Хозяйка Дома Риверсов

Затем я повернулась к следующей кроватке. Пятилетний Джон раскинулся во сне, словно ему было слишком жарко; простыни и одеяла он сбил в сторону, и я сразу же испугалась: уж не болен ли? Но и у него лоб был прохладный. Рядом спокойно спала Жакетта – даже во сне она оставалась все той же на редкость спокойной и аккуратной шестилетней девочкой. А вот Мэри заворочалась – видимо, ее потревожил свет моей свечи, – но не проснулась. Рядом с Мэри и Жакеттой крепко спала на раскладной кроватке их одиннадцатилетняя сестра Анна.

Проснулся лишь восьмилетний Энтони; он сел в своей кровати и спросил:

– Что случилось, мама?

– Ничего, ничего, – успокоила я его. – Спи спокойно.

– Но я слышал какое-то пение, – сообщил он.

– Ну что ты, кто может петь у нас в доме ночью? Никакого пения нет, – твердо сказала я. – Ложись. Закрой глазки и спи.

– Ага, только Льюис ужасно горячий, – сонным голосом пробормотал он, улегся и действительно тут же закрыл глаза.

Тогда я зашла с другой стороны кровати – мальчики спали вместе, – и оказалось, что Энтони прав: мой милый Льюис прямо-таки горел в жару. На щеках у него пылал лихорадочный румянец. Казалось, даже постель раскалилась от температуры. Я смотрела на Льюиса, слушала настойчивую музыку в ушах и понимала: он умирает, умирает мой старший, двенадцатилетний сын!

Дверь у меня за спиной тихо приоткрылась, и Ричард прошептал:

– В доме все спокойно. Ну что, дети здоровы?

– Льюис… – только и смогла вымолвить я и, наклонившись, немного приподняла своего мальчика.

Он бессильно обвис у меня на руках, и на мгновение мне показалось, что я держу уже мертвое тело. Ричард подхватил сына на руки и пошел с ним из детской в нашу спальню. Там он осторожно положил мальчика на постель и повернулся ко мне:

– Что же это такое? Что с ним вдруг случилось? Он весь день чувствовал себя хорошо.

– Какая-то лихорадка, – беспомощно ответила я, – но я не знаю, что это за болезнь. Ты побудь с ним пока, а мне нужно найти кое-какие травы.

– Давай я оботру его губкой? – предложил Ричард. – Может, мне удастся хоть немного сбить жар.

Кивнув, я бросилась в кладовую. Там я всыпала в горшок сушеного тысячелистника и горсть сушеной заболони, пучок которой был подвешен к потолочной балке. Затем быстро вскипятила воду и заварила травы кипятком. Я постоянно спотыкалась, все время что-то роняла, и движения у меня были какие-то нелепые, суетливые, а в ушах постоянно звучала та музыка, словно напоминая, что времени у меня в обрез, что Мелюзина уже плачет по усопшему, что этот горячий отвар, пахнущий летними травами, не поможет. Единственное, что теперь могло пригодиться, это розмарин.

Но я все же налила в чашку травяной чай и бегом вернулась в спальню. По пути я постучала в дверь моей фрейлины и окликнула ее:

– Анна, вставай, Льюис заболел.

И я услышала, как она там завозилась.

Ричард тем временем уже успел немного оживить огонь в камине и зажег еще несколько свечей, но прикроватные занавеси опустил, чтобы свет не тревожил Льюиса, лежавшего на нашей постели. Голова мальчика была повернута набок, и я видела, как быстро поднимается и опускается его худенькая грудь в такт лихорадочному дыханию. Я поставила кружку с чаем и кувшин с отваром тысячелистника на столик и подошла к сыну.

– Льюис, ты слышишь меня? – прошептала я.

Его веки затрепетали, он открыл глаза, посмотрел на меня и совершенно внятно произнес:

– Я хочу нырнуть в воду.

– Нет, не надо, останься лучше со мной!

Я и сама не понимала, что говорю. Я села рядом и немного приподняла его. Он положил голову мне на плечо, и Ричард тут же сунул мне в руку чашку с травяным чаем.

– Сделай хотя бы глоточек, детка, – нежно попросила я. – Ну давай. Хотя бы крошечный глоточек.

Льюис отвернулся и повторил:

– Я хочу нырнуть в воду.

Муж с отчаянием посмотрел на меня.

– О чем это он?

– Это у него от жара, ему, видать, прохладная вода мерещится, – попыталась я успокоить мужа. – Ничего удивительного.

Но я-то знала, что это значит, и мне стало страшно.

Льюис улыбнулся, веки его опять затрепетали, и он, открыв глаза, с улыбкой посмотрел на отца и сказал:

– Ты не бойся, папа, я хорошо плаваю. И уплыву далеко-далеко…

Он отвернулся, коротко и глубоко вздохнул, словно и впрямь готовясь нырнуть в глубокую холодную реку, а потом задрожал всем телом, будто от удовольствия, и затих. И мне стало ясно: мой сын ушел от меня навсегда.

– Открой окно, – велела я Ричарду.

Не проронив ни слова, он подошел к окну и отворил его, выпуская эту маленькую душу на волю. Затем приблизился к сыну и перекрестил ему лоб. Льюис был еще теплый; он медленно остывал, и мне казалось, что он и впрямь с удовольствием купается в тех чудесных водах, что привиделись ему перед смертью.


В дверь тихонько постучалась Анна. Она осторожно заглянула внутрь и увидела, что я бережно укладываю Льюиса на постель.

– Он ушел, – сообщила я ей. – Льюис покинул нас.

И, почти теряя сознание, не понимая, что делаю, я шагнула к Ричарду и упала ему на грудь; а он обнял меня, прижал к себе и тихо промолвил:

– Благослови его, Господь, нашего мальчика.

– Аминь, – отозвалась я. – Ах, Ричард, но я действительно ничего не могла сделать. Ничем не могла ему помочь!

– Знаю, – ответил он.

Некоторое время в спальне царила мертвая тишина. Нарушила ее Анна.

– Я, пожалуй, схожу и посмотрю, как там остальные дети, – предложила она. – А потом приглашу миссис Уэстбери – пусть придет и обмоет его.

– Нет, я сама его обмою, – тут же возразила я. – И сама его одену. Не хочу, чтобы кто-то другой прикасался к моему сыну. И я сама положу его в…

Но произнести слово «гроб» я так и не смогла.

– А я помогу тебе, – поддержал меня Ричард. – Мы похороним его на церковном дворе и всегда будем знать, что он просто уплыл по реке; когда-нибудь мы тоже нырнем в эту реку и встретим его – на том берегу.

И мы погребли нашего сына на церковном дворе рядом с могилой его деда. Ричард заказал большое каменное надгробие, на котором вполне хватило бы места и для наших имен. Больше никто из детей не заболел, страшная лихорадка пощадила всех, и даже новорожденная Марта по-прежнему была крепкой и здоровой. Целую неделю после похорон Льюиса я глаз не спускала с детей, и душа моя была полна страха, но никто из них даже не чихнул.

Я думала, что Льюис будет мне сниться каждую ночь, однако, как ни странно, спала я крепко, и мне совсем ничего не снилось. Но однажды, где-то через месяц после его смерти, мне приснилась река, глубокая холодная река, вся в желтых кувшинках, и дно у нее словно было выложено золотыми и бронзовыми плитами, а на заросших зеленым тростником берегах цвели золотистые калужницы. И за рекой, на том берегу, я увидела моего мальчика, моего Льюиса; только что искупавшись, он натягивал свою льняную рубашечку и штаны; он улыбался мне и махал рукой, и жестами показывал, что сейчас еще немного пробежит вперед, просто немного пробежит вперед, и все. Я хорошо помню, что и во сне мне очень хотелось удержать его, но я тоже махнула рукой и крикнула: «Беги, беги, мы с тобой увидимся позже, уже скоро, уже этим утром…»

И почти сразу после этого нам пришлось прервать свое временное отступление в Графтон. В сентябре к воротам поместья подлетел королевский гонец и промчался по зеленой подъездной аллее прямо к крыльцу. Гонца сопровождал отряд из шестерых конных с королевским штандартом. Я как раз возвращалась из церкви после утренней службы и, увидев, как они въехали в наши ворота, буквально застыла на месте, прислонившись спиной к дверям нашего дома и чувствуя, что нас вновь настигает опасность. Я даже пальцы за спиной скрестила, словно этот детский жест и впрямь мог отогнать нависшую над нами беду.

– Послание барону Риверсу, – доложил гонец, спешившись и низко мне поклонившись.

– Я леди Риверс, вдовствующая герцогиня Бедфорд, – представилась я, протягивая руку. – Вы можете передать это послание мне.

Он колебался.

– Мой муж сейчас на охоте, – продолжала я. – Он вернется только завтра. В его отсутствие здесь всем заправляю я. Так что вам бы лучше все-таки отдать мне письмо.

– Прошу прощения, ваша милость.

Он снова поклонился и протянул мне послание. На нем так и сияла твердая королевская печать. Я сломала ее, быстро пробежала глазами по строкам и кивнула.

– В обеденный зал вам и вашим людям подадут хлеб, мясо и эль, – сообщила я гонцу. – Слуги также покажут вам, где можно умыться с дороги. А я сейчас еще раз прочту письмо и сразу же напишу ответ, чтобы отослать его с вами, как только вы перекусите и немного передохнете.

Гонец еще раз поклонился, и нежданные гости, вверив коней нашим конюхам, скрылись в доме. А я, дождавшись, когда они уйдут, уселась на каменную скамью, вделанную в садовую ограду, и внимательно перечитала письмо.

Речь шла о том, что нас ждет новое назначение и высокие почести в знак признания заслуг Ричарда во время последних беспорядков. Там говорилось также, что лорды, члены королевского совета, всегда очень внимательны к тем, кто проявил наибольшую сообразительность и храбрость во время военных действий и выразил наибольшую готовность служить королю и его совету, так что такой человек никогда не останется без награды – даже если король и королева не могли лично наблюдать за его подвигами, будучи в Кенилуорте. Короче, Ричарда извещали, что он назначен сенешалем Гаскони – богатейшей местности вблизи города Бордо, находившейся в собственности англичан в течение трех последних столетий. Эти земли Англия надеялась удерживать вечно, а значит, мы с Ричардом должны были вновь отправиться во Францию, возглавив очередное оккупационное войско. Читая между строк, я также поняла, как сильно наш король потрясен потерей английских владений в Нормандии, чему виной был, разумеется, Эдмунд Бофор, герцог Сомерсет. Видно, теперь Генрих решил укрепить власть англичан в Гаскони, послав туда более опытного полководца. Это назначение было почетным, но несло с собой немало опасностей и трудностей: нужно было укрепить армию, расквартированную в Бордо и его окрестностях; нужно было охранять эти земли от постоянных набегов французов, желавших, естественно, их отвоевать; и, одновременно, нужно было как-то поддерживать у местного населения лояльное отношение к английскому королю, внушая им, что собственная страна бросила их на произвол судьбы, а так называемый французский король не только не в состоянии ею править, но и, тем более, не в состоянии организовать порядок на «заморских территориях».

Окончив читать, я глубоко вздохнула. Моя душа была настолько иссушена горем, что для меня ничто не имело значения, хотя разумом я понимала: это очень высокий пост, и великая честь – править Гасконью. Риверсы явно поднимались в гору, хотя одного из членов нашей семьи уже и нет с нами. И мой разум твердил: нельзя позволять сердцу так ныть от тоски, нельзя вечно печалиться по тому, кто ушел в мир иной.

Я снова взялась за письмо. На полях, точно монах, иллюстрирующий манускрипт, король собственноручно нацарапал своим почерком клирика:



«Дорогой Риверс!

Буду весьма признателен, если вы незамедлительно поедете в Плимут, дабы организовать и возглавить армию, которую мы направляем в Гасконь, и подготовите суда для переброски этого войска. Вам следует отплыть во Францию не позднее 21 сентября».

Под этим королева приписала для меня: «Жакетта, как тебе повезло! Ты возвращаешься во Францию!»

Повезло? Но я отнюдь не считала, что мне так уж повезло. Я оглядела наш двор, теплые стены из красного кирпича, колонны с капителями из белого камня, старую часовню рядом с домом, яблоню, низко склонившуюся под тяжестью последних крупных плодов, которые давно пора было снять, полный сена амбар, примыкавший к зернохранилищу, – всю нашу усадьбу, такую надежную, центр нашего маленького мира, насквозь прогретого ласковым солнцем, светившим в окна дома. Дети мои были заняты уроками… Нет, мне не хотелось возвращаться во Францию, ставшую чужой. И я отчего-то подозревала, что король поручает моему мужу дело, которое вполне может оказаться невыполнимым. А еще я думала о том, что нам в очередной раз придется заново устраиваться в незнакомом городе и приспосабливаться к тому, что население его отнюдь не радо нашему присутствию.

Я пыталась приободриться, вспоминая, что Гасконь осенью особенно красива, что, возможно, мне удастся повидать братьев и сестер, что зима в Бордо всегда хрусткая, ясная, полная солнечного света, а весна и вовсе великолепна. Но отлично помнила я и то, что люди в тамошних краях не слишком любезны по отношению к англичанам и никогда не скрывали своего к ним презрения, так что французы будут представлять для нас постоянную скрытую угрозу. А потом нам, разумеется, опять придется тщетно ждать, когда пришлют деньги из королевской казны, и снова платить солдатам из собственного кармана, а здесь, в Англии, на нашу голову будут сыпаться бесконечные упреки, обвинения в неудачах или даже в предательстве. Ну и, конечно же, нам придется оставить здесь своих детей; я не могла рисковать ими. Нет, мне совсем не хотелось во Францию! И не хотелось, чтобы туда ехал Ричард.

Довольно долго я просидела в саду. Наконец королевский посланник вышел на крыльцо, вытирая рот рукавом, заметил меня, изобразил некое подобие вежливого поклона и вопросительно на меня посмотрел.

– Доложите его величеству, что мы с мужем незамедлительно отправляемся в Плимут, – сказала я. – Передайте, что для нас великая честь – служить ему.

Гонец лишь печально улыбнулся – видимо, и он понимал, что служение этому королю хоть и великая честь, однако является синекурой лишь для нескольких избранных фаворитов, которые легко могут и вовсе ему не служить; а если они и совершают серьезные ошибки и просчеты, то всегда выходят сухими из воды – подобно Эдмунду Бофору, которого ныне в качестве вознаграждения назначили констеблем всей Англии, ведь он сломя голову бросился вдогонку за королевской четой в Кенилуорт, а не в Кале, где и должен был бы находиться, поскольку главная и опасная работа предстояла именно там.

– Боже, храни короля, – промолвил гонец и пошел на конюшню за лошадьми.

– Аминь, – откликнулась я, думая о том, что, может, нам всем стоит молиться, чтобы король хранил себя… от себя же самого!



Плимут, осень 1450 года – осень 1451 года