Генерал-адмирал

— У меня все готово, — тут же откликнулся Курилицин. — Все кандидатуры на проверке у Викентия Зиновьевича. Тем более что там две трети — бывшие жандармы.

— Семерых уже проверили, двое отсеялись, — в свою очередь доложил штабс-ротмистр. — С остальными пока работаем.

— А почему отсеялись? — уточнил я.

— Вороваты оказались, — коротко доложил Канареев. — Но для первых двух групп, кои вы собираетесь отправить в ближайшее время, кандидатуры уже есть. Завтра представлю для беседы.

— Хорошо. Что еще?

— Вот. — Курилицин раскрыл папку и передал мне листок, — ежемесячный доклад по изобретателям. Ежели мне будет позволено высказать свое мнение, то более всего меня впечатлил только один. Некто Федор Блинов. Из крестьян.

— И чем же он вас так впечатлил, Мефодий Степанович? — слегка расслабившись, усмехнулся я.

— Настырностью, — сказал как отрубил Курилицин. — И неуемностью.

— А что он изобрел?

— Ну, в привилегии это называется… — Мефодий Степанович водрузил на нос только что снятые очки и, взяв положенный передо мной лист, прочитал: — «Вагон особого устройства с бесконечными рельсами для перевозки грузов по шоссейным и проселочным дорогам».

Я несколько мгновений вдумывался в эту фразу, а затем до меня дошло, и я резко подался вперед. Оп-па! Неужели гусеничный транспорт изобрели в России? Никогда бы не подумал! Или снова открываем уже открытое? Ладно, главное — привилегия у нас есть.

— Привилегия только российская или?..

— Российская, — улыбнулся Курилицин. — Откуда у крестьянина деньги на международные? Да и не думал он об этом.

— Так, Викентий Зиновьевич, озадачьте юриста, пусть прошерстит иностранные патенты, есть ли схожие и насколько. Если есть возможность, пусть готовит регистрацию. А вам, Мефодий Степанович, большое спасибо. А я-то все голову ломал по поводу экскаваторов…

Трое моих помощников многозначительно переглянулись — мол, еще одно незнакомое слово сорвалось с уст его высочества, так-так… Все трое уже давно пасли меня и думали, что я этого не замечаю. Но с этим словом у них — пролет. Экскаваторы уже вовсю существуют, хотя в России еще не слишком распространены. У нас по-прежнему главная сила по перемещению грунта — мужик с лопатой и носилками. С тачкой, в лучшем случае. Вот только эти экскаваторы почти все на железнодорожном ходу. То есть такие платформы с установленными на них паровой машиной и стрелой с ковшом. И я ломал голову над тем, как запустить в дело идею с гусеничным движителем, но так, чтобы она исходила не от меня — и без того за мной целый шлейф всяких новшеств тянется, хотя я и пытался объяснить каждое изобретение неким житейским образом и каждое в отдельности объяснение, даже на мой придирчивый взгляд, было вполне приемлемым. Но когда изобретений слишком много, это уже не сработает. А тут такой подарок — мужик, самородок, из глубинки… наверное.

— Откуда он?

— Из Саратовской губернии.

— И этот свой вагон уже построил?

Курилицин пожал плечами:

— Нет еще вроде как. Я туда человечка отправил — должен посмотреть. Но по слухам, строит с тысяча восемьсот восемьдесят первого года.

— Хорошо. Если этот ваш человечек Блинова найдет, пусть присмотрится и пригласит его ко мне. А вы пока подберите ему пару помощников — инженера, механика, может, еще кого. Если договоримся — войду в долю, нет — просто купим патент. Хотя… — Я задумался. — Коли такой настырный — лучше бы договориться. Значит, способен при минимальной поддержке довести идею до реального воплощения… Ладно, посмотрим. Еще что есть, господа?

Курилицин и Канареев молча качнули головами, а Кац не выдержал и пробурчал:

— Ну вот, снова непредвиденные расходы, а кому деньги на это искать?

— Тогда более вас не задерживаю, — подытожил я наше совещание.

Все трое встали и, коротко поклонившись, вышли из кабинета.

У нас уже сложились некоторые традиции, одной из них было то, что сразу после совещания нашего мозгового центра ни один из его членов не оставался, чтобы переговорить со мной наедине. Мол, друг от друга у нас никаких секретов нет, если что требуется обсудить — милости прошу на общем совещании. Сразу после подобных совещаний Канареев возвращался к себе, в жандармское управление, Курилицин ехал в свой старый кабинет в Главном штабе, который ему снова выделили по моей личной просьбе (просто там был доступ к архивам и личным делам, коим Мефодий Степанович беззастенчиво пользовался), а привезенный из Кронштадта на паровом катере и в закрытой карете Кац оставался в доме дожидаться, пока его не отправят обратно. Обратно он обычно возвращался вместе со мной, поскольку я регулярно наведывался в Кронштадт, и не столько на военно-морскую базу — общение с моряками я пока старался ограничивать, — сколько к Попову и к отцу Иоанну.

Ограничение моего общения с моряками было вызвано вовсе не боязнью ответственности, а… боязнью разоблачения. Что бы там ни говорили после, к настоящему времени великий князь Алексей Александрович был опытным и боевым морским офицером. Может, уже слегка расслабившимся, но в свое время понюхавшим пороху, хлебнувшим соленой воды из нескольких океанов, побывавшим и в Африке, и в Америке, и в Китае и потому прекрасно разбирающимся в морском деле. А в любом деле, не говоря уж о таком специфическом, как морское, всегда есть и свой сленг, и свои традиции, к тому же столь долгая служба великого князя во флоте должна была породить и множество знакомств, несомненно обремененных и множеством совместных историй, пережитых приключений, долгих разговоров во время вахт. Я же из всего этого не знал ничего. Поэтому разоблачить меня людям, ранее близко знакомым с великим князем, было раз плюнуть. А людей таких хватало в двух группах современного мне российского общества — в свете, общение с которым я уже ограничил, и среди моряков.

С моряками все было не так просто. В принципе, самым разумным было бы, сославшись на плохое состояние здоровья, подать в отставку и уехать куда-нибудь, где великого князя никто не знает. Но туда, где я собирался найти деньги для своих глобальных проектов, можно было попасть только на корабле. Да и в той войне, которая должна была разразиться через каких-то двадцать лет, флоту предстояло сыграть ключевую роль. И я не видел никого, кто сумел бы подготовить его к этой роли лучше, чем я… Так что вмешательства во флотские дела мне было не избежать. И я к тому усиленно готовился, обложившись всякими справочниками и морскими руководствами. Начинать пришлось с парусного такелажа — век паруса в военном флоте уже уходил, но пока еще не ушел до конца. Даже новейшие броненосные крейсера, еще только строящиеся на наших верфях, продолжали нести на мачтах комплект парусов, и всю службу великий князь провел в тени этих белых крыльев кораблей… Разумеется, таким факультативным способом я мог постичь только небольшую толику необходимой мне информации. Наработать минимальный опыт, чтобы более-менее свободно оперировать заученными терминами, мне было негде, да и проблему взаимоотношений с офицерами это не решало. Значит, необходимо было каким-то образом замотивировать серьезные изменения привычек и наклонностей князя, причем без потери авторитета и возможностей влияния на ситуацию, но с объяснением, почему я, уже выздоровев, по-прежнему сторонюсь светской жизни и нос не кажу на военно-морской базе.

Единственной убедительной причиной изменения повседневных привычек человека высшего света, которую я смог придумать, было обращение к Богу. Над этой легендой я и работал изо всех сил. Достаточно сказать, что за последние три месяца я совершил паломничество уже по трем десяткам монастырей. Даже поездка в Москву была официально замотивирована как посещение Троице-Сергиевой лавры и Свято-Донского монастыря. Все остальное — встречи с московским купечеством, с Тимирязевым, Мичуриным, поездка в Тулу, отправка экспедиции в станицу Магнитную — осуществлялось «попутно». А протоиерей отец Иоанн официально считался моим духовником, что немало способствовало поднятию и его собственного авторитета в церковной среде. У прихожан он и так им пользовался, причем безоговорочно. Кстати, очень интересный дядька — страстный, искренний, такому начинаешь верить даже вопреки собственным установкам.

Я, как и большинство тех, кто вырос в советское время, к религии относился не слишком позитивно. Впрочем, на такое отношение не только советское время повлияло, но и постсоветское в немалой степени тоже. А как, скажите, относиться к организации, которая проповедует чистоту помыслов и спасение души, а сама вовсю гонит в страну импортный алкоголь и табачные изделия, поскольку выбила у государства право поставлять сии продукты беспошлинно или с минимальной пошлиной? А именно этим наша церковь во времена перестройки и правления Борьки-алкоголика и занималась. Потом, правда, она вроде как от этого отошла и даже подобную практику осудила, но как говорится в известном анекдоте, осадочек-то остался. Да и современные мне батюшки в массе своей ярым благочестием не отличались, предпочитая подходить к работе как к набору бюрократических процедур, а к храмам как к отданным им в пользование объектам малого бизнеса.

Но отец Иоанн внезапно открыл мне и другую церковь. Ту, каковой она должна быть… В результате я не так давно поймал себя на мысли, что моя игра на публику мало-помалу начинает становиться и не совсем игрой.

В Кронштадте я бывал почитай каждую неделю, а оттуда по всему флоту и Военно-морскому ведомству, по дворцам и светским салонам кругами расходились слухи о том, что генерал-адмирал и великий князь Алексей Романов, блестящий офицер, светский лев и изрядный бабник, сильно изменился…

— Алексей Александрович, к вам Месмахер.

Я выплыл из своих мыслей и, поднявшись из-за стола, двинулся навстречу архитектору:

— Добрый день, Максимилиан Егорович. Чем порадуете?

Месмахер пожал мою протянутую руку и, перехватив торчащую под мышкой большую папку с рисунками и чертежами, уже привычно поинтересовался:

— В угловую гостиную пойдем, Алексей Александрович?

Там находился самый большой — если не считать обеденного — в особняке стол, на котором было удобно раскладывать эскизы.


— Да-да, конечно…

— Вот, ваше высочество, все исправил, как вы сказали.

Я наклонился над разложенными чертежами. Месмахер продолжал:

— Как вы и желали, проект переделан под водяное отопление. Предусмотрены здание флотского детского приюта со спортивным и фехтовальным залами, а также конюшня и каретный сарай. В здании, примыкающем к крылу личных покоев, — несколько жилых апартаментов, крытый переход от этого крыла ведет в большой трехэтажный корпус, который, по вашей просьбе, спроектирован как присутственное место.

Я молча кивал, слушая Максимилиана Егоровича. Мой дворец, строительство которого финансировалось Дворцовым ведомством, претерпел по сравнению с первоначальным проектом, вчерне одобренным еще тем Алексеем Романовым, значительные изменения. Во-первых, общие площади увеличились в три раза. Во-вторых, из дворца светского льва и принца крови комплекс функционально преобразился в штаб-квартиру крупной корпорации, расположенную в каком-нибудь опасном месте и потому включающую в себя, кроме помещений под офисы и службы, казармы охраны, арсенал, тренажерные залы и хорошо защищенные апартаменты для размещения высшего руководства. В качестве казарм выступали как раз помещения флотского детского приюта — из первого набора я планировал полностью сформировать свою службу охраны. Для этого через несколько лет, когда я уже совершенно осяду в стране, нужно будет увеличить штат находящегося в моем прямом подчинении Гвардейского флотского экипажа, то есть добавить ему еще одну роту, которая и будет расквартирована в этих казармах. А приют к тому моменту переедет в новое здание. Построю. Ну, если все пойдет по плану…

Внешний стиль оформления дворца я менять не стал, и он напоминал романтические замки средневековой Франции.

— Что ж, Максимилиан Егорович, на мой взгляд, вы учли все мои пожелания. Как скоро вы намерены начать строительство?

— Это зависит от того, когда Дворцовое ведомство выделит деньги на стройку, — развел руками Месмахер, — а согласно тому, что я смог узнать, выделение денег планируется не ранее восемьдесят пятого года. — Архитектор украдкой вздохнул, но, когда вновь заговорил, голос его звучал довольно бодро: — Впрочем, я буду дорабатывать проект. Я уже понял, что ваше высочество желает оснастить дворец самыми передовыми устройствами и механизмами, так что я еще раз затребую всю информацию на сей счет, и если что-то привлечет мое внимание — немедленно внесу изменения и доложу вам.

Я задумался. Тысяча восемьсот восемьдесят пятый… да еще строить и украшать будут года три-четыре… Что ж, раньше 90-х мне он и не понадобится. Скорее даже и в 90-х не понадобится. Все одно по большей части буду торчать либо в Магнитогорске, либо… за морем. Ключевые моменты своих планов я пока боялся озвучивать даже мысленно. А вот позже…

Распрощавшись с архитектором, я пообедал вместе с Кацем, обсудив с ним заодно кое-какие финансовые дела, а затем отправился в порт, где для меня еще с утра был приготовлен паровой катер для поездки в Кронштадт. Каца привезли на этот катер в закрытой карете, впрочем, я до причала добирался в похожем экипаже, да еще и бронированном. Ну, слегка. Ибо к опасностям покушения на свою особу относился весьма серьезно.

Так что днище и стенки кареты были усилены железными вставками, а в дверь вделано толстое стекло. Бронированным оно не было — не существовало пока такой технологии, — но пулю из револьвера Смита и Вессона заметно ослабляло, а также препятствовало возможности закинуть бомбу внутрь кареты. Вообще, надо бы положить начало автопрому. Даймлер и Бенц как раз где-то в это время должны были запатентовать свой автомобиль… Эх, будь у меня время и деньги, как много можно было бы сделать! Автомобили, авиация, да здесь еще даже кинематографа нет! Но и с временем, и с деньгами у меня пока было напряженно, поэтому пришлось расставить приоритеты и сосредоточиться на двух направлениях — флот и промышленное развитие. И на это времени не хватало-то! А о деньгах я уже не говорю. К тому же приоритет — не главное. Даст Бог, позднее и этим займемся…

До Кронштадта мы добрались за полтора часа. Можно было и быстрее, но у меня что-то разболелась голова. Несмотря на то что я уже считай выздоровел, а трость таскал больше для того, чтобы демонстрировать окружающим свою «немощь» и тем расширить себе свободу маневра, мое самочувствие по-прежнему оставляло желать лучшего. Регулярно болела голова, после завтрака я мучился изжогой, утром слегка опухали суставы рук. Да и в целом сохранялось ощущение нездоровья, которое я, по зрелом размышлении, отнес к рассогласованию между телом и сознанием. Хотя с момента моего «попадания» в тело Алексея Романова прошло уже почти полгода. Это что же, я теперь здесь все оставшееся время буду себя так чувствовать? Гадство!

Впрочем, вопреки всем известному утверждению насчет здорового тела и здорового духа, главным все-таки является дух. А вернее — воля. Бетховен вон, став глухим, все равно продолжал сочинять музыку. А сколько молодых и пышущих здоровьем людей, по существу, спустили свою жизнь в унитаз, обидевшись на весь свет и перестав бороться? Или промотали ее в пьянках, лени и ожиданиях того, что вот-вот случится что-нибудь такое, из-за чего они сразу же станут богатыми и знаменитыми. Нет, господа, с человеком по большей части случается только какое-нибудь дерьмо. А успех в жизни надо делать самому, выгрызать его зубами, надрывая жилы. Ведь даже к шансу на удачу надобно быть готовым. Потому что если ты не готов, окажется, что это был не твой шанс. Мой школьный приятель Димка четыре года ходил в Дом пионеров учиться французскому языку. Ух как он ненавидел этот кружок, в который его запихнула мама! Ох как он завидовал нам, пацанам, играющим во дворе или уматывающим на рыбалку в тот момент, когда ему надо было плестись на урок! И зачем ему этот проклятый французский сдался?! Ведь всем же понятно, что жизнь у нас в СССР устроена так, что во Францию он не попадет НИКОГДА. Плохо ли это, хорошо — не важно, нас оно, в общем-то, особенно не напрягало, нам и так неплохо жилось, просто жизнь такова, и все. Так что французский Димке тогда нужен был как собаке пятая нога… Но именно благодаря пусть и не очень хорошему знанию французского он смог одним из первых получить работу в только что открытой российской «дочке» крупнейшего французского банка «BNP Paribas» и к моменту моего исчезновения из начала XXI века был уже в шаге от вхождения в члены совета директоров головного банка. Жизнь изменилась, и он с помощью когда-то вроде бы совершенно бесполезных знаний сумел поймать свой шанс, который в ином случае просто был бы не его шансом. Ой, верно говорится, что бесполезных знаний и умений не бывает. Чем больше наберешь — тем больше шансов станут твоими… А из числа тех, кто тогда бегал на рыбалку, поймать свой шанс смог один только я. Остальные растолстели, пристрастились к пиву и привыкли по вечерам на кухне ругать олигархов, правительство, евреев, масонов и еще тучу всех, кто обязательно наворовал и теперь не дает народу нормально жить. Причем эти нехорошие люди одновременно с тем, что не дают народу нормально жить в России, еще и скрываются за границей. Как это можно делать одновременно — не представляю. И вообще, если тебе не нравится твоя жизнь, не ищи тех, кто, возможно, как-то и виноват в том, что она такая. Уж от твоей ругани она точно не изменится. Просто возьми и измени ее сам. Хотя… можно продолжать тратить время на ругань и на выискивание причин тому, что изменить свою жизнь у тебя никогда не получится. Это куда легче…

В Андреевском соборе уже шла вечерняя служба. Я тихонько вошел в храм и встал сбоку, в полутемной арке. Мое появление в этом храме для большинства прихожан уже было привычным, поэтому я удостоился всего трех-четырех взглядов. Службу вел отец Иоанн, оттого храм был набит битком. Люди молились истово, осеняя себя крестным знамением так, что во лбу, после того как они касались его собранными в щепоть пальцами, оставались заметные вмятинки. И тут меня пробрало, как никогда до сих пор. На глаза навернулись слезы. Я стоял и… молился. Губы шептали молитвы, которые я несколько месяцев назад выучил, всерьез собираясь всего лишь напустить туману и разыграть операцию прикрытия, а в голове метался вопль: «Господи! Спаси и сохрани! Но не меня, а все, что я тут затеваю. Не дай рухнуть надеждам на то, что удастся избежать стольких смертей. Не попусти лукавым обрушить мир православный и ввергнуть его в пучину войн и страданий. Дай нам, верным тебе, возможность воспрянуть духом. Ведь на волоске ж все висит! Если завтра меня какой-нибудь бомбист на клочки разорвет или просто сумасшедшим объявят и в дурку упекут — все посыпется. Экспедиция Тимирязева просто вымрет. Об успешной работе Мосина тоже можно будет забыть. Меня в его покровители записали, и если я помру — ему это припомнят. И Попову тоже. И Общество воспомоществования сиротам псу под хвост пойдет. Все, все, что я успел начать, всего лишь начать за эти полгода, на волоске держится. Дай мне возможность хотя бы начать по-настоящему. Удержи руку убийц! Не дай помереть от слабости здоровья! Позволь остаться в силе и при возможностях! Не оставь удачей! Не потому прошу, что жить хочу — да наплевать на это и забыть! Дело хочу сделать! Ведь явил же ты мне высшую благодать свою, дал возможность понять, зачем я вообще на свет появился, к какой задаче меня вся жизнь готовила, так не оставь и сейчас своей милостью! А уж я справлюсь…»





Глава 7




Зал заседаний Морского технического комитета выглядел впечатляюще. Впрочем, в это время присутственные места вообще оформляли с размахом. Не то что в мое — даже на метро уже экономят…

Сегодня я впервые появился в здании Военно-морского ведомства. Судя по докладам Канареева, необходимое мнение, оправдывающее мое изменившееся поведение, частью которого могло быть то, что я перестану узнавать давних знакомых или не буду поддерживать разговоры о прежних похождениях и случившихся со мной и моими знакомыми историях, уже было в общих чертах сформировано. А для того, чтобы оно сложилось окончательно, требовались уже мои собственные поступки.

Сегодняшнее заседание было вызвано необходимостью рассмотреть итоги воплощения в жизнь программы, принятой по итогам деятельности Особой комиссии под председательством великого князя Алексея Александровича, каковая комиссия, в свою очередь, была создана во исполнение решения Особого совещания, состоявшегося еще в августе 1881 года. В нем участвовали военный министр Ванновский, управляющий Морским министерством Пещуров и Гирс, руководивший Министерством иностранных дел вместо все еще числившегося тогда министром престарелого Горчакова. А также еще некоторое количество высокопоставленных лиц. По существу, то совещание было бенефисом великого князя Алексея Романова в роли руководителя российского флота. И потому он принимал крайне деятельное участие в разработке двадцатилетней кораблестроительной программы, выполнение которой и должно было начаться с этого, 1883 года… Ну, хотя бы на начальном этапе принимал, пока не охладел и не вернулся к светским развлечениям. Так что игнорировать это заседание я никак не мог. Тем более все уже было готово к тому, чтобы аккуратно приступить к вхождению в среду морских офицеров. Термины, начиная с названий бегучего такелажа и кончая «малым боцманским загибом» и «загибом Петра Великого», выучены. Нужные слухи распущены. Подготовка завершена — осталось появиться на сцене самому и отыграть хотя бы без грубых ошибок.

Заседание шло своим чередом. Я сидел во главе стола и ловил на себе заинтересованные взгляды всех присутствующих. Еще бы — почитай первое появление на людях. Нет, если подходить строго, то на людях я уже появлялся. В Кронштадте, на молебнах, на тезоименитстве брата-государя,[13] но большинство присутствующих видели меня после болезни впервые. Да и те, кто меня навещал, — например, адмиралы Шестаков, Чихачев и пара других — наблюдали лежавшую в постели развалину, то и дело теряющую сознание (в основном, конечно, вследствие невозможности ответить на некоторые вопросы или поддержать разговор на затронутую тему).

Я молча выслушивая доклады, прикидывая, как перейти к запланированному бенефису. Его сценарий уже был мною разработан достаточно детально. Ибо мало было всего лишь продемонстрировать изменившуюся модель поведения великого князя. Нет, это было бы слишком простым действием. А отличие хорошего управленца в первую очередь как раз и заключается в умении планировать и осуществлять действия, которые одновременно решают несколько задач. Меня же многие считали именно хорошим управленцем. Даже очень хорошим. И потому я должен был еще и показать окружающим изменившуюся расстановку сил в самом Военно-морском ведомстве, поскольку, чтобы сделать с флотом то, что я замыслил, надобно было вернуть себе возможности управления им. Формально они у меня были. Но ведь и Борька-алкоголик формально оставался нашим президентом до самой своей отставки, а вот кто рулил страной реально… Здесь дела обстояли почти так же. Реальные нити управления морским ведомством из рук генерал-адмирала уже почти уплыли. Впрочем, при полном его попустительстве — другие у него образовались интересы по большей части… Так вот, я собирался это изменить. Тем более повод для моего многопланового бенефиса был в прямом и переносном смысле железным: строительство новейшего броненосного крейсера «Дмитрий Донской». Вот уж многострадальный корабль оказался… Нет, я в своей жизни с маразмом встречался регулярно — и в советское время, и позже, но такого припомнить не мог. И отчего так, мне было совершенно непонятно. Ведь однотипный «Владимир Мономах», заложенный на пять месяцев позже, уже вовсю ходил по морям. Этим летом он, например, совершил представительское плавание в Копенгаген, конвоируя императорскую яхту «Держава». В то время как корпус «Дмитрия Донского» только в августе спустили на воду, и достраивать его надо было в лучшем случае еще не менее года. И ведь не скажешь, что именно казнокрадство тому причиной, хотя моментом господа казнокрады воспользовались по полной программе…

Так что, когда кандидат на публичную порку, дородный мужчина с роскошными брылями и наголо обритой головой, закончил доклад, я выдержал короткую паузу и, слегка подавшись вперед, задал вопрос:

— Когда должно было закончиться строительство крейсера «Дмитрий Донской»?

Присутствующие переглянулись. А я замер. Все должно было решиться сейчас. Ибо этот бенефис я разрабатывал лично, очень осторожно пользуясь услугами Канареева и Курилицина даже для сбора сведений. Соратникам своим я доверял в достаточной мере, но попытка привлечь их к разработке плана означала бы, что перед ними не великий князь Алексей Романов, а непонятно кто, ни хрена не разбирающийся в морском деле и ничего не знающий о военно-морской службе. Я же пока не был готов открыть перед ними свою главную тайну — у них уже и так накопилось ко мне множество вопросов по моему поведению и привычкам. Оставалось надеяться, что я их достаточно замотивировал для того, чтобы они держали свои подозрения глубоко в себе. В конце концов, не каждому предлагается шанс стать, причем не по блату, а по праву, одним из влиятельнейших людей страны, а возможно, и всей Европы (в это время считай и мира), да еще и обладателем миллионного состояния в придачу. И при этом не разворовать, не ослабить, а, наоборот, заметно усилить родную страну. Даст Бог, этого хватит, чтобы обеспечить их верность… ну, на каком-то этапе хотя бы.

— Э-э-э… — заблеял брылястый, — э-э, я уже докладывал вашему императорскому высочеству, что задержка с передачей флоту крейсера связана с объективными причинами.

— Какими?

— Э-э… это все изложено в моей докладной, которую вы изволили высочайше утвердить.

Я обвел взглядом присутствующих. Все неотрывно смотрели на меня. Некоторые скучающе, иные озадаченно, кое-кто этак верноподданнически, но большинство с неким внезапно вспыхнувшим интересом.

Я шумно вздохнул и пошевелил тростью.

— Господа, — тихо начал я, — как вы знаете, не так давно я сильно расшибся. Да так, что едва не стал инвалидом, а то и вовсе мог упокоиться с миром… Тогда, лежа на смертном одре в ожидании судьбы, которую мне уготовил Господь, я о многом передумал… — Тут я сделал паузу и держал ее долго, очень долго, так что кое-кто из присутствующих не выдержал и попытался украдкой протереть лоб или лысину крахмальными белыми платочками. — И теперь я считаю случившееся со мной предупреждением. Божеским предупреждением. Предупреждением мне как члену царствующего дома, ниспосланным, дабы наставить меня на путь истинный — напомнить о долге, какой несут все Романовы перед Господом нашим и народом. — Я гордо выпрямился и обвел всех тяжелым взглядом. Уж что-то, а это я всегда умел. — А посему, господа, отныне вы можете забыть о том, что я делал ранее как генерал-адмирал. С сегодняшнего дня все будет по-другому. Так, как повелевает мне долг офицера и члена правящей фамилии, отвечающего за страну перед Богом и народом русским. — Я снова обвел взглядом присутствующих.

На лицах — все та же озадаченность, недоумение, испуг, но в глазах двоих-троих я заметил радость и даже азарт. Так, стоит взять их на заметку. Похоже, эти люди готовы работать. Посмотрим, посмотрим…

— Итак, господа, — продолжил я спустя пару минут, когда некоторое возбуждение, вызванное моими последними словами, немного улеглось, — начать я хотел бы с того, чтобы мне вновь была представлена докладная о причинах, по которым столь затянулся срок передачи флоту крейсера «Дмитрий Донской». Причем мне нужны не отговорки, а конкретные факты: почему, кто в этом виноват, какие меры приняты для того, чтобы подобное более не повторилось. То есть все четко и конкретно, с фамилиями и предложениями по конфискации имущества и срокам каторги для виновных… — Я упер взгляд в мгновенно побледневшего брылястого и тихо закончил: — Ну или с указанием, кого следует повесить. Вам понятно?

— Э-э-э, ваше императорское высочество, я бы попросил…

— Вам что, непонятно? — все так же тихо оборвал я брылястого.

— Э-э… — Он осекся.