Исход

Садовский кивнул, хотя, казалось, слушал он невнимательно и зачем-то время от времени стучал стаканом о стол.

– Ну так вот… Там только и разговору, что о деле Сидоровой… Целый день свои говорят – то тётка, то кузины… Явятся к вечеру гости – и те давай о том же. Говорили-то они не о Сидоровой – так звали жертву. Они всё убийцу обсуждали и страшно её жалели. Убийцей была женщина двадцати семи лет. Была она из мещан, и вот – кто её знает – спуталась с этим жуликом – с Беккером. Жила с ним, ездила за ним повсюду, а он у неё только деньги брал. То есть вся именно штука была в том, что она, как потом сама же призналась, любила его, как ты говоришь, как кошка. А он – ну вот тоже вроде тебя – позволял себя любить.

– Ну, удружил! – слегка даже нахмурился Садовский.

– Не обижайся! Я ведь это к тому говорю, что с влюблённой женщиной нужно поосторожнее.

– Ладно! И что же твоя Сидорова?

– Сидорова? Это, брат, целая история! Да не простая – с психологией… Если коротко, то для того, чтобы в очередной раз добыть денег для своего ненаглядного, Елена – так звали эту несчастную, втёрлась в доверие к Сидоровой. А Сидорова служила в закладной кассе у известного в Питере ростовщика Назарьева – богатого старика и к тому же многожёнца… Но это другая история… Так вот. Квартира Назарьевская и касса находились в разных домах. Однако при кассе в отсутствие старика оставалась бессменная Сидорова… Молодая, говорят, была… бойкая такая… Елена за ней долго ходила, перед тем всё выяснив про кассу. И однажды подошла на улице – вроде случайно. Знакомство там у них завязалось, то да сё… А как-то вечером, когда старик уехал, Елена пришла в кассу… Ну и что ты думаешь?.. Принесла с собой гирю. Гирю, кстати, она в магазине украла. И этой гирей разбила голову своей новой приятельнице. Потом кассу ограбила – и к любимому. Их бы и не нашли, там уже под старика стали копать. Какой-то следователь молодой попался – вцепился в свою версию: старик-де убил, снасильничал и убил; ну и никак отступать не хотел. Так бы и упекли старика. А он многожёнец – три семьи содержит, вообрази! Следователь и рад: вот, говорит, похотливец эдакий. Трёх жён ему мало, подавай наложницу… Но тут Беккер помог – кто бы мог подумать! А вышло так: деньги из кассы закончились, и Беккер за старое принялся: начал Елене грозить. Ну раз денег нет – то и любви нет. Да, видно, допёк он свою сожительницу. Она возьми, да и приложи его той же гирькой по голове. А следом – с повинной. Я, мол, и Сидорову убила, и Беккера. И всех одной гирькой… Это я к тому всё, что влюблённая женщина может быть очень опасной. Опять же вроде кошки. Так что…

– Ну это не только женщина, – вяло возразил Садовский. – Не забывай, что Отелло…

– Всё так, – в свою очередь перебил Имшенецкий, – но от женщины обычно не ждёшь. А зря, полагаю. Тут ведь в чём психология? Как в случае с Еленой: тот, кого долго унижают, бунтовать начинает. Это уж так!.. Зря не помнят об этом – многим бы пригодилось.

– Это уж так… – повторил как эхо Садовский, допивая остатки шампанского.





* * *


Кому-то могло показаться, что студент Сергей Милентьевич Садовский был нехорошим человеком. Он, конечно, имел свои особенности. Любил, например, выказать себя независимым. Но это было, скорее, позой, а то и защитой – Сергей Милентьевич отлично знал свою особенность: незаметно для самого себя подпадать под чужое влияние. В действительности это был чувствительный и даже сентиментальный молодой человек, болезненно самолюбивый при этом, зато успевший проявить себя с деловой стороны.

Покойный отец оставил Садовскому десять тысяч капиталу и небольшое, хоть и весьма недурное, именьице. Достигнув совершеннолетия и получив наследство, Сергей решил преумножить небольшой свой капитал, за что и взялся необыкновенно споро. Начал он с того, что нашёл среди своих соседей-помещиков наиболее нуждающегося в деньгах. Потом он оценил своё собственное имение, договорился о закладе, и предполагаемую сумму заклада предложил нуждающемуся помещику. Но с тем, чтобы получать от того, по десяти процентов годовых. Помещик, естественно, схватился за голову, назвал Садовского грабителем и гордо заявил, что больше семи процентов не даст. На что Садовский с поистине ростовщическим спокойствием пожал плечами и отступил. Помещик ещё долго возмущался, ездил по уезду и рассказывал, «каков сквалыга этот молодчик». Соседи все сочувственно ахали, соглашались и качали головами. А сквалыга тем временем, точно паук, сидел у себя в углу, помалкивал и выжидал. И ведь дождался! По осени, когда собрали урожай, и помещик был вынужден признать у себя недород и выросший сообразно с этим долг, о Сергее Садовском снова заговорили.

– Вот ведь, сквалыга чёртов! – ворчал помещик. – И ведь точно знал, собачий сын! Уж не его ли эта засуха рук дело… Колдун проклятый! В реку бы его…

Но деньги нужны были срочно, необходимой суммы в округе не находилось, и несчастный должник согласился на десять процентов. А капитал Садовского через год вырос на тысячу рублей. Может быть, сумма и небольшая, но другой бы и до этого не додумался.

В следующий раз деловые качества Сергея Садовского проявились, когда он на протяжении нескольких лет отправлялся по четвергам к одной старухе – отцовой тётке, которая имела приличное состояние и тоже могла упомянуть Сергея в завещании. Кроме того, у тётки были знакомые в Москве и Петербурге, а среди знакомых – даже и кто-то из великих князей. Так что заступничество и покровительство тётки могло когда-нибудь и понадобиться.

Сознавая эти два обстоятельства, Сергей Милентьевич самоотверженно отправлялся по четвергам играть с тёткой в «железку». Еженедельно скучал, сдерживал зевоту, проклинал скучную и вздорную тётку, при этом тешил её анекдотами и сплетнями и, с одобрения собственной матушки, продолжал бывать у старухи. Собственно, старуха и надоумила его ехать в Москву.

– Что это, отец мой, за наука такая – математика? – раз спросила она за чаем, устраиваемым обыкновенно после игры. – Ну что ты, скажи мне, станешь с ней делать?

– Не знаю, тётушка, право… – Сергей несколько растерялся. – Как все… Могу и преподавать, могу…

– «Преподавать»! – рассмеялась старуха, показав чёрные зубы и позволив морщинам на щеках сложиться гармошками. – Что это за будущность такая – учитель приходской школы?!.

– Но отчего же приходской, тётушка? Есть же, по крайней мере, университет…

– Это если тебя туда допустят. А ну как нет?.. Да и то: что за радость такая перед балбесами паясничать?.. Уж лучше ехал бы ты, батюшка, как сын Василь Василича, в Москву, да и выучился бы там на доктора. А уж Василь Василич бы, я чай, помог…

С тех пор мысль эта и запала Сергею. В самом деле, отчего бы не сделаться доктором? Пользовать публику состоятельную, неплохо на том зарабатывая. Да к тому же и уважение, благодарность исцелённых… Конечно, в том случае, когда состоялось исцеление, то есть в том случае, когда доктор хорош. Ну да разве может быть иначе?..

Сергей поделился с матерью, и та совершенно согласилась со старухой: бесспорно, врач лучше математика, а Москва – Харькова. Да и вообще, с самого начала нужно было выбирать практическую науку. Но раз уж так вышло, раз уж занесло на факультет математики, то, пока не поздно, пока Василь Василич в силе, стоит исправить.

– Кстати, а кто такой этот Василь Василич? – спросил Садовский у матери.

– Да кто его разберёт… – задумчиво произнесла Наталья Максимовна. – Но уж коли старуха о нём говорит, то, должно быть, большой человек… Стоит попытать счастья…

Но Сергей всё думал, всё медлил. Вот уж наступила осень, а он всё ещё не принял решения и не собрался в Москву. Но с появлением Ольги он снова задумался о врачебной практике, как будто Ольга напомнила ему, что однажды он должен будет думать не только о себе.

Ольга понравилась ему при первой же встрече. Более того, он вынужден был признаться себе, что влюблён. Конечно, думая прежде о невесте и о жене, он воображал совсем другую девушку – не протеже богатого и старого чудака, томящуюся в ожидании жениха неведомого. Да к тому же ещё, неизвестно чью дочь и сестру. Он отлично понимал, что ему сложно рассчитывать на безупречную или блестящую партию, и губернаторская дочка едва ли пойдёт за него. Но в то же время он не сомневался, что невеста будет обязана ему приданым и хорошим именем. И уж чего-чего, а краснеть за происхождение жены он был не намерен.

Ольга не могла ему дать ничего, кроме своей любви и красоты. Но Сергей и тут проявил себя деловым человеком, заключив, что это вещи преходящие, а брак надлежит основывать на более прочном фундаменте. В том, что происхождение Ольги не просто не знатное, а прямо-таки какое-то подозрительное, сомневаться не приходилось. А тут ещё эта смутная история с изгнанием из дома, за которой неизвестно ещё, что стоит на самом деле.

Садовский с неудовольствием отмечал, что ему необыкновенно льстит и влюблённость Ольги, и её невинность, и то, с какой лёгкостью она отдала ему себя. Он как будто раздваивался, разделяясь на двух разных людей, один из которых был влюблён и приходил в восторг от своей возлюбленной, другой – смотрел на это с опаской и неудовольствием, осуждая первого за легкомыслие и непрактичность. Единственное, в чём второй полностью соглашался с первым, так это в том, что ехать в Москву вместе с Ольгой было бы сподручней. Судя по всему, она непритязательна и некапризна, она смогла бы обустроить их дом в Москве и избавить Садовского от хлопот по хозяйству, она оградила бы его от вынужденного обращения к женщинам грязным и тем самым сохранила бы его здоровье. К тому же, много или мало, но какие-то деньги у неё имеются, что также было бы нелишним вдали от дома. Так думал Садовский II, соглашаясь с Садовским I, который хотел бы уехать с Ольгой совсем по другой причине.

Они вместе поедут на поезде и вместе поселятся в маленькой уютной квартирке, где вечерами будут гореть свечи и будет тепло от голландской печки. Они будут вдвоём гулять по Москве и непременно пойдут в Кремль посмотреть на Царь-пушку. Они будут гулять по улицам нового для них города; города, в котором начнётся новая для обоих жизнь. И кто знает, как всё повернётся!

Да, он хочет быть с Ольгой. Он сказал ей, что назовёт её женой, и он хотел бы это сделать. Другой вопрос, что всё это как-то непросто. Да и стоит ли думать об этом сейчас, когда студентам ни в каком случае не дозволяется жениться. В конце концов, где-то он скажет, что она – его жена, а где-то предусмотрительно промолчит. И все будут пока довольны. А потом… Ну кто же знает, что будет потом!

А то, что он увозит её, почитай, из-под венца, только придаёт всему предприятию пикантности и романтики.

Садовский I говорил себе, что не уехал до сих пор в Москву, потому что ждал её, потому что всегда знал, что она придёт за ним. Садовский II соглашался, но трактовал всё по-своему: конечно, он ждал, ведь одному ехать несподручно, а вот с такой сопровождающей – совсем другое дело! Теперь действительно можно всерьёз задуматься об отъезде.






* * *


Это было то самое время, когда Ольга встретила на улице Квитку. Вспоминая потом это время, Ольга называла его, несмотря ни на что, «самым счастливым в жизни». Она была влюблена, всё казалось таким понятным, и впереди ждало счастье. Потому Квитка и не узнал её, встретив на улице: она стала наряжаться для Серёженьки, она светилась, не переставая думать о нём, Серёженька стал альфой и омегой каждого дня. От мыслей о Серёженьки она хмелела, да так и жила, хмельная. Иногда, правда, она разбавляла это вино, вспоминая об Аполлинарии Матвеевиче и о том, что задуманный им брак попросту невозможен теперь. Тогда она, словно протрезвевший пьяница, мрачнела и раздражалась. Она вспоминала о подаренных ей Искрицким трёх тысячах на прожитьё, о днях, проведённых в доме Искрицкого, и о том, что где-то пьёт сейчас кислую воду её жених. Потом это проходило, Ольга снова пьянела, упиваясь неразбавленным вином своей любви к Серёженьке.

Бежать с Серёженькой – а для Ольги это был именно побег – она согласилась сразу. Всё, что держало её в Харькове, воплощалось в Аполлинарии Матвеевиче. Точнее, держала её благодарность к чудному старику и до конца неясное ощущение какой-то задолженности, с которой Ольга всё никак не могла разобраться. Она попала в дом Искрицкого случайно и не по своей воле. Заболела и упала в обморок она тоже не по собственному желанию. Старик оставил её у себя и выходил, за что она действительно ему благодарна и перед ним в долгу. Но должна ли она выходить замуж неизвестно за кого только из благодарности? Пожалуй, что нет. Но тогда следует вернуть старику деньги и честно обо всём рассказать. А может быть, и попросить в долг, чтобы ехать в Москву. Но Ольга, памятуя о тех малопонятных разговорах, которые вёл с ней Аполлинарий Матвеевич, пока она болела, предчувствовала, что он опять назовёт её дурой, денег не даст, а, пожалуй, что и помешает уехать. Уж он-то сумеет помешать! И тогда… Тогда Серёженька уедет в Москву без неё, а что там может случиться, Ольга даже и думать не хочет. Она же опять останется одна ждать этого ужасного жениха, который, ко всему прочему, мерзавец и мот. Выйти замуж, конечно, хорошо. Но выйти замуж по векселю – это совсем другое дело. И Ольга мало-помалу начала ненавидеть своего вексельного жениха, которого ещё недавно готовилась полюбить.

Она бежала в Москву в конце сентября. Бежала от Аполлинария Матвеевича, стыдясь даже и думать о том, что делает. Садовский, напротив, ехал совершенно свободно, с целым караваном провожатых.

– Помни о деле Сидоровой, – улыбнулся Имшенецкий и хлопнул его по плечу.

– Aquilam volare doces[4], – улыбнулся в свою очередь Садовский.

Ольга уже выглядывала из окна поезда, а Садовский, прощавшийся с провожающими его приятелями и многочисленными родственниками, ещё только заносил ногу на подножку.

– Серёженька, пиши! – всхлипывала Наталья Максимовна, старавшаяся напоследок погладить сына по спине или рукаву.

– Пиши, Серёжка! – кричал Мика, размахивавший какой-то веткой.

– …Точнее так: берегись женщин и революции. Это именно то, чем можно погибельно увлечься… – наставлял вдогонку Имшенецкий.

– Думаешь, быть настоящей революции? Я от этого был далёк, ты знаешь… – говорил Садовский, уже выглядывая в раскрытое окно купе. И тут же кричал своим:

– И вы пишите!.. Мика, мать слушай!.. И Коку не обижай – он маленький!..

– Знаю!.. Потому и говорю. А насчёт будет – не будет и думать нечего… Alea jacta est[5]… А правительство этого знать не желает.

– Ты говоришь обо всех этих расстрелах, я понимаю… Сразу… сразу дадим телеграмму! Не плачьте, ну что вы…

– О нет! Это было бы слишком просто… Мы страны своей не знаем, да и народа… А потом мир изменился. Не вливают молодое вино в мехи ветхие – и вино вытекает, и мехи пропадают…

Поезд тронулся, Имшенецкий остался на перроне, а рядом с Садовским у раскрытого окна вагона стояла Ольга Александровна. И оба они махали в окно всем, кто пришёл провожать Сергея и кто теперь оставался в Харькове.

По прибытии в Москву, Ольга с Серёженькой прямо с вокзала отправились с «ванькой» на Малую Бронную – Наталья Максимовна снабдила Серёженьку адресом своей старой знакомой, сдававшей меблированные комнаты. Комнат оказалось две, вполне приличных и светлых. Полы, окна, занавески – всё было чистым. Из мебели – только самое необходимое. Было несколько картинок на стенах, среди которых выделялась лубочная, изображавшая похороны мышами огромного кота. Мыши казались весёлыми и глупыми, но было понятно, что веселиться им недолго.

Осмотревшись, Серёженька с Ольгой принялись устраиваться. Весь вечер они радовались и бегали туда-сюда с вещами. Хозяйке Садовский отрекомендовал Ольгу как «Ольга Александровна Садовская, жена моя». На что хозяйка поджала и без того тонкие губы, сказала «Ммм» и подняла брови.

Через пару дней обоим казалось, что они уже вечность живут в этих тёплых, уютных комнатах. Садовский, которому следовало бы раньше озаботиться переводом в Московский университет, всё же решил не пропускать года и добиться зачисления на курс. Еженедельные игры по четвергам в «железку» принесли свои плоды – тётка действительно добыла ему письма от Василь Василича. С одним письмом Садовский бегал по университету, просил, рассказывал, сдавал экзамены и, наконец, был принят на медицинский факультет. Днём он стал бывать на занятиях, и Ольга видела его только вечерами, когда они оставались вдвоём и Садовский нарочно зажигал свечи. Они пили чай в жарко натопленной комнате, разговаривали вполголоса и обращались друг к другу не иначе как «Серёженька» и «Оленька». Здесь же проскакивало «кошечка моя», «жучок мой мохнатенький», «одуванчик», «птичка» и прочие замысловатые прозвища. Обоим было хорошо, и оба, казалось, были довольны, если не сказать счастливы. Но вечного, как известно, нет ничего на свете. Вечерняя идиллия начала распадаться, когда у Серёженьки появились новые знакомые. Эти знакомые стали являться на Малую Бронную, приносить с собой шуршащие свёртки с ветчиной и булками, водочные и винные бутылки, завели бесконечные чаепития и бесконечные споры о народе и революции, о недавней войне и восстании. Время от времени кто-то из них стал оставаться ночевать на диване, а бывало, что разговоры о народе, революции и войне затягивались до самого утра, так что и спать не ложились.

Ольга никогда прежде не видела таких людей, да ещё и в таких количествах сразу. А потому в первое время она жадно слушала всё, о чём они говорили.

– Народу не нужна революция, – кричал один. – Всё это интеллигентские штучки, забава для выучившихся и скучающих бездельников. Оставьте народ в покое, он сам разберётся со своей судьбой и сам выберет путь развития!.. Какое вы имеете право навязывать народу революционный путь?.. Народ выбирает э-во-лю-ци-ю!..

– Нет, позвольте! – кричал другой. – Какое вы имеет право говорить здесь за весь народ? Откуда вам, городскому интеллигентику, знать, чего хочет и чего не хочет народ, когда вы и народа-то не знаете!? Вы судите о народе по книжкам, ваш народ – это лубочный мужик… А революция – это дело необходимое, это, если хотите, кровопускание у больного. А Россия больна, и с этим вы спорить не сможете…

– Да, да… – соглашался третий. – Это бесспорно – мы гниём и гниём с головы, а излечить нас может только революция…

Потом приходили другие люди и говорили другое:

– …Никакой такой «пролетарской» революции в России не может быть. Царизм и империя – вот цели настоящей, а не выдуманной революции!

– Да вы просто догматик! Сколько раз я об этом говорил и не устаю повторять: вы – догматик!

– А вы – мечтатель! Понятно вам?.. Занимаетесь маниловщиной. Причём вредной маниловщиной – морочите головы!..

– Да поймите вы оба: дело не в том, какая революция – пролетарская или нет. Просто государство должно исчезнуть, особенно наше – расейское государство… Революция – любая, заметьте – нужна нам для возрождения…

Со стены смотрели на спорщиков мыши, хоронившие кота, и, казалось, над чем-то посмеивались. А Ольга, слушавшая с жадностью, не могла заставить себя относиться к этим словам серьёзно.

Чаще других являлся Сикорский, с которым Серёженька крепко сдружился и который сразу же не понравился Ольге высокомерием и надменностью. Раз даже Ольга слышала, как он в разговоре с Садовским назвал её «твоя барынька». А Серёженька, между прочим, его даже не одёрнул. Серёженьке Ольга немедленно подыскала оправдание, но «барынька» больно задела её. За редким исключением, на равных Сикорский общался только с Серёженькой. Неустанно и при первой же возможности он сообщал о себе, что поляк, даже если об этом его никто и не спрашивал. Другой его странностью была привычка усмехаться при каждом удобном случае, что многих раздражало и даже настораживало. На всех он смотрел свысока, и когда все говорили, обыкновенно молчал с таким видом, как будто знал наверняка, что кругом говорят чудовищный вздор. Хотя при этом никогда не уходил. О нём было известно немного, только, что отец его был сослан в Сибирь, а сам он рос у родителей матери в Минске. Садовский сошёлся с ним вопреки тому, что и сам же считал его человеком неприятным, хотя и умным, бесспорно. Что-то общее было между ними, что-то, что делает общение разных, казалось бы, людей возможным и даже интересным, что заставляет тянуться друг к другу.

– Неплохо устроился, – сказал Сикорский, впервые побывав у них.

И добавил, усмехаясь:

– Ленин тут поблизости останавливался.

– Да? – безразлично спросил Садовский. – В самом деле?

– И на Бронной, и в Палашёвском… – подтвердил Сикорский. – Знакомился с местными марксистами.

– Ты что же, его знаешь? – удивился почему-то Садовский.

– Ну, я же не марксист… Впрочем, думаю, что и Ленин теперь не вполне марксист… Нет, не знаком – меня тогда ещё не было в Москве. Но его многие у нас знают…