛАГа. Все синие от наколок, только наколки не воровские, а с каким-то вывертом. Еврейские буквы, орлы, пирамиды, глаза… Странный контингент.

Голгофский холодеет.

— А откуда они взялись?

— Да я не знаю точно. Правда… Я про них историю одну слышала, не знаю, врали или нет. Что вроде бы они были бывшие масоны. Вот самые настоящие масоны. Они под очередную амнистию бежали из какого-то северного лагеря, аж на Новой Земле, а в море их погранкатер перехватил. По амнистии им как раз положено было на свободу, но за побег вышел новый срок. В общем, перекинули их в НИИ, потому что у них знаний было много. Как раз по профилю. Жили в отдельном бараке… Потом им даже хрущовочку маленькую построили — с циркулем на стене. Такой был циркуль из цветной плитки, веселый — на солнце, помню, горел.

Голгофский недоверчиво качает головой.

— А чем этот животноводческий НИИ занимался?

— У них там с быками что-то делали, — отвечает Альбина Марковна. — Внешне было как на обычной мясобойне. Привозили скот, а потом пускали на мясо. Но еще какие-то исследования проводили, много народу работало. Мы думали, искусственное мясо вывести хотят. А к концу шестидесятых все поменялось.

— Как?

— Хрущев велел на кукурузу перейти.

— Как на кукурузу? Это же был НИИ мясоведения.

Альбина Марковна машет рукой.

— Ой, в те годы такие мелочи никого не удивляли. Крупный рогатый скот к тому времени вырезали по всей стране. Мясоведы и эти бывшие гулаговские масоны постоянно в столовой ругались. Масоны говорили, что без животной силы никуда и вся работа рухнет. А были еще другие, которых называли лысенковцами…

— Лысенковцами?

— Угу. Они в вышиванках ходили. Они к этому времени масонов оттерли со всех постов и вместо них, значит, сами сели. Эти лысенковцы за кукурузу агитировали. За зеленое, так сказать, мясо. Говорили, что жизнь во всем одна и это есть форма существования белковых тел. Просто белок может быть растительный или животный. То Суслова процитируют, то Энгельса. По тем временам с такими цитатами спорить было опасно.

— Можете точно вспомнить, что обсуждали?

— Да именно это и обсуждали. Возьмут подносы с обедом, поставят на стол, и давай ругаться. Один орет: «Я же говорю, мы эту кукурузу можем тоннами жечь. Но верить нам люди не будут». А ему в ответ: «Партия сказала, значит будут. Отечественную вытянули на картошке, а холодную вытянем на кукурузе…»

— Скажите, — совсем тихо спрашивает Голгофский, — а вот этот перелом с передовицами, это недоверие, про которое вы говорили — оно тогда же началось?

— Да, именно тогда, — кивает Альбина Марковна. — В передовицах, кстати, тоже про кукурузу все время было — но я даже початка ни разу себе не вообразила, когда читала. Просто мертвые слова…

— А дальше? Вы ведь и дальше работали?

Альбина Марковна грустно кивает.

— При Брежневе эти мясоведы вообще на свеклу перешли, — вздыхает она. — Говорили, если водку можно гнать, то и наобрезки тоже…

— Наобрезки?

— Да, — отвечает Альбина Марковна, — они все время про какие-то наобрезки спорили. Я думала, это мясные обрезки, типа там от грудинки. Производственный жаргон. А они теперь пытаются эти наобрезки из кукурузы со свеклой делать…

Голгофского осеняет.

— Может быть, ноофрески?