Фабрика 17

По рядам побежала очередная волна возмущений.

– Это тут при чем? – удивился Коренев. – Какое отношение убийство имеет к рассматриваемому делу?

– На первый взгляд, кажется, что никакого, – вкрадчиво сказал прокурор. – Но разве честный и ответственный человек допустит, чтобы рядом с ним, в соседней квартире, происходили отвратительные вещи?

В зале одобрительно загудели. На фабрике действовала особенная логика, согласно которой Коренева следовало признать виновным во всех возможных преступлениях уже потому, что он существует. Он разнервничался и завопил:

– Я хочу пообщаться с руководством! Я тут не работаю!

– ТИШИНА! – потребовала судья, и глаза у нее выкатились так, что едва не выпали.

Когда зал замолчал, прокурор задал следующий вопрос:

– Где ваше постоянное место работы?

– Я числюсь штатным журналистом в «Вечернем городе». Это у нас такая местная газета со скромным тиражом.

Прокурор улыбнулся и залоснился, будто готовился сказать очередную гадость.

– Имеется информация, что в вашем издании была опубликована серия фальшивых писем якобы от имени возмущенных граждан, спровоцировавшая беспорядки в городе, закончившиеся массовой дракой с несколькими смертельными исходами. По имеющимся сведениям, именно вы, Андрей Максимович, являетесь автором публикаций, направленных на разжигание межнациональной вражды. Верно?

Коренев выпучил глаза. Упитанный самодовольный человечек проявлял необыкновенную осведомленность. Стало быть, дома уже ждут для допросов и выяснений. Раскололся Ваня, не выдержал пыток…

– Таким образом, – заключил прокурор, – подсудимый является человеком с низкими моральными устоями.

– Суду все ясно, – объявила судья. – У кого-то есть дополнительные вопросы?

Коренев с надеждой посмотрел на адвоката, но тот глядел на судью чистыми голубыми глазами ребенка на кукольном спектакле и никаких вопросов не имел. Вопрос был у самого Коренева. На кой черт ему такой адвокат, который никак не проявил себя за время судебного заседания?

В зале поднялся шум. Кто-то завопил с задних рядов:

– Это-то понятно, а какая гнида сперла у меня рабочие перчатки?

– Причем тут перчатки? – ответили ему. – У меня вот гаечный ключ пропал. Надо разобраться, чьих это рук дело!

– Товарищи присутствующие, воздержитесь от высказываний, вводящих суд в заблуждение! – заверещала судья. – У кого-то есть замечания?

Из самой середины зала раздался нетрезвый молодой голос:

– Хочу засвидетельствовать, что накануне застал подсудимого при попытке вынести с территории фабрики два вагона металлолома на общую сумму… Подождите, бумажку найду и дам точную цифру…

Пока обладатель нетрезвого голоса шарил по карманам, сосед дернул его за рукав:

– Сядь, Семен, и не позорься! Тебя же с этим металлолом у забора и словили!

– Пьянь! Когда тебя выгонят с фабрики! Если бы не мамаша…

– Сколько его ловили, да каждый раз выпускают! Что за несправедливость такая! – народ прорвало, и внимание общественности переключилось на Семена и его низкий моральный облик. – Ни присесть, ни встать, как талон выписывают, а ему хоть бы хны! Ему в тюрьме сидеть положено!

– Тихо! Тишина! Всех выгоню из зала! – закричала судья и стукнула молотком, отчего у того сломалась ручка. Боек полетел в зрителей и с грохотом приземлился у ног Коренева. – Устроили балаган! И ты, Сема, сядь, не позорься!

– Ну, ма!…

– Разговоры!

Судья дождалась, пока в зале стихнут волнения, и продолжила:

– Подсудимый признается виновным в совершении кражи и приговаривается к исправительным работам сроком на три месяца. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Она хотела по привычке ударить молотком, но в ее руках осталась только ручка от него, поэтому вместо удара получился дребезжащий стук. Вокруг зашумело и загрохотало – люди вставали с мест и расходились. Коренев продолжал сидеть и переваривать случившееся.





#21.




Толпа зевак расходилась, когда адвокат похлопал Коренева по плечу:

– Видите, замечательно вышло! – сказал с довольным лицом, будто они выиграли дело, а не продули с разгромным счетом. – Такое событие не грех и отметить! Но я не пью, мама не одобряет.


Коренев пребывал в прострации и не отреагировал на поздравления. Месяц назад он был счастливейшим человеком без забот и хлопот, ведущим беззаботный образ жизни холостяка, не обремененного бытовыми трудностями, а теперь беззаботная жизнь скатилась под откос.

Будто кто-то задался целью испортить ему существование, причем затейливо, с выдумкой, исподтишка. Ведь не зря же у Вани выпросили именно его и никого другого. Стоило догадаться. Дернул черт отправиться в дальний путь в неведомые края.

– Очистить помещение! Не задерживаемся! – потребовала судья. – Обеденный перерыв!

Коренев на ватных ногах с портфелем в руках направился к выходу. Он не имел понятия, что делать дальше – где отбывать наказание, какие исправительные работы выполнять.

У двери поджидал человек с маленькой головой и широкой улыбкой.

– Подсыпкин, председатель и основатель альтернативного профсоюза, – повторно представился он. – Борюсь за интересы простого трудового народа любыми доступными способами. Если у вас найдется свободная минутка, хотелось бы с вами пообщаться на насущные темы. Надеюсь, не возражаете?

Коренев рассеянно кивнул. Подсыпкин говорил с переменной скоростью, растягивал слова, проглатывал отдельные звуки и слегка запинался. Даже когда он сообщал очевидные и правильные вещи, ему верилось с трудом. Коренев вспомнил слова потомственного революционера, сказанные в первую их встречу: «Никому нельзя доверять. Особенно себе».

Доверять председателю альтернативного профсоюза не хотелось.

– Приношу искренние соболезнования в связи с вопиющим безобразием, участником которого вам пришлось стать, – говорил Подсыпкин. – Конечно, тотальный произвол и волюнтаризм, помноженный на полное беззаконие, но это не повод сдаваться без борьбы. К примеру, вы заметили Семена? Регулярно бывает пойман на хищениях, но каждый раз выходит сухим из воды. А знаете почему? Потому что его мать – главный судья, – Подсыпкин выпучил глаза, будто сообщил огромную тайну, узнав которую, следовало упасть от изумления.

«Тоже мне, секрет Полишинеля». Коренев еще на суде сообразил, кто кому кем приходится, а всем остальным об этом и подавно было известно. Подсыпкин говорил очевидности и возмущался всеобщей несправедливостью:

– Сплошной произвол. Законы пишутся под НИХ и направлены на защиту ИХ интересов. Но мы не должны сдаваться, нужно поднимать вопросы и ставить ребром, иначе ничего делаться не будет. Вы знаете, как ОНИ зажрались в своих хоромах?!

– Кто ОНИ? – уточнил Коренев. – И как у вас получается называть их с большой буквы?

В целом, люди на фабрике умели говорить еще и курсивом. Это было странно вдвойне, но Подсыпкин проигнорировал вопрос.

– ОНИ – это руководство фабрики, конечно! Заметили, как в каждой газете вылизывают Директора? Не руководитель предприятия, а сам Иисус – детей любит, природу обожает и по ночам не спит, о фабрике думает, о нас с вами переживает. Только профанация это, плевать ему на всех, кроме себя и дружков.

Подсыпкин оседлал любимого конька и был готов жаловаться несколько часов кряду. Коренев его не слушал и смотрел под ноги в раздумьях, что же ему делать: никто не рассказал, как отрабатывать наказание.

– Пойдемте, по пути поговорим, – сказал Подсыпкин.

– Куда?

– К начальнику изоляторного цеха, конечно, чтобы он определил вас на исправительные работы. Вас же на краже словили в изоляторном цехе, вот и наказание вам там же отбывать полагается.

Коренев вздохнул, и они пошли вместе. Подсыпкин продолжал рассказывать ненужные подробности о жадности власть имущих и их безнаказанности.

– Кстати, – сказал он. – Благодаря нам, у вас хотя бы был адвокат, а так вам никакого не полагалось.

Коренев не испытывал особой признательности за подобную помощь и не преминул выразить недовольство работой защиты:

– Я что-то не заметил полезности вашего адвоката. За время судебного заседания он не сказал ни слова в мою защиту. У меня скорее сложилось ощущение, что он меня осуждал.

– Вы не владеете ситуацией, – возразил Подсыпкин. – Да, как человек он вас презирал, а как адвокат – неплохо защищал. Суд – это показательная часть мероприятия, предназначенная для формального соблюдения процессуальных норм, а в действительности принципиальные вопросы решаются до суда в неофициальной обстановке. Скажем, по делу о хищении ваша вина была очевидна с самого начала, и ни о каком оправдании речи идти не могло, вопрос состоял в суровости наказания. Прокурор требовал оставить вас в изоляторном цехе пожизненно, а адвокат уговорил смягчить срок до трех месяцев.

– Ого! – удивился Коренев и проникся уважением к жизнерадостному юноше с голубыми глазами. – Давать пожизненное за кусачки – идиотизм!

– Во-во! – подхватил Подсыпкин. – И я о том же говорю.

– А разве это подобие суда имеет компетенцию судить и выносить приговоры? Это же противоречит Конституции…

– Не произносите крамольных речей, – прошептал Подсыпкин и огляделся по сторонам. – Конституция – слово ругательное, его не принято озвучивать в общественных местах. Вы находитесь на фабрике и подчиняетесь ее законам, у вас другого выхода нет. А если вы скажете что-то нехорошее о Директоре, вам никакой адвокат не поможет – пожизненный эцих с гвоздями без права на досрочное.

– Удивительно. Вы о руководстве говорите мало хорошего, а продолжаете оставаться на свободе. Не кажется ли вам подозрительным?

– Меня Директор боится, – у Подсыпкина задрался подбородок. – За мной есть люди, готовые подняться против руководства в случае моего заключения. Меня предпочитают не замечать и притворяться, что я не существую. В качестве побочного эффекта могу позволить себе некоторую вольность в высказываниях. Но небольшую и в личной беседе, как сейчас с вами. Зато, когда за пределы фабрики просачивается информация о местных порядках и всеобщем угнетении, меня показывают проверяющим. Дескать, смотрите, у нас полная свобода, а недовольных мы не только пальцем не трогаем, а еще и позволили им организовать альтернативный профсоюз. Кстати, я его и возглавляю.

– Складывается впечатление, что вы играете за команду Директора, – заметил Коренев.

– Мне безразлично, как там у вас складывается. Но хотя бы так я имею возможность сдерживать вседозволенность руководства.

Коренев ущипнул себя за руку. Казалось, что попал в сон – длинный, тягучий, алогичный.

– Зачем вы себя щиплете? – с подозрением спросил Подсыпкин. – У вас страсть к самоистязанию?

– Давненько я не видел такого количества идиотов, подобная их концентрация возможна исключительно в кошмаре, – пояснил Коренев, убедившись, что ничего не поменялось и он не проснулся от боли в руке. – Решил проверить, не сплю ли я.

– Ну и как? Каковы результаты проверки? – с интересом спросил Подсыпкин.

– К сожалению, я по-прежнему здесь, рядом с вами.

– Кстати, нельзя идиотов называть идиотами, это унижение достоинства, экстремизм и дискриминация по умственным способностям, даже если у них справка имеется, – сказал Подсыпкин.

– То есть, я не могу высказать правду, даже при наличии доказательств?