Хозяйка Дома Риверсов

– Да, после смерти демуазель де Люксембург именно он получил этот титул. Он ведь был ее наследником.

– Да-да, конечно, конечно…

Казалось, сказать ему больше нечего, но он по-прежнему не сводил с меня глаз и по-прежнему крепко держал меня одной рукой за локоть, а второй – за край капюшона.

– Ваша милость… – прошептала я, надеясь, что он опомнится и отпустит меня.

– Что, Жакетта? – ответил он тоже шепотом, словно беседуя сам с собой.

– Могу ли я быть вам чем-то полезна?

Вообще-то я бы с удовольствием крикнула: «Пожалуйста, оставьте меня!», но девушке моих лет не пристало говорить такое могущественному регенту Франции.

Он усмехнулся.

– А ведь и впрямь можешь, Жакетта. Вскоре ты станешь красивой женщиной, очень красивой молодой женщиной.

Я огляделась. Сопровождающие герцога по-прежнему ждали в сторонке; они почти не двигались и делали вид, что ничего не видят и не слышат. Кажется, никому из них и в голову не приходило посоветовать Бедфорду отпустить меня, а сама я не могла даже обмолвиться об этом.

– Ну а возлюбленный у тебя уже есть? За тобой кто-нибудь ухаживает? Может, ты уже и целовалась с каким-нибудь пухлощеким юным пажом?

– Что вы, милорд! Конечно же, нет…

Я заикалась, словно обманывала, словно и впрямь была виновна в том глупом и вульгарном поведении, на которое он намекал. Он смотрел на меня, добродушно посмеиваясь и будто оправдывая любые мои «грехи», но при этом так крепко сжимал мой локоть, словно был на меня за что-то сердит. Я невольно попыталась выдернуть руку, высвободиться из его железной хватки, уйти от его алчного взгляда.

– У меня очень строгий отец, – слабым голосом бормотала я, – и честь моей семьи… И потом, сейчас я живу у дяди Жана и его супруги Жеанны, и уж они бы никогда не позволили…

– Разве ты не мечтаешь выйти замуж? – перебил он, будто не веря ни одному моему слову. – Разве ночью, лежа в постели, ты не думаешь о том, кто станет твоим мужем? Разве не грезишь о юном женихе, который, подобно трубадурам, будет воспевать твою красоту и морочить тебе голову клятвами в великой любви?

Теперь мне уже стало страшно, я вся дрожала; это был какой-то кошмар. Хватка герцога не ослабевала, его ястребиное лицо склонялось ко мне все ближе и ближе; вот он уже зашептал что-то мне в самое ухо. «Может, он сумасшедший?» – испугалась я. Он смотрел на меня так плотоядно, словно хотел съесть. В голове моей все помутилось – я начинала понимать, что вот сейчас, прямо в эти секунды передо мной открывается мир неких новых отношений, о которых я ничего не знаю и знать не желаю.

– Нет, нет… – упиралась я.

Но он все не отпускал меня, наоборот – еще крепче прижимал к себе. И меня вдруг охватил приступ настоящего гнева, я внезапно вспомнила, кто я такая и что собой представляю.

– Если вашей милости будет угодно, я – девственница, – ледяным тоном отчеканила я, хотя и слегка запинаясь. – Да, девственница, и я из Дома Люксембургов, и ко мне не прикасался ни один мужчина. Да ни один и не осмелился бы! Меня воспитывала сама демуазель де Люксембург. Такая же девственница, как и я. Я вполне могла бы приручить единорога[19], и вам не следовало бы задавать мне подобные вопросы…

Из покоев герцогини донесся шум, и дверь у нас за спиной внезапно отворилась. Герцог тут же оттолкнул меня, словно мальчишка, застигнутый врасплох и бросивший на пол украденное печенье, и, протягивая руки навстречу своей простенькой Анне, вскричал:

– Дорогая, а я как раз собирался тебя искать!

Ясные глаза герцогини Анны разом охватили все: мое бледное как мел лицо, явно сдернутый с моей головы капюшон, чрезмерное благодушие Бедфорда.

– Ну, вот она я, – сухо произнесла Анна, – так что тебе не придется меня искать. А ты, я вижу, вместо меня отыскал маленькую Жакетту де Сен-Поль?

Я благодарно склонилась перед ней в реверансе, а герцог, взглянув на меня так, словно только что меня заметил, небрежно обронил:

– Добрый день. – И, повернувшись к жене, доверительно сообщил ей: – Дорогая, мне пора идти. Они там всё совершенно перепутали, и мне придется теперь разбираться.

Она кивнула, отпуская его, и ласково ему улыбнулась. Герцог тут же удалился; следом за ним, тяжело топая, вереницей потянулась его свита. Я с ужасом предвкушала, какой допрос мне учинит герцогиня Анна: что я обсуждала с ее мужем, что это мы с ним делали в темном углу, почему он говорил со мной о любви и трубадурах? Ни на один из этих вопросов я ответить не могла. Я действительно даже не представляла, почему он так вел себя, почему так крепко держал меня и не оставлял в покое. Меня слегка подташнивало, у меня даже ноги подкашивались, стоило мне вспомнить, как внимательно он изучал мое лицо своими яркими глазами, как непристойно шептал мне что-то на ухо. Зато я прекрасно понимала: никакого права поступать так он не имел. Понимала я и то, что сумела защитить себя, и сказанное мною – правда: я действительно была настолько чиста и непорочна, что могла бы приручить единорога!

Но все получилось гораздо хуже: Анна лишь пристально на меня взглянула, и весь мой гнев, все мое возмущение тут же куда-то улетучились. Она не стала допытываться, чем мы с ее мужем занимались в темном углу; она смотрела на меня так, словно и без того уже все знала, словно ей известно все на свете; она разглядывала меня неторопливо, внимательно, рассматривала с головы до ног и сочувственно мне улыбалась. И от этого я ощущала себя мелким воришкой, которого она схватила за руку, когда он шарил у нее в кошельке.

Лорд Джон, герцог Бедфорд, желал действовать по-своему; и могущественный граф Уорик желал действовать по-своему; различные представители английской знати также имели собственное мнение. А Жанна, не располагая ни советниками, ни защитниками, способными обеспечить ее безопасность, решила изменить свои показания. Она сняла женское платье, вновь облачилась в мужские штаны и колет и, став опять похожей на юношу, кричала в суде, что совершила ошибку, когда заявила, будто не слышит никаких голосов, и когда признала себя виновной в самых различных преступлениях. Она больше не желала соглашаться, что является еретичкой и идолопоклонницей, и твердила, что она – не ведьма, не гермафродит и не чудовище, а потому не станет каяться в грехах, которых никогда не совершала. Жанна упорно стояла на своем: она – непорочная девственница, ею руководили ангелы, и это ангелы потребовали от нее найти французского принца и возвести его на трон. Да, она слышала голоса ангелов! И они приказали ей позаботиться о коронации Карла. «Это святая правда, – гордо провозгласила она, – и я клянусь в этом перед Господом». Вот тут-то хищные челюсти Англии и захлопнулись с облегчением, поскольку птичка попалась.

Из своей комнаты в замке я хорошо видела место будущей казни; груда дров становилась все выше; одновременно возвели помост для знати, чтобы удобнее было наблюдать, словно здесь намечалась не казнь, а пышный турнир. Вокруг площади выстроили загородку, предназначенную для того, чтобы сдерживать напор тех тысяч любопытствующих, которые явятся поглазеть на сожжение. И вот этот страшный день настал. Тетя Жеанна велела мне надеть мое лучшее платье и высокий головной убор и сопровождать ее на площадь.

– Я не могу, я плохо себя чувствую, – заупрямилась я.

Но тетка в кои-то веки осталась непреклонна. Нет, никаких отказов от меня она не принимает, я должна пойти туда! Меня должны там видеть, рядом с ней и герцогиней Анной Бедфорд. Мы обязаны сыграть свою роль до конца, обязаны быть покорными свидетельницами того, как точно соблюдаются законы, установленные мужчинами. Кроме того, я должна служить для других примером истинно непорочной молодой особы, не слышащей никаких голосов и не воображающей, что она знает и понимает больше, чем мужчины; а потому мое присутствие на площади не обсуждается. В общем, получалось, что герцогиня Анна, моя тетка и я являем собой образец того идеала женщины, каким его представляют мужчины. А вот таких женщин, как Жанна д’Арк, мужчины терпеть не могут.

Мы грелись под теплым майским солнцем, словно ожидая, когда звуки труб возвестят начало рыцарского турнира. Вокруг нас оживленно шумела толпа. Лишь очень немногие хранили суровое молчание. Некоторые женщины держали распятие, некоторые нервно сжимали рукой нательный крест; но большинство присутствующих веселились, радуясь свободному дню, щелкая орехи и попивая винцо из фляжек – этакий беспечный, солнечный майский день[20], под конец которого народу покажут увлекательное представление в виде казни на костре.

Затем двери башни распахнулись, оттуда вышли стражники и сразу принялись оттеснять толпу назад. Люди недовольно гудели и вытягивали шеи – каждому хотелось первым увидеть Ту Самую Девственницу. Наконец двери приоткрылись, и показалась Жанна.

Я сразу заметила, насколько она переменилась; теперь она совсем не походила на ту Жанну, что некоторое время была мне хорошей подружкой. Ее вывели через маленькие ворота для вылазок в боковой стене замка. На ней снова были ее мальчишеские сапожки, которые она очень любила, но двигалась она совсем не так стремительно, свободно и уверенно, как прежде. Я догадалась, что ее жестоко пытали, что, возможно, кости стоп и пальцы на ногах у нее переломаны тисками. Собственно, стражники почти волокли ее по земле, хотя она и сама пыталась как-то переставлять ноги, делая крошечные, осторожные шажки и словно в последний раз пробуя обрести опору на этой зыбкой земле.

На голове у нее не было ни коротко стриженных каштановых волос, ни той мужской шапчонки – ее обрили наголо, точно позорную шлюху, и она казалась совершенно лысой. А на обнаженный череп, на котором еще виднелись пятна засохшей крови там, где бритва поранила бледную кожу, ей напялили высокий бумажный колпак, напоминавший митру епископа, и на этом колпаке неуклюжими буквами написали главные ее грехи, чтобы каждый мог прочесть: еретичка, ведьма, предательница. На Жанне болталась бесформенная белая рубаха, подпоясанная куском дешевой веревки. Рубаха была слишком длинной; ноги Жанны, и без того заплетавшиеся, то и дело путались в подоле, так что выглядела она и впрямь потешно. А раз ее выставили на посмешище, то люди, конечно, тут же принялись хохотать, улюлюкать, мяукать по-кошачьи, кто-то швырнул в нее пригоршню грязи.

Жанна озиралась, словно отчаянно пыталась найти кого-то глазами, и мне вдруг стало страшно: а вдруг она увидит меня и поймет, что я так ничего и не сделала, да теперь уж и не сделаю для ее спасения? Меня просто ужас обуял при мысли, что она может окликнуть меня по имени – ведь тогда все узнают, что я когда-то дружила с этим сломанным клоуном, и я, разумеется, буду навеки опозорена. Но я ошиблась: Жанна вовсе не всматривалась в лица окружающих, распаленные, пылающие возбужденным румянцем – нет, она о чем-то просила. Приглядевшись, я поняла: она настойчиво молила о чем-то, и какой-то солдат, обыкновенный английский солдат, сунул ей в руки деревянный крест, и она благодарно прижала его к себе. Как раз в этот момент ее подняли и привязали к столбу.

Костер был такой высоты, что взгромоздить Жанну наверх оказалось делом нелегким. Ее изувеченные ноги неуклюже скребли по перекладинам лестницы, переломанными пальцами она ни за что не могла ухватиться. Солдаты грубо ее подталкивали и под зад, и под спину, и под бедра, а потом какой-то здоровенный парень, быстро взбежав по лесенке, взял ее за ворот грубой рубахи и втащил наверх, точно мешок, рывком поставил на ноги и прислонил к столбу. Снизу ему бросили кусок цепи, и он, несколько раз обмотав эту цепь вокруг ее тела и накрепко соединив звенья, даже подергал за нее, проверяя на прочность, точно мастеровой. Тот деревянный крест он сунул Жанне на грудь под рубаху. Вдруг к костру сквозь толпу протолкался какой-то монах и поднял вверх распятие. Жанна не сводила с распятия глаз, и я, к стыду своему, ощутила вдруг, что даже рада этому: ведь так она не заметит меня в моем нарядном платье и новом бархатном головном уборе, стоящую среди представителей высшей знати, которые громко переговариваются и смеются, ожидая кульминации действа.


Священник обошел вокруг костра, читая что-то на латыни – это было ритуальное проклятие еретику, но я почти не слышала его из-за пронзительных возгласов одобрения и непрерывного гула, висевшего над возбужденной толпой. Наконец из ворот замка вышли несколько человек с зажженными факелами и направились к костру. Окружив его, они бросили факелы в кучу дров, однако те лишь задымились и разгораться не желали – видимо, кто-то нарочно смочил их, чтобы костер горел медленней, а жертва страдала как можно дольше.

Клубы дыма уже почти скрывали Жанну, но мне все же было видно, как шевелятся ее уста; она по-прежнему не спускала глаз с высоко поднятого распятия и все повторяла: «Иисус, Иисус!», и вдруг меня озарила мысль: а что, если и впрямь свершится какое-нибудь чудо? Что, если начнется гроза и ливень потушит пламя? Или примчится стремительный как молния отряд арманьяков и освободит ее? Однако никаких чудес не случилось. Клубы дыма над костром сгущались, и теперь я с трудом различала в дыму ее белое лицо и шевелящиеся губы.

Огонь занимался слишком медленно, и толпа стала обвинять солдат в том, что они заготовили никуда не годные дрова. Ноги мои в новых жестких туфлях совершенно онемели. Раздался торжественный звон огромного соборного колокола. Жанна совсем исчезла в плотных клубах дыма, лишь временами мелькал знакомый поворот головы, увенчанной бумажной «митрой» – она всегда так поворачивала голову, когда к чему-то прислушивалась. И мне подумалось, что в звоне этого колокола ей, наверное, слышатся голоса ангелов. Вот только что они говорили ей сейчас?

Дрова понемногу разгорались; языки пламени, взлетая вверх, подобрались к ногам Жанны. Внутри кострища дрова оказались гораздо суше – ведь подготовка казни продолжалась несколько недель, – и огонь пылал все ярче. В его грозном свете домишки, окружавшие площадь, словно подскакивали, словно вставали на дыбы. Время от времени в густых клубах дыма стали проскальзывать мощные языки пламени, освещая Жанну, и я заметила, что она по-прежнему упорно смотрит в небеса; потом губы ее дернулись, явственно произнесли: «Иисус!», и головка ее, точно у ребенка, заснувшего сидя, упала на грудь. Она затихла и больше не шевелилась.

И я вдруг, тоже точно ребенок, в отчаянии понадеялась: а может, она и впрямь уснула? Может, это и есть чудо, посланное ей Господом? Тут пламя взметнулось как-то особенно ярко – это загорелась длинная белая рубаха Жанны, и огонь лизнул ее обнаженную спину; затем ее бумажная «митра» стала бурой и, вспыхнув, скорчилась. Однако сама Жанна так и осталась неподвижной и безмолвной, напоминавшей изваяние, маленького каменного ангела. А костер все бушевал, в нем вспыхивали и рассыпались угли, красные искры взмывали высоко к небесам.

Я даже зубами скрипнула от горя и ужаса, но тут же почувствовала, как руку мне сжали тетины пальцы. «Смотри, не упади в обморок, – шепнула она. – Ты должна все выдержать до конца». И мы с ней простояли там до последнего, крепко стиснув руки, с помертвевшими, ничего не выражающими лицами. Словно это вовсе и не было для нас самым настоящим кошмаром, словно теперь мне не было столь же ясно, как если бы это было написано в небе огненными скрижалями, какой конец ожидает любую девушку или женщину, вздумавшую противиться законам, установленным мужчинами, и решившую самостоятельно строить свою судьбу. Я понимала, что стала свидетельницей не того, как поступают с еретиками, а того, как мужчины уничтожают женщину, возомнившую, что она в чем-то разбирается лучше их.

Сквозь жаркое марево, дрожавшее над костром, я видела замок, и окно своей комнаты, и мою подругу, юную фрейлину Элизабет, которая смотрела вниз, на меня. И когда наши взгляды встретились, я догадалась, что мои широко раскрытые глаза – как и у Элизабет – кажутся пустыми и бессмысленными от пережитого шока. Вдруг Элизабет медленно подняла руку и изобразила в воздухе тот самый знак, который Жанна показала нам когда-то у крепостного рва в солнечный денек: указательным пальцем она нарисовала в воздухе круг – колесо Фортуны, способное и поднять женщину на недосягаемую высоту, позволив ей даже королями командовать, и сбросить ее в бездну, навстречу бесславной и мучительной гибели.



Замок Сен-Поль, Артуа, весна 1433 года



Вернувшись из Руана, я еще несколько месяцев прожила у своего дяди Жана, а затем на целый год уехала к нашим родственникам в Бриенн; лишь после этого моя мать сочла мое воспитание достаточно отшлифованным и позволила мне на какое-то время вернуться домой, где они с отцом стали искать мне подходящего жениха. Так что я жила дома, в нашем замке Сен-Поль, когда мы получили весть о том, что скончалась герцогиня Анна Бедфорд и герцог чувствует себя совершенно потерянным и несчастным. Затем пришло письмо от моего дяди Луи, канцлера герцога Бедфорда, и мать неожиданно пригласила меня к себе.

– Жакетта, это как раз тебя касается, – сообщила она, когда я вошла.

Она сидела в глубоком кресле, а отец стоял у нее за спиной, и оба они строго на меня смотрели. На всякий случай я быстро прикинула, в чем могла провиниться за минувший день. Конечно, имелось немало всяких дел, которые я не доделала; кроме того, утром я пропустила мессу, оставила свою комнату неприбранной, здорово отстала с шитьем. И все-таки мне казалось, что отец вряд ли явился бы в материны покои, чтобы отругать меня за такие пустяки.

– Да, матушка? Я внимательно слушаю.

Мать явно колебалась. Она вопросительно взглянула на отца, но все же решилась и сразу приступила к главному:

– Разумеется, мы с твоим отцом хотели выбрать для тебя достойного мужа, рассматривали различные варианты… мы надеялись… Впрочем, теперь все это не имеет значения, тебе очень повезло: мы получили в высшей степени выгодное предложение. Короче, твой дядя Луи предлагает тебе брак с герцогом Бедфордом.

Я была настолько ошеломлена, что попросту утратила дар речи.

– Это великая честь, – кратко заметил мой отец. – В том числе и для тебя. Ты займешь очень высокое положение в обществе, станешь английской герцогиней и первой дамой Англии после королевы-матери. А во Франции тебе и вовсе не будет равных. Тебе бы следовало на коленях благодарить Господа за подобную милость.

– Что? – пробормотала я, поскольку была совершенно оглушена и ничего не понимала.

Моя мать молчала, только кивала, подтверждая слова отца; оба они смотрели на меня, ожидая ответа.

– Но ведь его жена только что умерла, – слабым голосом пролепетала я.

– Да уж, твой дядя Луи и впрямь отлично постарался ради тебя. Успел раньше всех, назвав герцогу твое имя.

– А мне казалось, что после смерти жены он должен немного подождать и все-таки не сразу жениться снова, – промямлила я.

– По-моему, вы с герцогом уже знакомы? – спросила мать, словно не слыша меня. – Вы ведь еще в Руане познакомились, верно? И потом вы, кажется, встречались с ним в Париже?

– Да, встречались, но ведь он был женат, – довольно глупо попыталась протестовать я. – То есть он, конечно, меня видел…

Я припомнила его мрачный взгляд хищника, который он не сводил с меня, совсем еще ребенка, и то, как я испуганно пряталась за тетину спину, спасаясь от этого взгляда. Я припомнила тот мрачный холл и немолодого мужчину, который, крепко прижимая меня к себе, что-то шептал мне на ухо, а потом как ни в чем не бывало оттолкнул, делая вид, что он тут ни при чем. И ведь это он отдал приказ сжечь Девственницу…

– Но и герцогиня там всегда была, – закончила я. – И с нею я тоже была знакома. Кстати, с ней мы виделись гораздо чаще, чем с ним.

Отец пожал плечами.

– Ну, это уже неважно. Так или иначе, ты герцогу явно понравилась. А уж твой дядя постарался ему напомнить об этом, назвав твое имя. Теперь ты станешь его женой.

– Но он же старый, – тихо промолвила я, адресуя эту мольбу матери.

– Не такой уж и старый. Всего немного за сорок, – возразила она.

– И по-моему, вы говорили, что он серьезно болен! – повернулась я к отцу.

– Тем лучше для тебя, – тут же вмешалась мать.

Она явно намекала, что у пожилого и не слишком здорового мужа требований к жене куда меньше, чем у молодого. А уж если он умрет, то я в свои семнадцать лет вполне могу остаться богатой вдовствующей герцогиней, что намного приятнее, чем в семнадцать лет быть просто герцогиней.

– Но я ведь и не стремлюсь к такой высокой чести, – обратилась я уже к обоим родителям. – Нельзя ли мне под каким-нибудь предлогом отказаться от этого брака? Боюсь, я недостойна его.

– Мы принадлежим к одному из знатнейших семейств христианского мира, – высокомерно произнес мой отец. – Мы – родственники самого императора Священной Римской империи. Как ты можешь быть недостойна герцога?

– Нет, ни под каким предлогом отказаться ты не можешь, – отрезала мать. – С твоей стороны это было бы непростительной глупостью. Да ты радоваться должна такой партии! Любая девушка и во Франции, и в Англии правую руку бы за это отдала! – Мать помолчала, откашлялась и добавила: – Герцог Бедфорд – самый могущественный человек во Франции. Да и в Англии – после короля, разумеется. А если нынешний английский король умрет…[21]

– Чего Господь, конечно, не допустит, – поспешно вставил мой отец.