Город женщин

Энтони отрывался от своих дел, с улыбкой поворачивался ко мне и, подняв одну бровь, спрашивал:

— Займемся чем?

— Ну, если ты когда-нибудь захочешь…

— Захочу чего, детка? Скажи прямо.

И в ответ я молчала, потому что не знала, как это назвать. А он лишь улыбался еще шире и говорил:

— Прости, детка, я не понял. Нужно выражаться яснее.

Но я не могла выражаться яснее — пока Энтони меня не научил.

Однажды вечером, когда мы, как обычно, баловались в кровати, он заметил:

— Пора бы тебе узнать некоторые слова, детка. Пока ты не будешь называть вещи своими именами, у нас ничего не получится.

И он научил меня самым грязным выражениям, которые я когда-либо слышала. Выражениям, от которых у меня горели щеки и пылали уши. Энтони заставил повторить их одно за другим, с удовольствием наблюдая за моими мучениями. А потом снова взялся за меня и заставил стонать и извиваться от желания. Когда я больше не могла терпеть — я даже дышать не могла, — он прервался и включил свет.

— А сейчас, Вивиан Моррис, — заявил он, — ты прямо в глаза скажешь мне, что ́ я должен с тобой сделать. Теми словами, которым я тебя научил. Только так и не иначе, куколка. Или ничего не будет.

Веришь или нет, Анджела, но я так и поступила.

Посмотрела ему прямо в глаза и сказала, чего хочу, — в точности как дешевая шлюха.

Тогда-то я и поняла, что влипла.

Втрескавшись в Энтони, я, естественно, расхотела шататься по городу с Селией, цеплять незнакомцев и перебиваться быстрым невыразительным сексом. Мне хотелось быть только с Энтони и каждую свободную минуту проводить в кровати его брата Лоренцо. Другими словами, с появлением Энтони я весьма бесцеремонно бросила Селию.

Не знаю, скучала ли она по мне. По ней было не понять. Она ко мне не охладела, а если и охладела, то не подавала виду. Селия просто продолжала жить, как раньше, и была со мной по-прежнему приветлива, когда мы сталкивались в «Лили» (обычно это происходило в моей кровати, когда она возвращалась под утро пьяная). Вспоминая то время, я понимаю, что была ей не слишком верной подругой. Я бросила ее даже дважды: сначала ради Эдны, а потом ради Энтони. Но в молодости все мы руководствуемся самыми примитивными мотивами; наши дружеские чувства и привязанности непостоянны. Селию тоже не назовешь постоянной. Теперь я понимаю, почему в двадцать лет мне постоянно требовался объект для обожания — причем даже не важно, кто именно. На эту роль годился любой, кто был лучше меня. А Нью-Йорк тогда кишмя кишел теми, кто был лучше меня. Я была настолько бестолковой, настолько неопределившейся и до такой степени не понимала саму себя, что вечно цеплялась за других — хваталась за чужое обаяние, как за спасательный круг. Но, само собой, в каждый период времени у меня был только один кумир.

И теперь им стал Энтони.

От любви я не замечала ничего вокруг. Я ходила, как громом пораженная. Весь мир перестал существовать. Свою работу в театре я делала кое-как — ведь если честно, какая разница? Думаю, я и на репетиции ходила лишь потому, что Энтони присутствовал там каждый день; он репетировал по нескольку часов кряду, а я могла им любоваться. Мне не хотелось отпускать его ни на шаг. После каждой репетиции я, как верная шавка, поджидала его, провожала в гримерную и из гримерной, по первому свистку бегала за бутербродами с языком на ржаном хлебе. Я на каждом углу хвасталась, что у меня теперь есть парень и это любовь на всю жизнь.

Как тысячи других глупышек до меня, я заболела любовной и сексуальной горячкой — и более того, я считала, что такое возможно только с Энтони Рочеллой.





Но потом у нас с Эдной состоялся неприятный разговор. Я принесла ей на примерку новую шляпу для спектакля.

— Ты стала рассеянной, — заметила Эдна. — Лента не того цвета, какой мы выбрали.

— Правда?

Она ткнула пальцем в ленту — кроваво-красную — и спросила:

— Это, по-твоему, изумрудно-зеленый?

— Вроде нет, — ответила я.

— А все тот мальчишка, — констатировала Эдна. — Ты только о нем и думаешь.

Я невольно улыбнулась:

— Это уж точно.

Эдна тоже улыбнулась, но снисходительно:

— Так вот знай, дорогая Вивиан: когда он рядом, ты ведешь себя как течная сука.

В ответ на такую откровенность я уколола ее булавкой в шею — правда, совершенно случайно.

— Простите! — воскликнула я, даже не зная, за что извиняюсь: за укол или за свое поведение течной суки.

Эдна спокойно промокнула капельку крови носовым платком и сказала:

— Не бери в голову. Меня не впервые колют булавкой, и на сей раз я заслужила. Но послушай меня, Вивиан, хотя бы потому, что я стара, как ископаемое, и кое-что понимаю в жизни. Дело не в том, что я не рада за тебя. Что может быть прекраснее первой любви! Ты так носишься с ним, детка, и это очень мило.

— Он же настоящая мечта, Эдна, — вздохнула я. — Просто мечта!

— Не сомневаюсь, птичка моя. Иначе и быть не может. Но вот тебе совет. Развлекайся с этим юношей сколько душе угодно, напиши о нем в мемуарах, когда прославишься, но только ни в коем случае…


Я думала, она скажет «не выходи за него замуж» или «не вздумай забеременеть», но нет. Эдну заботило совсем другое.

— Не позволяй отношениям мешать твоей работе.

— Что?

— На нынешнем этапе, Вивиан, все мы должны держаться друг за друга и сохранять рассудительность и профессионализм. Может, со стороны тебе и покажется, что мы тут просто развлекаемся — и мы действительно развлекаемся, — но слишком многое поставлено на карту. Твоя тетя вложила в эту пьесу все — сердце, душу и собственные деньги до последнего цента. И мы не можем обмануть ее доверие, допустив провал. В театре существует такой закон, Вивиан: мы не портим друг другу шоу; мы не портим друг другу жизнь.

Я по-прежнему ничего не понимала, и Эдна, видимо, заметила это по лицу, потому что принялась объяснять снова:

— Я вот что хочу сказать, Вивиан: если ты любишь Энтони, люби на здоровье, никто не собирается тебя осуждать. Но пообещай, что останешься с ним до конца сезона. Энтони — хороший актер, куда выше среднего, и без него спектакля не будет. Мне не нужны сюрпризы. Если один из вас разобьет другому сердце, я рискую потерять не только главного героя, но и чертовски талантливую костюмершу. Вы оба нужны мне, и нужны в здравом уме. Твоя тетя сказала бы то же самое.

Я, наверное, совсем глупо выглядела, поскольку Эдна добавила:

— Объясню еще проще, Вивиан. Мой бывший муж — худший из бывших, который режиссер, — любил говорить мне: «Живи как угодно, ягодка моя, но не позволяй эмоциям сорвать чертово шоу».





Глава пятнадцатая





Репетиции шли полным ходом, и премьеру «Города женщин» назначили на двадцать девятое ноября 1940 года, через неделю после Дня благодарения — мы надеялись привлечь публику, которая на выходных соберется в театр.

Проблем с подготовкой практически не возникало. Прекрасная музыка, сногсшибательные костюмы (не стану скромничать). Разумеется, звездой шоу был Энтони Рочелла — по крайней мере, я в этом не сомневалась. Мой парень превосходно пел, играл и танцевал. (Как-то раз я подслушала разговор Билли и Пег. Билли сказал: «Всегда полно девиц, которые ангельски танцуют; попадаются и такие же юноши. Но попробуй найти мальчишку, который танцует по-мужски, — вот это редкость. Парнишка оправдал все мои ожидания».)

Энтони оказался прирожденным комиком. Он очень убедительно смотрелся в роли хитроумного нарушителя закона, помогающего богатой даме открыть притон и бордель в гостиной ее особняка. Их общие с Селией номера были невероятными. Эти двое потрясающе смотрелись вместе. В одной особенно впечатляющей сцене они танцевали танго, а Энтони соблазнительно напевал Селии про «одно местечко в Йонкерсе», которое Счастливчик Бобби хотел показать своей возлюбленной. Но у Энтони получалось, будто речь идет об эрогенной зоне на женском теле, и Селия всячески ему подыгрывала. Этот момент был самым сексуальным во всей пьесе. Ни одна женщина с живым бьющимся сердцем не устояла бы. По крайней мере, я так думала.

Другие-то, конечно, считали звездой шоу Эдну Паркер Уотсон — и вряд ли ошибались. Даже я, охваченная любовной лихорадкой, понимала, что игра Эдны выше всяких похвал. Я бывала на многих театральных представлениях, но никогда раньше не видела в деле настоящую актрису. Все актрисы, которых я знала до сих пор, напоминали механических кукол с четырьмя-пятью меняющимися выражениями лица: грусть, страх, злость, любовь, счастье. Маски чередовались от начала спектакля и до конца. Но Эдна умела передать все оттенки человеческих эмоций. Она держалась естественно, живо, царственно и за час репетиций могла сыграть одну сцену в девяти разных манерах, и каждый раз — идеально.

А еще она не соревновалась с другими за место на сцене. Рядом с ней все казались талантливее; самим своим присутствием она как будто заставляла остальных играть лучше. Во время репетиций она часто отступала в тень и давала другим проявить себя, с улыбкой наблюдая за ними со стороны. Великие актрисы редко обладают такой широтой души. Помню, Селия однажды пришла на репетицию в накладных ресницах. Эдна отвела ее в сторонку и посоветовала не надевать их на сцене: они отбрасывают глубокие тени под глазами, отчего лицо превращается «в череп, моя дорогая, а мы ведь этого не хотим».

Более ревнивая звезда никогда не стала бы помогать сопернице. Но Эдна не ревновала.

Со временем миссис Алебастр в ее исполнении обрела гораздо больше психологических нюансов, чем было прописано в сценарии. Эдна наделила ее мудростью: ее миссис Алебастр понимала нелепость своей прежней богатой жизни, нелепость разорения и нелепость идеи притона в собственной гостиной. Но она смело пускалась в авантюру и подыгрывала обстоятельствам. Жизнь сделала ее ироничной, но не циничной; она многое пережила, но не зачерствела.

Когда Эдна пела свое романтическое соло — простую балладу под названием «Не влюбиться ли мне», — все замирали в молчаливом благоговении. Не важно, сколько раз мы уже слышали пение Эдны; каждый бросал все дела ради ее номера. И дело было даже не в красивом голосе (в верхах Эдна иногда фальшивила); она наполняла песню таким пронзительным чувством, что любой невольно заслушивался.

В песне говорилось о женщине в летах, которая решает рискнуть и еще раз влюбиться вопреки доводам рассудка. Когда Билли писал слова, он не рассчитывал, что номер получится таким грустным. Изначально задумывался легкий, забавный пустячок: «Смотрите, какая прелесть! Даже старикам не чужда любовь!» Но Эдна попросила Бенджамина замедлить темп и сменить мажор на минор, и все преобразилось. Когда она пела последнюю строчку («Может, мне повезет? / Я не знаю исход. / Не влюбиться ли мне?»), становилось ясно, что эта женщина уже влюблена и назад дороги нет. Она боится уступить велению сердца, она потеряла контроль над собой. Но у нее остается надежда.

Каждый раз, когда Эдна пела эту песню на репетиции, в конце мы вставали и аплодировали.

— Она настоящее сокровище, Вивви, — шепнула мне как-то Пег за кулисами. — Клад, каких поискать. Никогда не забывай, насколько тебе повезло увидеть на сцене настоящего мастера.





Боюсь, самой серьезной проблемой стал Артур Уотсон.

Муж Эдны не умел ничего. Он не умел играть — не мог даже запомнить свои реплики! — и уж точно не умел петь. («Слушаю его пение и завидую глухим», — поставил диагноз Билли.) Артур танцевал, как человек, который только вчера научился ходить. Перемещался по сцене с таким видом, будто боялся наткнуться на что-нибудь. Я удивлялась, как он умудрился не отпилить себе руку в бытность плотником. Одного у Артура было не отнять: во фраке и цилиндре он выглядел сногсшибательно. Но больше мне нечего сказать в его защиту.

Когда стало ясно, что с ролью Артур не справится, Билли сократил его реплики до самого минимума, чтобы бедняге было проще с ними управиться. (Например, изначальную первую фразу: «Я троюродный кузен вашего покойного мужа, Барчестер Хедли Вентворт, пятый граф Аддингтон» — Билли сократил до слов: «Я ваш кузен из Англии».) Он также убрал из сценария сольный номер Артура. И даже выкинул танец, который Артур с Эдной должны были исполнять в сцене «соблазнения».

— Эти двое танцуют так, будто видят друг друга впервые, — заявил Билли Пег, прежде чем окончательно отказаться от их танца. — Они точно муж и жена?

Эдна пыталась выручить мужа, но тот плохо воспринимал критику и обижался, если ему подсказывали, как вести себя на сцене.

— Я тебя никогда не понимал, дорогая, и никогда не пойму! — однажды выпалил он в гневе, когда жена в десятый раз объясняла ему разницу между правой и левой сторонами сцены.

Но больше всего нас донимала привычка Артура насвистывать в тон музыке из оркестровой ямы, причем даже на сцене, когда он якобы был в образе. Никому не удавалось отучить его свистеть.

Однажды Билли не выдержал и заорал:

— Артур! Твой герой не слышит музыку! Это увертюра! Она для зрителей!

— Что значит — не слышит? — возмутился Артур. — Вот же музыканты, прямо у меня перед носом!

В ответ на его реплику Билли разразился злобной тирадой по поводу диагетической музыки (которую слышат герои на сцене) и недиагетической (которую слышат только зрители).