Искусство легких касаний

— Знаю…

Акинфий Иванович поднял совок, повернулся и пошел от костра к краю площадки. Там он бросил совок на землю и потянулся, расправляя тело.

— Так вы, значит, нас сюда с самого начала вели? — спросил Иван.

— Ну не с самого, — ответил Акинфий Иванович, говоря громче, чтобы его было слышно. — Я в процессе решаю, кого можно, а кого нет. Веду, только если люди подходящие. Есть ведь и другие маршруты, их тут много. Не все сюда попадают, далеко не все. В среднем каждая третья группа. Иногда реже, иногда чаще. Вы вот на развилке сами выбрали.

— Понятно теперь, — сказал Тимофей. — Вы сперва драму создаете, тайну. А потом, когда вас просить начинают — бац! — предъявляете рога. Хорошую легенду сочинили. Все очень грамотно. Но у вас в рассказе противоречие есть. Даже несколько.

— Противоречие? — изумился Акинфий Иванович.

— Внимательного слушателя сразу насторожит, — продолжал Тимофей. — С одной стороны, вы никому про это не говорите, потому что тайна. С другой стороны, три дня нам рассказывали во всех подробностях. С одной стороны, вы никого сюда не водите и никому это место не показываете. С другой стороны, каждая третья группа попадает. Такие небрежности все впечатление от шоу портят. Могли бы отшлифовать.

Акинфий Иванович насмешливо кивнул.

— Щас шлифанем.

С этими словами он воздел перед собой руки с раскрытыми ладонями, как бы подхватывая костер и сидящих вокруг него, чтобы взвесить. Видимо, результат измерения его удовлетворил, потому что вслед за этим он опустился на колени и вознес ладони еще выше, словно поднимая костер и туристов к намалеванному на скале лицу.

— Акинфий Иванович, — спросил Андрон, — вы чего?

Вместо ответа Акинфий Иванович громко и хрипло произнес длинную фразу, в которой сидящие у костра разобрали только два знакомых слова: «Баал» и «Иакинф». Жутким показалось то, что в его голосе опять прорезался совершенно неуместный в такую минуту кавказский акцент. Потом Акинфий Иванович поднялся на одно колено и, взяв с земли свой совок, закрыл им лицо.

Никакой это был не совок, понял Валентин. А маска. Обычная маска сварщика.

— Прикалывается на отличненько, — усмехнулся Тимофей.

Андрон потрогал его за руку.

— Гляди…

На скале, в том месте, где голубело пятно от фонаря, теперь было больше света, чем минуту назад: словно вместо слабого луча на нее навели целый прожектор. Пятно становилось все ярче, и скоро стало казаться, что скала светится изнутри, как если бы место, где был похожий на рога выступ, раскалилось добела.

А потом…

Произошло что-то странное. Словно бы застрявшие в камне рога вдруг с треском прорвали преграду, и сквозь образовавшуюся трещину вырвалось на свободу облако светящегося пара. Непонятно было, светится ли сам пар или это фонарь делает видимыми его клубы — но скоро света стало куда больше, чем может дать фонарь или даже прожектор. Свет залил все вокруг и за несколько секунд сделался настолько ярким, что начал слепить глаза.

Заросшая кустами площадка среди скал исчезла.

Вокруг остался только свет, чистый свет — или белое пламя, какое бывает, наверное, в недрах самых горячих печей. Пламя было живым. Оно было умным и беспощадным, но по-своему и сострадательным тоже. Оно могло создавать и растворять созданное без следа, и все четверо, только что сидевшие у костра, испытали благоговение, восторг и ужас.

Пламя пылало со всех сторон — и вместе с тем имело границу. Свет был заключен в огромную фигуру, подобную человеческой — только с огромной грудью и головой.

— Вы видите? — спросил Тимофей.

— Да, — прошептал Валентин. — Как титан из «Destiny» на лайте выше пятисот… Он там тоже в рогатом шлеме…

Сравнение это, впрочем, мало что объяснило остальным, а самому Валентину сразу же показалось очень бледным и даже оскорбительным.

Можно было сказать лишь то, что бог парил в пустоте, опираясь на два потока света, бившие вниз из его рогов, и все сущее теперь было в нем, а за его пределами не осталось ничего осмысленного.

Зато внутри у него действительно был весь мир. Мир был сном, игрой света и тени — и одновременно стопроцентной реальностью. А сделан он был из света и огня, из той самой непостижимой энергии, которая только что вырвалась из скалы — вернее, перестала притворяться скалой. И можно было раствориться в этом огне и свете, вновь сделаться сразу всем возможным и исправить все глупые ошибки, из которых с самой первой своей секунды состоит узкая человеческая жизнь.

— Видите дорогу? — спросил Иван.

— Где?

— Вон там. Впереди.

Впереди теперь действительно можно было различить дорогу. Она была очень старой, и по ней уже прошли несчетные толпы людей…

Дорога полого поднималась по склону горы к раскрашенной статуе улыбающегося двурогого божества — такой смешной и жалкой, такой нелепой, совершенно не способной передать даже отблеск того, что она тщилась изобразить — и невероятно поэтому трогательной, настолько, что на глаза сами наворачивались слезы от безнадежной любви к людям.

По дороге шли дети.

Они были одеты бедно и просто — чаще всего завернуты в кусок ткани в виде набедренной повязки или накидки. У них в руках были сладости, куклы, сделанные из травы и веток флажки. Некоторые пели, другие брели молча. Никто не казался испуганным — наоборот, они выглядели довольными и улыбались. У многих лица были раскрашены белой и синей краской, из-за чего они походили на футбольных болельщиков — но это, конечно, было сравнение из совсем другого времени.

Дети поднимались по дороге к двурогому богу и становились светом. Где именно это происходило, сказать было трудно — кажется, примерно на середине подъема между тусклыми ладонями двух пальм дрожал воздух, и до этого места дорога была настоящей, а дальше оставался только свет, сперва еще окрашенный в цвета дороги, а потом уже нет. И это было лучшее, что мир мог предложить маленькому человеку, самое-самое лучшее — это делалось ясно без всяких споров и доказательств, сразу.

— Мы можем туда пойти? — спросил Иван.

Эта мысль, пришедшая в голову всем одновременно, за несколько секунд превратилась из невозможной надежды в спокойную и веселую уверенность.

— Счастье, — сказал Валентин, — счастье. Никаких других слов не надо… Даже этих не надо.


— Тогда молчи, — отозвался Тимофей.

Все четверо засмеялись — и пошли по дороге к свету, смешавшись с детьми. Сначала они были собой, а после пальм тоже стали светом, сперва еще похожим на мир, а потом уже нет — просто белым и чистым сиянием, в котором не было ни гор, ни детей, ни даже двурогого бога…

А затем свет погас — но когда это произошло, не было уже никого, кто мог бы это заметить.

Кроме одного наблюдателя.



Стоящий на одном колене Акинфий Иванович напоминал персонажа античной трагедии — его поза была торжественно-пластичной, а лицо закрывала маска, рукоять которой он сжимал в кулаке. Правда, это была банальная маска сварщика с черным прямоугольником на месте глаз, но в полутьме она казалась шлемом воина-гоплита из античного спецназа, настолько страшного и жестокого отряда убийц, что никаких исторических свидетельств о нем не осталось по причине полного отсутствия свидетелей.

Акинфий Иванович снял маску. Встав с колена, он несколько раз моргнул и вытер ладонью набрякшие в глазах слезы. Над поляной слегка пахло паленым мясом и волосами. Почему-то всегда оставался этот запах — хотя в углях костра ни разу не обнаружилось никаких следов плоти.

Акинфий Иванович оглянулся. Палатки и четыре рюкзака оставались на том же месте, где прежде. Он подошел к костру, сел на землю, устроился поудобнее, закрыл глаза и замер.

Шло время. Акинфий Иванович все так же сидел в одиночестве у костра, изредка меняя позу.

Прошел примерно час, и над поляной подул ветер — резкий и свежий, пахнущий электричеством. На несколько секунд стало по-настоящему холодно. Потом ветер стих. Акинфий Иванович открыл глаза и обернулся.

На месте палаток и рюкзаков теперь была только трава, совершенно девственная и непримятая. Правда, в одном месте несколько стеблей были оборваны у самой земли — словно здесь прошел пасущийся бык.

Подхватив маску сварщика и фонарь, Акинфий Иванович пошел к скале с рогами. Ее боковую часть скрывали заросли кустов, сквозь которые он продрался с видимым неудовольствием. Оказавшись у каменной стены, он направил на нее луч.

Скалу покрывали царапины, похожие на бесконечный тюремный календарь: ряды вертикальных линий, перечеркнутые горизонтальными полосами.

Странным в этом календаре было то, что недели в нем имели разную продолжительность — то пара дней, то четыре, то пять, то вся дюжина.

Акинфий Иванович положил фонарь и маску на землю, вынул красивый изогнутый нож с рукоятью из рога и принялся царапать камень его острием. На камне появились четыре свежие вертикальные черты. Акинфий Иванович несколько секунд глядел на них, а потом провел мощную горизонтальную борозду наперерез — с такой силой, что с камня сорвались искры.

— Молодые, а долго сегодня, — прошептал он. — Наверно этот, из телевизора, наследил малек…

В скале был низкий грот, или большая ниша, достаточная, чтобы укрыться во время дождя. Акинфий Иванович присел рядом на корточки. Первым делом он спрятал внутри маску сварщика. Затем вытащил из ниши что-то громоздкое, завернутое в полиэтилен. Развернув пленку, он высвободил из нее большой складной велосипед, за минуту привел его в рабочее состояние и приладил на руль свой фонарь. Аккуратно свернув полиэтилен, он спрятал его в гроте рядом с маской и, подняв велосипед так, чтобы не цеплять за кусты, вернулся на поляну.

Костер уже почти догорел — в пепле мерцало несколько красных линий, похожих на древнюю клинопись. Акинфий Иванович с серьезным достоинством поклонился скале с рогами, подошел к костру и помочился на него, гася последние угли.

Потом он вытащил из кармана брезентовой ветровки наушники, размотал провод и воткнул черные капельки в уши.

Почтительно подняв велосипед за рога, он перекинул ногу через раму и оглядел поляну. Никаких следов человека на ней не было. Осталось только выжженное черное пятно в траве — но оно, если разобраться, вовсе не было следом человека. Оно было следом огня.

Акинфий Иванович легко оттолкнулся от земли, проехал сквозь подобие каменных ворот и, чертя перед собой сложные узоры светом, покатил вниз.

Вокруг не осталось никого, никого вообще — только звезды и камни. Стесняться было нечего, и Акинфий Иванович начал громко и фальшиво подпевать своей скрытой от мира музыке:

— Же деманде а ла лу-у-уне… Си ту вале анкор демва…[4]





Искусство легких касаний





«Начало двадцатого века. Человек с длинными волнистыми волосами, усами и бородкой сидит за письменным столом, заваленным рукописями и газетами, и вглядывается в серое питерское утро за окном.

Утро, что и говорить, гнусное — сквозь туман просвечивает какая-то слоисто-древняя болотная мерзость. Так, во всяком случае, мерещится человеку с длинными волосами.

Ему немного стыдно за безобразия, учиненные в пьяном виде день, два и три дня назад (событий было много, можно выбирать на любой вкус), и особенно неприятно думать об одной восторженной и доверчивой курсистке, которая согласилась пойти с ним в ресторанный кабинет слушать сокровенно-солнечное. Память об остальном как обрезана…

Не заявился бы теперь, чего доброго, в гости ее братец — если он, не дай бог, есть. Еще начнет палить из револьвера прямо с порога. Впрочем, вряд ли. Если что и было в кабинете, скорей всего промолчит, постыдится.

Вдобавок тревожат запутанные денежные дела. И воспоминания, неприятные, очень скверные воспоминания, всегда поднимающиеся в душе именно в такую слабую минуту.

Человек с длинными волосами, если честно, изрядно мерзок сам себе. Он отхлебывает кофия, щурится и стонет — настолько непригляден собственный образ.

Но есть, есть чудесный способ изменить все и сразу.

В воздухе словно бы реет пригласительный билет в новое чистое будущее, индульгенция на все: стоит лишь протянуть руку и взять ее, сказав яркие и бесстрашные слова, как все темное, бытовое и низкое сгорит в их ослепительной вспышке, и собственная мрачноватая тень немедленно высветится и совпадет с силуэтом возвышенно-чистым и прекрасным, который человек с длинными волосами уже упоенно чувствует перед собой…

Он подхватывает перо, макает его в чернильницу и быстро пишет: