Исход

Глухонемая, в отличие от Зои, отнюдь не смирилась, оказавшись запертой в келье. Она подняла такой шум, что келью пришлось отомкнуть и отвести пленницу к матушке. Матушка Елпидифора попросила подождать до завтра, пообещав рассказать кое о чём. Читавшая по губам Ксения закивала в знак согласия, но тут же замычала и принялась размахивать руками. Матушка, сначала ничего не понимавшая, сообразила, что Ксения просит не запирать её в келье, и пообещала просьбу исполнить. А на следующее утро Ксения сама явилась к матушке и мычанием стала требовать обещанных объяснений. Матушка усадила Ксению в кресло, сама уселась напротив и, отчётливо проговаривая слова, чтобы облегчить глухонемой считывание, сказала, что Зою обманом увезла Яздундокта, потому что с самого начала хотела их разлучить. Ксения замычала, выскочила из кресла и, как поняла матушка Елпидифора, собралась бежать на выручку Зои.

– Не медли, – подзудила матушка. – Она Зою упрятать хочет…

Ксения едва ли не бегом покинула обитель. А матушка тут же распорядилась никогда больше не впускать её обратно.

Теперь надлежало поговорить с Зоей.

Но когда привели Зою, и матушка, усадив её напротив, принялась рассказывать о побеге Ксении и предательстве Яздундокты, Зоя как-то странно задрожала. Матушка Елпидифора ещё не закончила своей речи, как Зоя вдруг дёрнулась, глаза у неё закатились, голова упала на грудь, сама же она, соскользнув с кресла, рухнула на пол.

– Так, – сказала матушка, вскочив и оборвав речь на полуслове. – Всегубительный пароль, да и только…

Напоследок, с шелестом и глухим стуком, упала маленькая икона «Утоли моя печали». Должно быть, сорвавшись от сотрясения, наделанного Зоей.

С бедняжкой приключилась та же самая история, что и с Ольгой в доме Аполлинария Матвеевича – обморок обернулся затяжной болезнью с лихорадкой и бредом: она дрожала мелкой дрожью, так что было слышно, как стучат у неё зубы, и то и дело требовала у кого-то, чтобы её отпустили в Порхов. До её бормотаний никому, впрочем, не было дела. Зато над размещением и лечением больной матушке пришлось поломать голову. Она хотела было оставить Зою в монастыре и выходить, но вовремя спохватилась. Ведь прознай о случившемся Яздундокта, и матушке не сносить головы. Зою было просто необходимо убрать из монастыря. Но куда?..

И вот, перебрав в уме все возможные соображения, матушка остановилась на Страстном монастыре, с настоятельницей которого – матушкой Агафоникой, она была дружна уже много лет. Призвав к себе Филофею, матушка Елпидифора вручила ей записку и велела отправляться на Страстную площадь. В записке была изложена просьба к матушке Агафонике и сёстрам приютить у себя на время болящую девицу. Матушка Агафоника не стала любопытствовать и ответила согласием. И тем же вечером Зою перевезли в Страстной монастырь. Сопроводить её матушка отправила Ольгу.

Зою и Ольгу разместили в соседних кельях. Помещения были малюсенькие, но Ольга радовалась, что на ночь остаётся одна. На другой день явился врач, осмотрел Зою, прописал покой и порошки, покупать которые Ольга отправилась на хорошо знакомую Большую Бронную улицу. Собственно, и сам монастырь был хорошо знаком Ольге, приходившей сюда ещё в первый свой приезд в Белокаменную. Теперь же всё в этих краях будило воспоминания, всё волновало и как будто растапливало застывшие чувства. Кулижки не обладали таким влиянием на Ольгу, потому что почти ничего для неё не было связано с этим местом. Но Тверская и Бронная… Выйдя в ворота на Страстную площадь, она смешалась с шумной и пёстрой толпой. Проезжали извозчики, шумела в стороне конка, кричали мальчишки-газетчики. Напротив, склонив в задумчивости голову, стоял чугунный поэт, не замечавший, казалось, суеты у своего подножья. По Тверскому бульвару гуляли нарядные женщины с кружевными зонтиками и дети в матросских костюмчиках. О!.. Сколько раз и Ольга гуляла здесь с Садовским или летела в санках, а вон там проезжала в пролётке с Тумановым из театра. А сколько раз Ольга проходила мимо этой аптеки на Бронной! А как забыть тот день, когда они шли по Трёхпрудному переулку, слепило весеннее солнце и воробьи оглушали своим чиликаньем?.. В довершение ко всему, Ольга, выходя из аптеки с пакетом порошков, разобрала в шуме толпы мальчишеский голос:

– …Убит эрцгерцог… В Сараево убит эрцгерцог…

– …Берёт начало экспедиция капитана Дубровина… Капитан Дубровин приглашает в плавание…

Первая новость нисколько не заинтересовала Ольгу.

– Мальчик! – позвала она, ища глазами кричавшего мальчишку.

Наконец она разглядела его почти напротив аптеки у церкви Иоанна Богослова и побежала, словно боялась, что вот сейчас мальчишка исчезнет как видение, как туман.

– Дай мне газету… – запыхавшись, проговорила она. – Где про капитана…



Прошло несколько дней. Зое как будто становилось лучше, и врач уверял, что восстановление сил – дело времени. И вот однажды на Страстной площади появилась мать Филофея. Всякий, встретивший её, мог бы сказать, что Филофея чем-то взволнована. Не заходя даже и в храм, куда сзывал монахинь колокол на всенощное бдение, Филофея чуть не бегом проследовала к Ольге, собиравшейся на общую молитву.

– Что ты?.. – спросила Ольга, только взглянув на Филофею.

– Беда, Олюшка, – тяжело дыша, ответила та.

– Да что случилось-то?..

– Не выдай, Оленька, не выдай! – быстро-быстро зашептала мать Филофея, глядя на Ольгу с каким-то ужасом и цепляясь за рукав. – Не выдашь?..

– Да о чём ты? – рассердилась Ольга. – И зачем шепчешь?

– Не выдавай, Олюшка, – продолжала шептать мать Филофея, хватая Ольгу за руки.

Ольге хотелось высвободиться из горячих и влажных рук Филофеи, но это было неловко.

– Ты послушай, Олюшка, только не выдавай! Христом Богом тебя молю!.. Я вот что надумала: бежать нам надо…

– Что?! – воскликнула Ольга и руки свои высвободила.

– Беда, Олюшка, беда… Тюрьма нам грозит – вот что…

И мать Филофея поведала Ольге, что в монастырь на Кулижках приехал какой-то знакомый матушки и рассказал, будто бы в городе Петербурге явился в контору к купцу Чеботарёву некий еврей-мещанин и предложил купить векселя, подписанные будто бы московским купцом Тефтелевым. Но, на беду, Чеботарёв отлично знал купца Тефтелева и сразу распознал, что подпись фальшивая.

– А ведь это я подписывала, – вытаращив глаза, с ужасом шептала мать Филофея, – моя подпись-то, мне и в тюрьму идти. Стали там разбираться, и покатился клубочек – того гляди до нас докатится. Ведь Тефтелев уже подтвердил, что векселя выдавал нашей матушке. Так что осталось лишь подождать, пока за нами придут… Ты хоть и не подписывала, зато в тюрьме побывала. Вот, скажут, взялась за старое… Бежим, Олюшка!.. Бежим! Не пойду я по Владимирке…

Ольга не сразу ответила. Справедливости ради надо сказать, что мысль о побеге забредала и в её голову, когда впервые она узнала о предприимчивости матушки Елпидифоры. Но всякий раз мысль о побеге уравновешивалась мыслью о том, что бежать-то ей решительно некуда, кроме как прямиком под венец в Харьков. Раздумывая, Ольга даже нарочно отыскала в своих вещах письмо от Мани и держала его, как напоминание, поблизости. Чуть только ей хотелось пожаловаться на жизнь, как она доставала это письмо и читала про себя:

…Никогда я тебя не забуду,

Моя милая Оля дружок.

И клянусь, вспоминать тебя буду

И твой локон, и твой сапожок.

Пройдут годы и дни, и недели

Но я, верная вечно тебе,


Не забуду, как вместе сидели,

И как ты улыбалася мне…





Слова эти отрезвляли и отгоняли дерзкие мысли. Однако против воспоминаний о Литовском замке не годились даже и Манины вирши. Мать Филофея была совершенно права: если дошло до разбирательства, то её, недавнюю насельницу Литовского замка, наверняка найдут, в чём обвинить, и осудят в первую очередь.

– Куда же мы побежим? – спросила она Филофею.

– У меня, Олюшка, тётка в Коломне игуменьей – давай к ней…

– Думаешь, там не сыщут?

– Тётка спрячет, не выдаст… Куда же ещё-то? Больше и некуда…

– Подожди… А как же Зоя-то?..

– Да что тебе Зоя-то, Олюшка?.. Без нас, что ли, её пользовать некому? Да и то: как явятся за нами, о Зое-то не подумают. А нам как раз по Владимирке…

– Ты права, – вздохнула Ольга.

– Ну так что? Поедем в Коломну?..

Ольга помолчала. Потом вдруг подняла на мать Филофею глаза, засветившиеся необъяснимой радостью, и сказала торжественно:

– Нет, мать Филофея, это не то… Я знаю, куда мы поедем…





* * *


Спустя примерно месяц после разговора Ольги и Филофеи в стенах Страстного монастыря, Аполлинарий Матвеевич Искрицкий получил письмо следующего содержания:

«Любезный мой Аполлинарий Матвеевич! Если бы Вы только знали, откуда я пишу Вам эти строчки, Вы бы удивились чрезвычайно. Впрочем, Вы сейчас об этом узнаете и – о! я уверена в этом – удивитесь, как ещё никогда не удивлялись. Итак, приготовьтесь… Я плыву на борту шхуны “Княгиня Ольга” в сторону Скандинавии.

Ну как? Угадала я? Не правда ли, Вы смертельно удивлены? Что ж, это немудрено. Я и сама до сих пор удивляюсь и не верю, что скоро мы выйдем из Балтийского моря в Северное, останавливаясь поочерёдно в Стокгольме, Копенгагене, Христиании, Бергене и Трандгейме. Об этих чудесных городах я, конечно, слышала и раньше, но даже в самых смелых мечтах не могла вообразить, что однажды увижу их собственными глазами. Подумать только – Копенгаген! Говорят, там сейчас находится вдовствующая императрица, которая пожелала осмотреть наш корабль по прибытии в Данию. Просто поверить не могу! Швеция, Дания, Норвегия… Могла ли я подумать, что однажды увижу эти чудесные страны! А ещё говорят, будто в Норвегии есть фьорды. Об этом я как-то раньше не слышала, но говорят, будто эти фьорды необычайно красивы. Господи, я увижу фьорды! Иногда мне кажется, что всё это сон или что никаких фьордов нет на свете.

Не так давно моим обиталищем была грязная камера, где один только запах способен свести с ума кого угодно. Потом я чуть было не похоронила себя в монастыре, где жизнь не очень отличается от обычной жизни, разве что народу поменьше. И вот теперь я дышу чудесным морским воздухом, напоминающим мне моё детство. Со мной мать Филофея, которая ужасно всего боится, но в то же время от восторга теряет дар речи – она и не подозревала, что такое море.

Команда и пассажиры так хорошо относятся к нам, что мне лично делается стыдно: я не заслуживаю и сотой доли расположения этих милых и благородных людей. А в том, что окружающие меня люди милы и благородны, я нисколько не сомневаюсь.

Но я так много восторгаюсь, что никак не могу сказать самого главного: то, что случилось со мной, а я имею в виду моё волшебное путешествие, случилось только благодаря Вам, дорогой мой Аполлинарий Матвеевич. Не знаю, что будет со мной завтра, да и как я могу это знать, но сегодня я счастлива. И это счастье подарили мне Вы.

Но начну с самого начала, чтобы Вы поняли, что именно произошло со мной и как я оказалась на борту “Княгини Ольги”. Кстати, обратите внимание на название нашей шхуны. Не скрою, это название повлияло на моё решение. Правда, говорят, что раньше корабль назывался “Мойры”, но я не боюсь – ведь нить судьбы может быть длинной и прочной. Но – к началу!

Вы, должно быть, помните, как ещё из Москвы я писала Вам об актёре Владимире Туманове. В Москве живёт его тётушка, устроившая как-то бал в пользу экспедиции капитана Дубровина. Дубровин задумал добраться до Северного полюса и водрузить там российский флаг. По пути он намеревался изучать моря и сушу. Он торопился, желая попасть на полюс раньше норвежцев, и на балу в Москве, помню, даже сказал тост о том, что норвежцы хотят оставить честь открытия полюса за собой. “Но и мы пойдём и докажем, что способны на этот подвиг!” – сказал он тогда под овации. Но правительство не выделило ему средств, потому что сочло экспедицию ненужным риском. Тогда Дубровин решил собрать денег самостоятельно и снарядить экспедицию на пожертвования, о чём были даны объявления в газетах. Со всей страны стали приходить деньги. Но, как ни странно, присылали в основном небогатые люди. Какие-то состоятельные дамы помогли ему выступить с лекциями, а кто-то, как тумановская тётушка, устраивал балы. Там желающие опускали деньги в корзины, покупали разные пустяки – всё шло на экспедицию. В результате сумма собралась не очень-то значительная, но капитан Дубровин сумел купить судно, провизию, топливо, собрать команду и даже приобрести собак. К слову, собаки – это ещё одна диковина; во всяком случае, я никогда прежде не видывала такое количество псов, собранных в одном месте. При каждом удобном случае они поднимают лай и норовят вцепиться друг в друга. Мы нарочно ходили полюбоваться на них. Может быть, об их повадках я напишу особо.

Возвращаясь к капитану Дубровину, должна сказать, что это необыкновенный человек. Когда я видела его в Москве, он казался мне небожителем. А ведь я тогда даже танцевала с ним! И вдруг мы плывём на одном корабле, и он даже помнит меня… А ведь сколько всего случилось за это время, я как будто прожила несколько жизней с тех пор. Он очень приветлив и вежлив, я не слыхала, чтобы он кому-нибудь сказал грубое слово. Со мной он говорит запросто, как с равной. Говорят, что он тоже из простого сословия, потому и носит серебряные, а не золотые погоны и пуговицы на кителе. Команда любит его без памяти, а все пассажиры уважают безмерно. Он высок и широк в плечах, у него весёлые голубые глаза и по-детски счастливая улыбка.

Ещё в Москве, до того, как случилась вся эта история с Садовским, я видела объявление в “Новом времени” о подписке. Потом я совершенно забыла об этом, да и не до того мне было. И вот, вообразите моё удивление, когда, только покинув стены своего узилища, я услышала от мальчишек-газетчиков о капитане Дубровине. Из-за него я купила газету, а после зашла с газетой в кондитерскую. И тут передо мной возник Туманов. Оказалось, что он нарочно приехал повидать меня и тут же сделал мне предложение. Правильнее было бы сказать, что он напомнил мне о своём предложении, сделанном ещё в Москве. Но когда я теперь думаю о предложениях рук и сердец, о замужестве и вообще о мужской или женской природе, то чувствую прилив морской болезни. Я не знала, как сказать об этом Туманову, но лишь только я в смущении отвела глаза в сторону, как Туманов сам подсказал мне ответ. “Неужели вы собираетесь в монастырь после всего?” – спросил он меня. И я с благодарностью ответила ему: “Да”. После этого я действительно, как Вы знаете, отправилась в монастырь в Москву. И, возможно, провела бы там остаток дней, если бы только нашей матушке не пришла в голову идея заняться махинациями с векселями. Она уверяла, что делала это не для себя лично. Так оно и было. Но оказались втянуты я и мать Филофея, которая измучилась сознанием своей преступности. Мы не только подделывали векселя, но и поставлены были охранять одну несчастную, которую сначала чуть было не обобрала бывшая гувернантка, а потом и наша матушка. Мать Филофея была готова сбежать из монастыря, но всё медлила, поскольку не была уверена в правильности такого поступка. И вот однажды мы узнали, что наша шайка раскрыта.

Помню, я думала тогда, что если меня опять отправят в тюрьму, я этого не переживу, что не хочу становиться заправской лиходейкой. Я стала подумывать об уходе из монастыря и воображала себя странницей и христарадницей – всё равно, лишь бы не тюрьма. Я старалась не злиться на матушку, втянувшую нас в свои дела, но у меня не всегда это получалось.

И вот тогда произошло настоящее чудо. Теперь уже на улицах Москвы я снова услышала от мальчишек-газетчиков о капитане Дубровине. Они кричали, что капитан отправляется в плавание 10 июля, то есть совсем скоро. В газете сообщалось, что прежде чем идти на полюс, капитан приглашает всех желающих совершить увлекательное путешествие. Судно берёт курс на запад, огибает Скандинавский полуостров, в Архангельске высаживает пассажиров и отправляется на восток. Дальше было написано, что в планах экспедиции – произвести исследования восточного побережья Новой Земли и, возможно, зазимовать в одном из заливов. Потом пройти на северо-запад к Земле Франца-Иосифа, откуда уже на собаках добраться до Северного полюса. Там, на верхушке Земли будет водружён флаг Российской Империи, после чего экспедиция вернётся в Архангельск, везя на Родину материалы исследования и вечную славу.

Как выяснилось позже, экспедиции решительно не хватало средств. Но капитан Дубровин не мог более ждать, зная о том, что норвежцы собираются к полюсу. Несколько лет назад знаменитый Фритьоф Нансен уже пытался достичь вершины Земли, но потерпел неудачу. Эту попытку его соотечественники намереваются повторить в ближайшее время. Вот почему капитан Дубровин торопился. Но к сожалению, не только правительство, но и те, кто просто мог бы помочь снарядить экспедицию, остались к ней совершенно равнодушными. Судно, как я поняла со слов команды, нуждается в ремонте. Конечно, оно может плыть и так, но было бы лучше провести ремонт перед таким ответственным путешествием. Однако денег на этот ремонт так и не нашлось, а ждать следующего года опасно – ушлые норвежцы так и рвутся к полюсу. И капитан Дубровин принял решение не дожидаться ремонта. Но даже и без ремонта каждая копейка у него на счету. Поэтому он и объявил, что приглашает всех желающих в путешествие вокруг Скандинавии. На судне довольно свободных кают, где могли бы разместиться пассажиры. Билеты – должна сказать, весьма недешёвые – продавались прямо на “Княгине Ольге”.

Так вот, просмотрев газету, я сказала Филофее:

– Я знаю, куда мы поедем.

– Куда же? – испугалась она.

– Для начала – в путешествие вокруг Скандинавии. А там – видно будет…

Филофея молчала и смотрела на меня с ужасом и восхищением.

– Вот что, мать Филофея, – сказала я, – не смотри так на меня. Поедем вместе и всё!