Гортензия в огне

– Кажется, мне придётся снова анализировать, чтобы ответить на твой вопрос.

Эсса рассмеялась и села Уоррену на колени, чтобы обнять его.

Через несколько дней, когда они пили шоколад с тётушками в Мэйнери, Уоррен ощутил напряжение. Ему будто вложили брусок стали в живот. Справившись с яркостью впечатления, он ощутил нечто загадочное, что описал бы как "мерцание". Словно облако насыщенного злом проклятия рассекло божьей благодатью на мелкие нити и понесло обгоняющими друг друга потоками через Мэйнери. А через долю свечи Эсса ухватилась за руку Уоррена и посмотрела на него затуманенным взглядом, выражающим страх и боль:

– Мне нужно… мне сейчас нужно чудо… скажи, что это…

Уоррен тут же всё понял:

– Не знаю, что делать, милая, – быстро заговорил он. – Пэмфрой говорил, что пытаться исцелять нельзя. Если с учётом всего… он всё равно не сможет выжить.

– Я знаю. Но я больше не могу это терпеть, – умоляюще посмотрела на него Эсса.

– Вам плохо, дорогая? – подскочили со своих мест тётушки. – Это… вот это снова, да?

– Ах, как же так!.. – застонала, сочувствуя, Тереза.

– Я отнесу тебя в постель, – сказал Уоррен и поднял жену на руки.

– Наказание Единого!.. – охнула Марта.

Уоррен остановился и обернулся:

– Выкинь это словосочетание из своего словаря, Марта! Чтобы я этого больше не слышал!

– Не кричи, Уоррен, – попросила, зажмурившись, Эсса. – Тётушка Марта, может быть, правду сказала. Может, я это заслужила.

– Она сказала это, чтобы хоть что-нибудь сказать, – отрезал Уоррен. – Ты этого никак не заслужила. Ты тут ни при чём.

– Я выбрала тебя. Потому они умирают во мне. Один за другим. Хотя бы потому, что я выбрала тебя.

– Глупости.

– Единый мстит мне за то, что я влезла в ваши дела и не позволила тебе вознестись и присоединиться к нему. За то, что я тебя совратила.

– Тогда почему он и меня проводит через весь этот кошмар? Это не Единый. Это совпадение. Наберись терпения и мужества, Эсса. Мы справимся, – и аккуратно положил жену на кровать.

– Ох, ты такой строгий… – и Эсса рассмеялась сквозь слёзы. – Если бы не кошмар положения, то сказала бы, что ты жутко сексуален сейчас. Видишь, насколько я прогнила?

– Поговорим, когда проснёшься. Я принесу снотворное.

Эсса проспала до следующего утра. Проснувшись, улыбнулась ему, охнула от боли в пояснице и вызвала камеристок.

– Вот видишь, я улыбаюсь уже на следующее утро, – сказала она, укладываясь обратно в постель. – Чудесно пахнут свежие простыни. И я снова думаю о том, как бы заняться с тобой сексом, хотя кровить будет ещё долго. Я ужасна и противна, должно быть.

– Вовсе нет.

– Ещё как!

– Ты так думаешь о себе только из-за того, что я настолько потрясающе выгляжу, что ты любуешься мной, когда тебе должно быть паршиво? Милая, одно другому не мешает. И напомню, что я действительно красив, если вдруг тебя подводили глаза до сих пор и ты не разглядела. А разумные, когда им особенно плохо, часто запоминают какие-то незначительные вещи во всей точности. Помню моменты, последовавшие за новостью о гибели моих родителей. Была потрясающе красивая осень. Помню, что был хорошо одет и пьян. Помню, во что был одет и каким сладким, каким потрясающим был латкор. Крепкий ягодный латкор, любимая. Очень красиво вокруг. Помню, что погоревав и побродив по городу, тем же вечером пошёл к любовнице, как к себе домой. Потому в то время бывал у любовницы в тысячу раз чаще, чем с родителями. Я помню, что бутылка у меня в руке была чёрная, а листья под ногами оранжевые, с розовато-красными пятнами. Один лист я помню особенно чётко, хотя в тот момент я ничего перед собой не видел. А всё же помню тот лист до сих пор. Видишь? Я пил, как позорный слабак, а после пошёл к любовнице. И это тогда, когда должен был подставить плечо сёстрам, оплакивать отца и мать с кланом, собирать мысли для утешительной речи или рисовать портреты, как принято у нас, крылатых. Но я был занят потаканием низменным слабостям. И знаешь, никто мне потом и слова на это не сказал… Теперь твоя очередь вспоминать.

– Я помню, сколько складок было на портьере справа, – медленно сказала Эсса. – Когда Ветреный впервые пришёл ко мне в спальню. Помню, что на левой – только одна складочка. Помню рисунок кружева простыни очень подробно. И мне тогда было непереносимо хорошо, а не плохо. Почему я не могу этого забыть?

– Потому что тебе очень стыдно за своё удовольствие и больно за ту простодушную девочку, которой ты была до того, как Классик включил тебя в свои многоуровневые планы. Держу пари, ты помнишь, как и я, отстранённость сознания.

– Да.

– Без этого ты бы не запомнила цвет и количество тех складок на портьере справа. Потому что сознание отключает мысли в такие моменты. Ты совершенно нормальная. В тебе нет ничего плохого.

– Ах, Уоррен, так было только в первый раз. Может быть, второй, вероятно и в третий. Но потом… Это только сперва чувство вины душит. Потом оно въедается в кожу и становится ошейником, что всегда с тобой. И вот уже ты в рабстве своей постоянной вины и под её влиянием совершаешь нечто такое, что ещё ужаснее прежних проступков. Вина постоянно напоминает тебе, какая ты мерзкая тварь, она топит тебя, погружает всё глубже во тьму, но заставляет притворяться милой, чтобы никто ничего не заподозрил, а потом добавляется усталость от этого притворства, переходящая в раздражение при виде тех, кому повезло считать себя незапятнанными. Я ненавидела всех вокруг за то, что у них нет того, что есть у меня – моего постоянного груза вины. Заранее презирала чистых душой и еле терпела тех, кто предпочитал считать себя правильными просто потому, что так спокойнее и удобнее. А потом появился ты, и я подумала, что ты настолько добр и честен, что не попытаешься отомстить, и я смогу безнаказанно разорвать тебя на кусочки и отвести душу.

– Но я не разорван на кусочки. Я очень даже цел. А ты вовсе не мерзкая тварь, а очень чистая душой красавица-принцесса, которой испортила самомнение парочка мастеров манипуляций. Эсса, ты жертва их игры. Глубже во тьму погружал тебя Классик, когда превозносил тебя, вдохновлял и обожал так, что ты не смогла не защитить его, обнаружив его преступление или якобы ошибку. Держу пари, ты просто никому не рассказала о том, что увидела, случайно оказавшись возле пыточной или подслушав изложение плана чьего-то убийства. Так и было?

– Он объяснил мне смысл того, что он делает, и я поверила, что цель оправдывает средства. Но так нельзя…

– А затем ты стала свидетельницей чего-то страшного, но он заставил тебя поверить в него в который раз. Эсса, ты дочь императора и прекрасно знаешь, какие жёсткие решения приходится принимать власти, потому смогла принять извращённые нормы морали Классика. Ты поверила, что изменилась, принимая раз за разом всё большие ужасы. Он не пробовал пытать разумных твоей рукой?

– П-пробовал, но…

– Но ты не могла. Для груза вины тебе достаточно было знать, что эти разумные не выйдут живыми из предела, и что ты ничего не сделаешь, чтобы им помочь.

– Ты опять всё прочитал в моей душе.


– Я почти год с тобой. Научился расшифровывать.

– Пожалуй, это плохо. Не надо было позволять тебе этого.

– Это финал твоей искренности. Если помнишь, мы договаривались быть искренними друг с другом.

– Я не думала, что ты сумеешь так…

– Это твой огонь? Жестокость Классика в отношении других – это и есть твой огонь?

– Меня жжёт моя вина, а не его оправданная или неоправданная жестокость.

– Но всё сходится. Если его планы не будут воплощены, то всё это потеряет смысл, и убийства, в пособничестве которым ты себя обвиняешь, окажутся ужасным, несмываемым пятном на твоей совести, а не тем необходимым злом, которое поможет сдержать большее зло. Так и есть, всё верно, я нашёл твой настоящий огонь.

– Судя по выражению твоего лица, тебе всё кажется слишком простым.

– После снятия военного положения мне вообще всё кажется слишком простым, так что не обращай внимания. Ах, милая, мы абсолютно точно сможем со всем справиться.

– Я хочу верить в тебя, Элайн.

– Уоррен, меня зовут Уоррен. Мне самому не очень нравится, но это моё имя.

– Уоррен. Хорошо.

– Поцеловать тебя можно?

– Нужно! И гладь меня везде, пожалуйста.



– Что ты здесь делаешь? – спросил Брайан. Он снова сидел у постели брата, после очередной операции ещё не пришедшего в себя. – Ты должен быть с женой.

– Как я уже понял, я совсем не могу говорить о том, что вызывает у меня сильнейшие эмоции. Но я должен сообщить ей эти свои мысли. И потому я хочу поговорить с тобой.

– Не логично. Надо поговорить с ней, вот с ней и говори.

– Это вы, Сильверстоуны, придумываете план или прёте напролом. Нормальным крылатым требуется подготовка или адаптация.

– Я что, похож на твою жену, чтобы ты со мной адаптировался?

– Ты похож на мужчину, не треплющегося о том, что слышал от своего друга.

– Ну хорошо, адаптируйся, – вздохнул Брайан. – Я тебя очень внимательно слушаю.

– Я уверен, что выкидыши Эссы не случайность, – в свою очередь вздохнув, выпалил Уоррен.

– Поясни скорее. Мне уже интересно, какую чушь ты там себе напридумывал.

– Как ты помнишь, я никогда не отличался более развитой, чем у Роджера, фантазией… думаю, что я проклят.

– Да не может быть!.. – скептично до самого оскорбительного уровня протянул Брайан.

Как будто это он проклял Уоррена и они оба прекрасно и давно знают за что.

– Я был с Эссой в тот самый момент, когда всё происходило. И ощущал что-то из области того, чем славятся пепелище Лифорда и дворец Санктуариев.

– Что-то? Но проклят именно ты?

– Санктуарий. То есть я, как Санктуарий. Помнишь, я рассказывал его историю? Он слишком верил и дьявол отнял у него жену и ребёнка.

– А, вспомнил. Думаешь, что эти повторяющиеся выкидыши – вариация произошедшего с Санктуарием?

– Да. Я снова говорил с Пэмфроем. На этот раз он сказал, что до того вируса с Рилкоя у неё могли быть выкидыши в таком количестве, если применить какие-нибудь сумасшедшие методы исчисления статистических данных. Но после… с этим вирусом кровь просто не может смешаться неверно или дать жизнь ребёнку хотя бы на пару недель. Так почему Эсса беременеет, но не может доносить? И скорее всего дитя вполне жизнеспособное, развивающееся нормально… Теперь он хочет изучать нас.

– Пэмфрой?

– Да. Но уверен, что он ничего не найдёт, ни одной причины, сколько бы ни копался.

– Так и скажи ему.

– Но…

– Отбросит эту мысль и займётся, наконец, моим братом вплотную.

– Думаешь, он бы не занялся, если бы мог?