Искушение Тьюринга

 * * * 

Глава 1




Когда он решился на это?

Он сам не смог бы ответить на этот вопрос. Но как только сомнения улеглись, став чем-то вроде отдаленного зова, парализующая тяжесть в теле сменилась пульсирующим возбуждением, которого ему так не хватало. Жизнь снова забила ключом. Два синих ведра в мастерской вдруг замерцали, как будто на их поверхностях заиграл солнечный лучик. И каждое наблюдение вмещало теперь целую вселенную, разворачиваясь в цепочку идей и событий, любая попытка осознать которые представлялась бессмысленной дерзостью.

Картинки, реальные и воображаемые, наслаивались одна на другую. Он задыхался, но, несмотря на это, решение умереть как будто придало ему силы.

Перед ним на серой столешнице, покрытой пятнами, выбоинами и прожженной во многих местах, стояли нагревательная плита и несколько бутылок с чем-то вязким и черным. Тут же лежала позолоченная ложка, которой предназначалась своя роль в этой истории.

А дождь все шел и шел. Никогда на его памяти не разверзались так на Троицу хляби небесные, и это, возможно, тоже способствовало принятию рокового решения.

Собственно, для этого было бы достаточно самого ничтожного повода. Вроде досаждавшей ему сенной лихорадки или того, что соседям мистеру и миссис Уэбб именно в тот день вздумалось уехать в Стилл, после чего жизнь в округе как будто замерла – по крайней мере, переместилась в другое место, куда его не пригласили. Для него не впервой было расстраиваться из-за этого. С другой стороны, повседневная суета и в самом деле трогала его меньше, чем любого, пусть даже самого черствого из простых смертных. И дело даже не в том, что эта неуязвимость имела свои пределы. Просто она отличалась крайней неустойчивостью и могла обратиться в дым внезапно и от любой мелочи, делая его беззащитным перед собственными безумными идеями.

Вот и сейчас желание оставить этот мир было связано с одним эпизодом из детского фильма о веселых гномах, который он вдруг вспомнил. Ирония? Но ее всегда хватало в его жизни, равно как и парадоксов.

Он был героем войны и ускорил ее конец. Он глубже кого бы то ни было проник в тайны мысли и интеллекта, но не справился с собственной жизнью. Поэтому был подвергнут принудительному лечению. А не так давно его напугала балаганная гадалка из Блэкпула, да так, что он ни с кем не мог разговаривать остаток дня.

И что теперь ему было делать?

Он подсоединил два свисающих с потолка кабеля к трансформатору на столе и поставил на нагревательную плиту котелок с черным месивом. Потом переоделся в голубую пижаму и взял яблоко из стоявшей на книжной полке голубой вазочки. Он имел привычку съедать яблоко перед сном. Он вообще любил яблоки, не только за вкус. В них было нечто такое… впрочем, какая теперь разница? Он разрезал яблоко на две половинки, вернулся в мастерскую и… вдруг осознал все. Отвернулся к окну. Подумал, что во всем этом нет ничего удивительного, сам не понимая, что имеет в виду.

Затем он вспомнил мать, Этель. Которая совершенно не понимала, чем он занимается, что, конечно, не помешает ей когда-нибудь написать о нем книгу. Жизнь сына сплошь состояла из непонятной ей математики. И тайн. Он был другим. Кроме того, в ее понимании он был слишком молод. Красотой он никогда не блистал и порядком сдал физически после суда в Натсфорде, тем не менее выглядел не так плохо.

Неуместные мысли приходили к нему давно. Он мучился ими еще в том возрасте, когда не умел отличить правое от левого и полагал, что Рождество может прийти к нам в любое время, когда раньше, когда позже, как и все остальные веселые празднии.

Он стал математиком, посвятившим себя такому прозаическому ремеслу, как инженерное дело. Но кроме того – оригинальным мыслителем, как никто другой осознавшим механическую природу нашего интеллекта. По крайней мере, разложимость его на ряды длинных и запутанных мыслительных цепей.

И теперь вот ему не хватает сил пережить этот июньский день. Такие вещи понять матерям особенно трудно. Поэтому он и начинает приготовления, которые потом, возможно, покажутся кому-то излишне долгими и запутанными. Это потому, что его постоянно что-нибудь отвлекало. Иногда ему слышались хруст гравия и чьи-то шаги под дверью. И тогда в голову приходила абсурдная мысль: это явился кто-то с хорошими вестями. Вероятно, издалека – из самой Индии или из прошлой жизни. Он усмехался или фыркал – трудно сказать – и возвращался к своим приготовлениям. Звуки снаружи, кроме шума дождя, стихали, а в голове все сидела навязчивая мысль: за дверью друг, которого стоило бы выслушать.

Он вышел в коридор, обогнул стол, воспринимая происходящее с ясностью, которая в другой день восхитила бы его. Нетвердой походкой лунатика направился к спальне. На ночном столике лежали номер журнала «Обозреватель» и наручные часы с черным кожаным ремешком. Он положил рядом половинку яблока. Потом подумал о луне, которая стояла низко за зданием школы в Шерборне, и лег на кровать на спину. Он выглядел спокойным и сосредоточенным.





Глава 2




Дождь не прекратился и на следующий день. Тем не менее шедший вдоль Эдлингтон-роуд Леонард Корелл снял шляпу трилби. Ему стало жарко, несмотря на хлещущие струи. Больше всего на свете молодой помощник инспектора криминальной полиции хотел бы сейчас залечь в постель. Но не ту, что стелил себе в убогой квартире в Уилмслоу, а в ту, что ждала его в доме тети в Натсфорде.

Размечтавшись, Корелл склонил голову к плечу, будто засыпая. Он не любил свою работу – из-за скромного жалованья и огромного объема бумажной отчетности. Но главное – из-за этого проклятого Уилмслоу, где никогда ничего не происходило. И все-таки по-настоящему опустошенным он почувствовал себя только сейчас.

По телефону горничная говорила о белой пене вокруг рта покойного и ядовитом запахе в доме. Еще несколько лет назад этого было бы более чем достаточно, чтобы пробудить Корелла к жизни. Теперь же он со скучающим видом мерил шагами Эдлингтон-роуд, старательно обходя мутные лужи. Дорогу обрамляли заросли кустарника, за которыми тянулись поля, пересеченные железнодорожными путями. Был вторник, 8 июня 1954 года.

Корелл вглядывался в щитки на домах. Прочитав на одном из них «Холлимид», шагнул с дороги влево и оказался возле огромной ивы, растрепанной и старой, как видавшая виды метла. Здесь он остановился и без всякой необходимости подтянул шнурки на ботинках.

От ворот тянулась мощенная плиткой дорожка, внезапно обрывавшаяся посредине двора. У левой из двух ведущих в дом дверей стояла пожилая женщина.

– Вы горничная? – обратился к ней полицейский.

Старушка кивнула, подняв на него усталые бесцветные глаза.

Еще несколько лет назад Корелл похлопал бы ее по плечу, сказал бы что-нибудь ободряющее. Теперь же только озлобленно скуксился, переступая следом за старушкой порог дома.

Молодой человек не чувствовал ни азарта, ни любопытства, ни вообще какого-либо желания вникать в это дело. Ничего, кроме раздражения и опустошенности.

Покойника он почувствовал уже в прихожей. Не запах даже, но некое сгущение в воздухе, заставившее молодого полицейского прикрыть глаза. В комнате его вдруг одолели совершенно не подобающие обстоятельствам мысли сексуального характера. Корелл открыл глаза, но странные фантазии продолжали витать в воздухе, делая происходящее похожим на сон. Они развеялись сразу, как только в поле зрения полицейского попала узкая, почти детская кровать с лежавшим на спине мертвым мужчиной.

Покойник был темноволос, на вид лет тридцати. В уголках его рта проступила белая пена, которая засох-ла на щеках, оставив похожие на пудру разводы. Глубоко посаженные под выступающим лбом глаза оставались полуоткрыты. Выражение лица вряд ли можно было назвать умиротворенным. В нем чувствовалось отчаяние.

Кореллу стало не по себе. Он и сам удивился, что не смог сохранить обычное для него в таких ситуациях хладнокровие. Ведь представшее его глазам зрелище едва ли можно было назвать кошмарным. Поэтому молодой человек не мог взять в толк, что именно явилось причиной его душевного дискомфорта. Может, спертый воздух или витавший в комнате запах горького миндаля?

Корелл оглянулся на окно, выходившее в сад. Он попробовал снова вызвать в воображении недавние сексуальные фантазии, но ничего не получилось. Вместо этого его взгляд упал на половинку яблока на ночном столике возле кровати, и Корелл вдруг подумал о том, что терпеть не может фрукты.

Сама по себе эта мысль показалась ему более чем странной. Он никогда ничего не имел против яблок. Да и кто может что-либо иметь против них?


Корелл достал блокнот из нагрудного кармана куртки.

«Положение тела близко к нормальному», – отметил он в блокноте и задумался. Формулировка показалась полицейскому недостаточно изящной, хотя вполне годилась для протокола. «Если не смотреть на лицо, можно подумать, что он спит…» Корелл набросал еще несколько строчек, которыми тоже остался недоволен, и только после этого приступил к осмотру трупа.

Покойный имел сухощавое, мускулистое тело с удивительно мягкой, почти женской грудью. Корелл, как ни вглядывался, не смог обнаружить ни синяка, ни царапины – ни малейшего следа физического насилия. Настораживали разве кончики пальцев покойного, выпачканные чем-то черным, да эта белая пена у рта. Полицейский принюхался – и только сейчас понял причину своего недомогания. В нос ему ударил запах горького миндаля, да так, что Корелл был вынужден срочно ретироваться в холл.

В дальнем конце коридора он заметил нечто странное. У стены с выходящим в сад крохотным окошком с потолка свисали два кабеля и стоял стол с чем-то похожим на дымяшийся котелок. Корелл приблизился, отогнав как абсурдную мысль о возможной опасности. В этом углу располагалось нечто вроде мастерской или лаборатории. Корелл увидел трансформатор с клеммами для кабелей. На столе стояли бутылки, банки, горшки и котелок. Ничто на первый взгляд не представляло угрозы. Разве этот буквально проникающий под кожу запах… Корелл склонился над котелком. На дне его бурлила отвратительная вязкая жидкость, заставившая молодого полицейского вспомнить детство и мчавшийся сквозь ночь поезд. Корелл уперся руками в стол, нагнулся и втянул в себя едкий запах, после чего тут же поспешил в соседнюю комнату и открыл окно.

Дождь все еще лил, но Корелла это больше не раздражало. Едкий запах развеялся вместе с неприятными воспоминаниями, и в доме снова повеяло покоем. В целом в его обстановке чувствовалось нечто богемное. Мебель производила впечатление дорогой, но была расставлена без какого-либо видимого порядка или плана. При этом семьи у покойного, похоже, не было. Во всяком случае, никаких следов пребывания в доме женщины или детей Корелл не заметил. На подоконнике лежала записная книжка, исписанная математическими формулами и уравнениями. Возможно, несколько лет назад помощник инспектора понял бы во всем этом больше, но теперь лишь бездумно глазел на исписанные страницы, раздражаясь по поводу небрежного почерка и многочисленных чернильных пятен и, возможно, испытывая нечто вроде зависти.

Расстроенный, он обратился к стоявшему справа от окна стеклянному шкафу. Там обнаружились винные бокалы, серебряный столовый прибор, маленькая фарфоровая птичка и бутылочка все с тем же вязким черным содержимым. Сосуд был помечен этикеткой: «Цианистый калий».

«Вот то, что мне нужно!» – воскликнул про себя Корелл и поспешил в комнату, где лежало яблоко. Поднес его к носу – плод источал тот же запах, что и содержимое котелка и бутылочки.

– Мисс, эй, где вы там? – позвал Корелл.

Далеко не сразу в ответ послышались тяжелые шаги. Горничная переступила через порог и уставилась на полицейского, вопросительно поджав губы.

– Как, вы сказали, звали хозяина дома?

– Доктор Алан Тьюринг.

Корелл чиркнул пару строк в блокноте, отметив про себя, что имя показалось ему знакомым. Во всяком случае, вызывало смутные воспоминания, как и многое в этом доме.

– И он ничего после себя не оставил?

– Что вы имеете в виду?

– Ну… письмо или записку, где что-нибудь объяснялось бы?

– Вы полагаете, он должен был…

– Я всего лишь задал вопрос, – строго оборвал женщину Корелл. И, заметив ее испуг, продолжил как мог мягче: – Вы хорошо его знали?

– Да или… нет… Доктор Тьюринг всегда был добр ко мне.

– Он болел?

– Да… сенная лихорадка. Обычно он мучился ею по весне.

– Вы знали, что он работает с ядами?

– Нет, нет… Боже сохрани… Но мистер Тьюринг занимался научными исследованиями… Разве это непременно должно означать…

– Все зависит от того, что за исследования.

– Мистер Тьюринг интересовался многим.

– Алан Тьюринг… – медленно повторил Корелл. – Он чем-нибудь знаменит?

– Хозяин работал в университете.

– Чем он там занимался?

– Математикой.

– В какой именно области математики работал мистер Тьюринг?

– Вы меня об этом спрашиваете?

Она подняла на него глаза. Корелл мельком взглянул на женщину и вышел в коридор, а потом во двор.

Алан Тьюринг… Безусловно, это имя о чем-то ему говорило, причем о чем-то неприятном. Похоже, парень сделал какую-то глупость. Стоило навести о нем справки в участке.

Корелл рассеянно обошел дом, снова направился в комнату, где лежало тело, и принялся за сбор доказательств. Точнее, имеющихся материалов, называть которые доказательствами было бы преждевременно.

Итак, в распоряжении молодого полицейского имелись бутылочка с ядом из стеклянного шкафа, посуда из лаборатории, или мастерской, несколько блокнотов с расчетами и три тетради в твердых переплетах, на каждом из которых было от руки написано: «Сны».

На первом этаже Корелл нашел расстроенную скрипку и роман «Анна Каренина»; помощник инспектора открыл его и прочитал первые несколько строк. Кроме Толстого, из знакомых Леонарду авторов в доме обнаружились Форстер, Орвилл и Батлер с Троллопом[1]. Корелл увлекся книгами и снова – что случалось с ним нередко – забыл о расследовании, когда раздался стук в дверь.

Это был Алек Блок, коллега Леонарда. Они давно и тесно работали вместе, но знали друг друга на удивление плохо. Блока не уважали в участке за скромность и пугливость – вот, пожалуй, все, что мог бы сказать о нем Корелл. Да и, пожалуй, еще самое главное – Блок был рыжий и весь покрыт веснушками.

– Похоже, он вскипятил себе яд в той кастрюльке, капнул на яблоко и пару раз откусил, – пояснил Корелл.