Генерал-адмирал

— Просто там все как про меня написано было. Про нищету нашу, про то, как мать кровью харкать стала, и про соседа-ирода, который ей за работу от зари до зари гроши платил. И что из-за таких, как он, мы в нищете и живем.

Я понимающе кивнул:

— Значит, там о несправедливости вся правда написана?

— Да… — глухо сказал он и сгорбился, потеряв всякую надежду.

Я наклонился вперед, поднял его подбородок, заглянул в глаза:

— Понимаешь, в чем дело… несправедливости вокруг нас много. Это точно. Вот только никто и никогда совсем ее устранить не смог. Даже те, кто пытался. — Я на мгновение задумался. — Есть на севере Италии богатый город Флоренция. Он и сейчас поражает воображение роскошью и убранством, а в то время, про которое я тебе хочу рассказать, все его роскошные соборы, мосты и дворцы только-только строились и потому сияли свежей позолотой и отполированным мрамором. Люди в этом городе жили разные. Одни ставили себе дворцы и щедро жертвовали на величественные соборы, другие проводили день-деньской в трудах и заботах, а вечером их единственной отрадой были краюха хлеба и стаканчик дешевого итальянского винца. В этом не было ничего удивительного. Тогда, в конце пятнадцатого века, так жили везде. Ну, может, не совсем так. В большинстве городов не строили мраморных соборов — едва хватало на каменные, а кое-где и вообще лишь на деревянные. Да и с дворцами было все не так просто. У нас, например, в Москве, которая тогда была столицей, даже цари еще жили в деревянных палатах. Ну да страна только-только иго сбросила, не до жиру было никому… Но в общем все было похоже. Одним — курные избы, другим — терема. — Я украдкой бросил взгляд на второго парня. Тот слушал меня, разинув рот. И я продолжил: — И вот однажды в этом городе появился монах. Его звали Джироламо Савонарола. Он был умен, честен и искал справедливости. Он получил возможность говорить и воспользовался ею со всей силой своего таланта проповедника. Обличал пороки — разврат, сребролюбие; обвинял богачей в том, что, когда они едят на золоте, живущие рядом с ними бедняки от голода соскребают смолу с корабельных досок. И таков был его талант, что, послушав его, люди изменились. Женщины сняли с себя драгоценности, купцы принялись раздавать бедным и нищим накопленные состояния, богатые землевладельцы прощали крестьянам недоимки. Люди не могли смеяться, потому что в мире существует несправедливость, отказывали себе во вкусной пище, потому что где-то голодают. Они не пели песни, а лишь псалмы, не плясали, а лишь молились и постились…

Парни ошеломленно смотрели на меня. Я грустно усмехнулся про себя — какие же они все-таки наивные…

— Но прошло время, и люди, так истово жаждавшие справедливости и Царствия Божьего на земле, слегка устали от своих яростных трудов и начали оглядываться по сторонам. И с удивлением обнаружили, что все их попытки установить справедливость отчего-то привели к очень странным результатам. Недостроенные дворцы и соборы, которые должны были стать украшением Флоренции, ветшают и разрушаются, захламляя город и придавая ему вид развалин, потому что те, кто давал деньги на их строительство, раздали их бедным, а те, кто строил, полученные деньги уже проели. А новых нет. Купеческие караваны, ранее в изобилии наполнявшие постоялые дворы и рынки города, теперь обходят его стороной, потому что здесь нечего купить и нечего продать. Путешественники, тоже во множестве стекавшиеся в великолепный город, теперь сюда и носа не кажут. Потому что здесь грязно, ведь дворники получили свою справедливую долю, которую вернули им бывшие богатые купцы и аристократы, а если есть деньги — можно немного и отдохнуть. Потому что здесь мрачно и на улицах не слышно ни песен, ни смеха. Потому что здесь теперь дурно кормят, а главное — близится голод. Потому что те деньги, которые были разделены по справедливости, уже кончаются. А новых в город не приходит. — Я замолчал.

Парни две минуты напряженно смотрели на меня, а потом один из них не выдержал и спросил:

— И что?

— Когда голод наступил, разъяренные горожане схватили своего бывшего кумира и привели его на суд Папы. И тот его казнил. А Флоренция потом еще несколько десятилетий выбиралась из той ямы, в которую вверг ее Савонарола, совершенно искренне пытавшийся установить справедливость хотя бы здесь, в этом отдельно взятом городе… — Я вздохнул, помолчал немного, бросая испытующие взгляды на ребят, которые находились под сильным впечатлением от моего рассказа, и продолжил: — Несправедливость — это плохо. И с ней стоит бороться. Но каким путем?.. Один — взять то, что есть, и поделить заново, по справедливости. Вот только как ее определить, настоящую и полную справедливость? Ведь я-то, например, уверен, что я достоин большего, а Никша обойдется — он криворукий, за ним через раз все переделывать приходится. А Никша думает наоборот — и у него своя правда. Он хоть и криворукий, а сильный, и ежели что поднять и перенести, так всегда его зовут. А кто-нибудь третий скажет: я ж на вас, охломонов, еще и готовлю, мне большая доля. Так до драки дойдет! И будем все драться до тех пор, пока не найдется кто-нибудь самый сильный и не прекратит свару, в которой будет изрядно потрепано все, что собирались поделить по справедливости, а что-то и разбито вдребезги. И он заставит всех принять его правду и разделить все по его воле. А горожанам останется лишь шипеть по углам, потому что вслух можно будет только славить мудрость самого сильного да жаловаться этому сильному на соседей. И ладно, если сильный будет умным — тогда он действительно сможет хоть как-то воздать всем по заслугам и… кое-что приберечь на будущее или пустить в дело на общую пользу. А если нет? — Я закончил краткий экскурс в историю революции и СССР времен Сталина и окинул парней внимательным взглядом. — Но есть и другой путь — не делить, а множить. Ну вот представьте, ежели, скажем, в том же пятнадцатом веке у нас в России попытались бы все взять и поделить. Чего делить-то было? Бедный крестьянин жил в полуземляной курной избе, носил домотканину, а то и вообще одежку из вываренной хвои, имел полудохлую лошаденку. Если была овца, он уже считался зажиточным, а при корове — так вообще богачом. Дворянин был таким же нищим, разве что носил не домотканый армяк, а тегиляй да еще саблю имел плохонькую. «Взять» можно было только у зажиточных бояр, коих насчитывалось дай бог один на тысячу. Но даже если их вроде как немалое добро по всем раскинуть, вышло бы по одной рубахе на брата да по пяти копеек на семью. И как скоро они кончились бы?

— И что же делать?

— Так я же сказал — не делить, а множить. Не пытаться раздать всем сестрам по серьгам из тех что есть, а увеличить количество серег. А также колец, перстней, платьев, добротных изб, церквей, школ и университетов. И пусть у кого-то будет этих платьев больше, даже больше, чем заслуживает, — черт с ним, нехай подавится. Зарвется — на то полиция и суд есть… Нам же главное, чтобы платья были у всех. Понятно?

Студенты закивали.

— Вот и хорошо. — Я поднялся. — Вот что, парни, простить я вас не могу. Я это общество создавал как раз для того, чтобы благосостояние России множилось, а вы делить захотели.

— Да мы ж…

Я остановил их взмахом руки:

— Но вот какое у меня будет к вам предложение. Мне нужны учителя в Магнитную. На зиму. Работникам там в морозы все равно делать нечего — будут по баракам сидеть да горькую пить. Вот чтобы зря время не терять, я и придумал для них зимнюю школу открыть. Там, глядишь, грамоте подучатся, черчение освоят, математику, азы механики, и выйдут из них со временем уважаемые мастера. То есть люди, на которых вы, инженеры, вполне сможете опереться.

При этих моих словах лица парней посветлели.

— Так вот, если вы там у меня как следует поработаете, да еще не одни, а кого из своих приятелей-студентов, которые не на попечении Общества находятся и за обучение заплатить не могут, с собой сманите, вот вам мое слово — в это общежитие вы не вернетесь, но свое образование закончите. Года через два, когда у меня там уже штатные учителя появятся… Я сам за вас заплачу. И за всех, кто с вами поедет, — тоже. Но, чур, — я погрозил пальцем, — строго следить, чтобы никакого «поделить» там у вас не было. Только множить…

После разговора с бывшими студентами я задержался в Москве еще на три дня. Вернее, в самой Москве я пробыл всего два. Было у меня там несколько встреч, как протокольных, так и деловых. В частности, с крупными московскими заводчиками, особенно в текстильной области, — с Морозовыми, Третьяковым и другими. Я собирался протолкнуть на трансваальский рынок русские товары, а для этого надо было сориентировать местную промышленность. Сам я заниматься этим не собирался, и без того голова пухнет, а вот захватить с собой парочку-другую представителей для изучения, так сказать, конъюнктуры рынка — почему бы и нет?

А еще я опять на день съездил к Мосину. Он, прознав, что я купил патент у Максима, свой пулемет пока отложил и напряженно занимался винтовкой под новый патрон уменьшенного калибра с бездымным порохом. Хотя его производство в России пока не было развернуто (у нас еще даже и бездымного пороха не производили), было ясно, что будущее именно за ним. Я выслушал все его пояснения, покивал и вякнул только одно — посоветовал для ускорения заряжания неотъемного магазина придумать, как закрепить на металлической планке столько патронов, сколько нужно для полного наполнения магазина, и сделать так, чтобы можно было загнать их внутрь магазина одним пальцем. Короче, подал идею обоймы. Конечно, для ускоренной перезарядки отъемный магазин вне конкуренции, но он стоит раз в десять — пятнадцать больше обоймы. А в русской армии вопросы цены всегда имели первостепенное значение…



В Питер я прибыл в субботу вместе с Николаем, который как раз в это время находился в Москве. Весь день и вечер мы с ним разговаривали. Вернее, это был не разговор, а, так сказать, мастер-класс по стратегическому планированию и управлению временем. Я рисовал ему диаграммы Ганта, сетевые графики, рассказывал о методе критического пути. Он слушал меня разинув рот. А под конец задал вопрос, на который я не смог ответить:

— Откуда вы все это знаете, дядя?

Я выругался про себя. Вот, блин, увлекся… А мальчик-то повзрослел. Промямлив что-то невнятное, я сослался на усталость, и мы разошлись. Но Николай попросил у меня разрешения забрать с собой все расчирканные мною бумаги. Я разрешил, но попросил пообещать, что он никому и никогда не будет их показывать. Совсем никому. Николай дал клятву сжечь их сразу же, как перерисует все в дневник.

В воскресенье я поехал в Кронштадт. Отстоял службу, исповедался отцу Иоанну и получил у него отпущение грехов, потом вернулся, помылся в бане и, очищенный душой и телом, лег спать.

Следующие десять дней я добивал дела. Доложился брату, на два дня съездил на опытовую станцию к Макарову, три дня проторчал в Военно-морском ведомстве вместе с Шестаковым и Чихачевым, разбираясь с текущими делами и бюджетом на будущий год, на два дня отлучился в Пернов и произвел там очередную вкачку. Правда, чуть меньшую, чем год назад. Процесс хоть тяжело и долго, но шел. И была надежда, что через пару-тройку лет я получу то, что хочу, а именно — легендарную морскую пехоту, причем в состоянии, близком к тому, каким оно было во времена позднего СССР. Ну а после того как вышколю этот полк, отработав на нем всю программу подготовки, систему комплектования и обеспечения, можно будет потихоньку начать разворачивать такие программы и на всех основных военно-морских базах.

А 2 сентября легкой походкой я взошел по трапу на борт крейсера «Дмитрий Донской». Меня ждал Трансвааль…





Глава 5




— Сколько?! — ошарашенно произнес я, глядя на Канареева.

— Тысяча двадцать два пуда и шестнадцать фунтов на момент моего отъезда из поместья, Алексей Александрович, — довольно улыбаясь, повторил Канареев. — И это после аффинажа. То есть уже очищенного.

Я несколько мгновений привыкал к объявленным цифрам. Это ж в районе двадцати миллионов рублей будет… Нет, все кредиты закрыть — денег не хватит, но намеченные на этот год выплаты закрою с запасом. И общий бюджет будущего года сверстаю без кредитов. Наверное… О Господи, воля Твоя, это невероятно — за неполный год поднять добычу золота в двадцать пять раз! Что ж там за жилы-то? Нет, я рассчитывал и на большие цифры, причем раз в десять, но на них мы должны были выйти года через четыре, когда запустим весь комплекс промышленной переработки. Как это они так скакнули-то?..




До Лоренсу-Маркиша конвой в составе двух построенных немцами грузопассажирских судов «Трансвааль» и «Свободная оранжевая республика» и крейсерского отряда из броненосных крейсеров «Дмитрий Донской» и «Герцог Эдинбургский» и парового корвета «Витязь» добрался к концу декабря. Дошли бы и раньше, но я опять занялся прыганьем по Европе, сделав остановки в Германии, Голландии, Бельгии, Франции и Португалии, где проинспектировал свои конторы по найму и получил доклады от руководителей разведывательных сетей. А также принял на борт грузопассажирских кораблей свежие партии переселенцев.

Слава богу, все шло своим чередом. Хотя я практически везде, кроме запланированных встреч, был вынужден принимать представителей банков-кредиторов, которые вежливо, но непреклонно интересовались, не планирует ли его императорское высочество великий князь Алексей Романов перенести начало выплат по долгам, каковые выплаты должны были начаться уже следующим летом. Что ж, никто и не ожидал, что информация о суммарном размере моих займов долго сохранится в секрете. А уж о том, что она, став доступной, вызовет нервозность в рядах заемщиков, и говорить нечего…

Суэц мы проскочили довольно быстро. На этот раз англичане не стали нас мурыжить, зато мы прошли мимо целого строя британских кораблей на внешнем рейде Порт-Саида. А вот Лоренсу-Маркиш встретил нас свежей волной. Но команды у меня за время пути уже обтесались, свыклись, так что никаких проблем это не принесло…



— Ладно, — махнул я рукой, отходя от шока. — Как, в общем, дела?

— Да в принципе все идет своим чередом. Команда охраны уже насчитывает две с половиной сотни человек. Казаков из них — сто сорок три. Станичники пишут своим, вот народ и тянется. Они ж тут вам лично службу несут, то есть царской фамилии. Всё согласно присяге и долгу. Еще есть двадцать шесть русских из числа переселенцев. Даже два бывших офицера, драгун и пехотинец, сами прибыли.

— Проверил?

— Да, — кивнул Канареев, с легкой улыбкой глядя на меня. — И до сих пор проверяю…

— Ладно, извини, — слегка стушевался я. Вот еще вздумал контролировать профессионала там, где он все знает лучше меня.

— Ну так вот, остальные — наемники. Около сорока голландцев, двадцать семь французов, есть еще датчане, португальцы, бельгийцы. Немцев и англичан, согласно вашему приказу, не беру… Все проверены, и по поводу четверых у меня есть сомнения в лояльности. Очень похоже, внедрены для получения информации о перевозках золота.

Я кивнул. Спрашивать, пасет ли Канареев их связи, смысла не было.

— Так, хорошо… Когда отправляемся?

— Все зависит от вашего высочества, — шутливо поклонился мне бывший штабс-ротмистр. — Как только закончите все свои представительские дела — так и тронемся. Поезд ждет.

— Поезд? — удивился я.

— Так точно-с, — продолжал забавляться моим удивлением Канареев. — Железнодорожное сообщение Лоренсу-Маркиш — Претория Филадельфия открыто неделю назад. То есть пока еще неофициально. На официальное открытие ждут вас. Я уже доложил всем пайщикам акционерного общества Западно-Трансваальской железной дороги, что вы на подходе. Так что официальное открытие решили отложить до вашего прибытия.

— Понятно, — хмыкнул я. — Ну тогда я двину наносить визиты, а завтра попытаемся выехать. Или послезавтра — как там дело с визитами обернется. Да и к тому же надо взятки разнести, нам через этот порт еще ой как долго работать…



До Претории Филадельфии мы добрались через четыре дня. Поезд двигался со скоростью километров двадцать в час, к тому же два раза в сутки останавливался на загрузку угля, но на фоне наших предыдущих путешествий можно было сказать, что мы мчались как молния.

Мое пребывание в Претории Филадельфии затянулось почти на неделю и так же состояло из дюжины визитов и трех званых обедов. И на одном из них меня поймали на крючок…

Нет, все понятно. Я — живой человек, года три как совершенно здоровый. Ну, по субъективным ощущениям. А женщин у меня пока так и не было. Как выяснилось, в этом времени людям с моим статусом негде и развернуться-то. Существовали только две категории женщин, с которыми было допустимо резвиться аристократам моего уровня. Первая — это замужние светские дамы (именно замужние — совращение незамужних заканчивалось либо свадьбой, либо остракизмом).

И вторая — актриски. Вот тех дозволялось валять сколько угодно и невзирая на семейное положение. Адюльтер же с дамами, стоящими ниже на социальной лестнице, и уж тем более с прислугой считался непотребством. Лучше уж проститутку пригласить — тоже скандал, но не до такой степени… И поэтому я оказался в очень неприятном положении. Петербургский высший свет для меня был практически табуирован, ибо зацепить кого-нибудь там означало обязательно быть втянутым во всю эту светскую жизнь. Опасность разоблачения для меня в последнее время, конечно, несколько снизилась (все уже поняли, что великий князь сильно изменился и теперь увлеченно играет в какие-то другие игрушки), но все еще оставалась неоправданно высока. Более пятнадцати лет пребывания в этом самом высшем свете бывшего владельца моего тела явно оставили след массой совместных историй — пирушек, шалостей, любовей и так далее, о которых я не имею ни малейшего представления. Это сейчас я успешно все игнорирую, просто не появляясь в свете и демонстрируя свое религиозное рвение. Но как только в свете увидят, что великому князю не чуждо, так сказать, ничто человеческое, вокруг тут же начнут виться старые приятели и пойдут попытки расшевелить в великом князе прежние воспоминания. Ну, чтобы на их основе выстроить новые отношения. А я о тех воспоминаниях — ни сном ни духом!.. Что же касается актрисок, то путь к ним опять же лежал через свет. Через появление на публике, регулярные походы в оперу, посылку цветов, поездки в ресторан и так далее. Так что я, как Адриано Челентано в известном фильме, спасался от зова плоти колкой дров… ну, фигурально выражаясь. И считал, что вполне успешно.

Насколько это не так, выяснилось на торжественном обеде, который дало общество Западно-Трансваальской железной дороги по случаю открытия регулярного движения по этой магистрали. Пока два поезда из трех классных и четырех товарных вагонов, в которых тоже перевозили пассажиров, должны были ходить из Лоренсу-Маркиша в Преторию Филадельфию и обратно два раза в неделю. Чаще никак не получалось, потому что вагонного парка пока не хватало и как товарные, так и классные вагоны, кроме перевозки пассажиров, активно использовались в доставке грузов для моих приисков и Русско-трансваальской торгово-промышленной компании. И вот как раз на этом обеде я и увидел тот самый крючок. Причем не только увидел, но еще и заглотнул наживку.

Крючок звали Эшли Лоутон. Она сама подошла ко мне перед тем, как я пригласил всех присутствующих в столовую.

— Так вот вы какой, русский князь… — завораживающим грудным голосом произнесла она.

И я почувствовал, как у меня встают дыбом даже волосы в носу. Вот черт, нет, нельзя мне без женщины. Впрочем, она действительно была красива и жутко сексуальна. Возможно, недотягивала до действующих в это время канонов красоты — скажем, задница у нее была довольно худая, да и грудь всего размера третьего, но я-то из другого времени, и вот там она точно была бы звездой. Высокая, с черными волосами, оливковой кожей и — бешеное сочетание! — ярко-голубыми глазами. Губы у нее были полные и чувственные, хотя местные красавицы шипели, что они «пошлы и вульгарны». Встреть я ее на улице, никогда бы не сказал, что она американка. Скорее итальянка… если забыть про глаза.

— Да, я русский князь, — почти спокойно произнес я, — а кто вы такая, прелестное дитя?

— О-о, — рассмеялась она, — как давно меня так не называли! — После чего первой протянула мне руку, дав понять, что на местные представления о приличиях, которые здесь, в Трансваале, были куда как более строгими, чем даже в России, ей наплевать. — Я Эшли Лоутон, репортер «Нью-Йорк геральд».

— Кто?! — Я ошарашенно вылупил глаза. Нет, поймите меня правильно, в покинутом мною времени есть туева хуча женщин-репортеров, женщин-редакторов и женщин — владельцев различных СМИ. Но это — там! Здесь я пока не то что не встречал ни одной, но даже и не слышал о таковых. В конце XIX века женщины еще не обладали избирательными правами, если кто не знает. Да что там не обладали — за это дело пока никто и не думал бороться. Всех все устраивало. За исключением, естественно, имеющих место быть в любые времена отдельных эпатажных личностей.

— Ну ладно, стану репортером. — Она легкомысленно взмахнула рукой.

Да-а, вот теперь я, пожалуй, понял, что такое «кошачья грация». А то просто считал фигуральным выражением.

— Может быть, — продолжила между тем американка, — если сумею взять у вас интервью. А то вы так упорно скрываетесь от репортеров, что вас уже прозвали русским сфинксом.

— Как? — Я рассмеялся. — Вот шельмы!

— Что? — не поняла американка, потому что это слово я произнес по-русски. До сих пор разговор у нас шел по-английски.

Я махнул рукой — чепуха, мол, не стоит внимания. Американка грациозно кивнула, а я почувствовал, что меня снова пробрало. Вот черт! Все ж таки внешность для женщины хоть и важна, но не самое главное. Куда важнее, как женщина двигается. Эта двигалась умопомрачительно. Что вполне объясняло, как молодая и незамужняя женщина сумела попасть на данное мероприятие. Несмотря на всю патриархальность здешних нравов, в любом месте, где присутствуют мужчины, обязательно должен найтись хотя бы один, не способный ей отказать. Да что там один — дюжина, не меньше! И что мне-то делать?.. Ладно, посмотрим, как дальше будут развиваться события. Судя по тому, как Эшли Лоутон на меня смотрит, она не просто готова быть соблазненной — она сама пытается меня соблазнить. Да, в САСШ далеко эмансипация зашла. Впрочем, при чем тут эмансипация? Если женщина чего-то хочет, она чаще всего свое получает. Вне зависимости от времен, стран и народов. Такова истина.

В тот, первый, раз я отшутился и удрал. Несмотря на то что мое либидо взволновалось, я не был склонен сразу же затаскивать в постель совершенно непроверенного человека. О том, что она богатая американка из Саванны, было известно только с ее слов. Так что эта особа вполне могла быть и подставой англичан, преследующей какую угодно цель — от попыток внедриться в мое окружение до, скажем, осуществления разовой акции по заражению меня, любимого, сифилисом. А в это время, при существующем уровне медицины, сифилис неизлечим. И потому, прости господи, пойду-ка я дрова порублю.

Я по-быстрому свернул разговор, пригласил всех в столовую, а спустя час после всех официальных тостов и поздравлений извинился перед честной компанией и, сославшись на усталость, слинял. Меня поняли и простили. Ну да еще бы. После прибытия в Преторию Филадельфию я был мгновенно вовлечен в круговорот совещаний, отчетов и встреч. И если мой отчет перед акционерами Западно-Трансваальской железнодорожной компании был, по существу, формальностью, ибо главный итог моей деятельности на посту председателя совета директоров этой компании был у всех перед носом, то вот известие о том, что Русско-трансваальская торгово-промышленная компания уже является обладателем двух пароходов и в течение ближайших нескольких лет получит еще четыре, произвело фурор.

Так же, как и новость о том, что эти пароходы прибыли не просто так, а полностью загруженные товарами — от динамита для горных работ до керосина для ламп и мануфактуры. Кроме того, за время моего отсутствия в столице Трансвааля появилось множество людей, изо всех сил пытающихся со мной познакомиться, а при удаче и завязать более плотные отношения. Причем как граждан Трансвааля, так и иноземцев. Так что немудрено, что к вечеру, на который был назначен последний обед, я уже еле ноги таскал. И ведь меня еще ждали мои прииски…