Если я останусь

— Ну ты что, не знаешь? Болтаться по магазинам, с тобой тусоваться.

— Да брось, — возразила Ким. — Ты же ненавидишь ходить по магазинам. А со мной и так кучу времени проводишь. Ладно, сегодня занятия можешь пропустить. Хочу тебе кое-что показать.

Она притащила меня к себе домой, нашла диск «Нирвана Эм-ти-ви анплагд»[26] и поставила мне «Something in the Way».

— Послушай это, — сказала она. — Два гитариста, ударник и виолончелистка. Ее зовут Лори Голдстон, и могу спорить, она, когда была помладше, занималась по два часа в день, как одна моя знакомая девочка, потому что, если хочешь играть в симфоническом оркестре или с «Нирваной», это необходимо. И не думаю, чтобы кто-то рискнул назвать ее скучной идиоткой.

Я взяла диск с собой и слушала его снова и снова всю следующую неделю, обдумывая то, что сказала Ким. Несколько раз я вытаскивала виолончель и подыгрывала песням. Эта музыка, вызывающая и странно бодрящая, была совсем не похожа на ту, что я играла раньше. Я собиралась сыграть Ким «Something in the Way» на следующей неделе, когда она придет к нам на ужин.

Но мне не представилась такая возможность: за ужином Ким непринужденно заявила моим родителям, что, по ее мнению, мне необходимо поехать в летний лагерь.

— Как, ты хочешь, чтобы я поехала с тобой в лагерь Торы? Пытаешься обратить меня в свою веру? — спросила я.

— Да нет же. Это музыкальный лагерь. — Она вытащила рекламный буклет с броской надписью: «Консерватория Франклин Вэлли, летняя программа в Британской Колумбии». — Это для серьезных музыкантов, — подчеркнула Ким. — Чтобы туда попасть, надо отправить запись твоей игры. Я позвонила и все выяснила. Последний срок подачи заявки — первое мая, так что время еще есть. — Она развернулась ко мне, словно предлагая разозлиться на нее за вмешательство.

Но я не злилась. Мое сердце колотилось так, будто Ким объявила, что моя семья выиграла в лотерею, и вот-вот скажет, сколько именно. Я смотрела на подругу, на ее встревоженные глаза, так предательски противоречащие бравой ухмылке, и меня переполняла благодарность за то, что я дружу с человеком, который зачастую понимает меня лучше, чем я сама. Папа спросил, хочу ли я поехать, и, когда я стала говорить о деньгах, велел не беспокоиться об этом. Хочу ли я поехать? Я хотела — больше всего на свете.

Три месяца спустя, когда папа привез меня в унылый пустынный уголок острова Ванкувер, я уже была не столь уверена в своем желании. Место выглядело как типичный летний лагерь: бревенчатые домики в лесу, байдарки на пляже. Там было около пятидесяти детей — судя по их приветственным воплям и объятиям, давно знакомых друг с другом. Я же никого не знала. В первые шесть часов со мной никто не разговаривал, кроме помощника директора лагеря, который проводил меня к домику, показал мою кровать и махнул рукой в сторону столовой, где в тот вечер мне вручили тарелку чего-то непонятного, оказавшегося мясным рулетом.

Я скорбно пялилась в тарелку, изредка поглядывая на пасмурный серый вечер за окном. Я уже скучала по родителям, по Ким и особенно по Тедди. У него как раз начался самый забавный период, он хотел пробовать все новые вещи, постоянно спрашивал: «А это что?» — и изрекал уморительнейшие сентенции. В день перед моим отъездом он сообщил мне, что хочет пить «на девять десятых», и я чуть не описалась со смеху. Тоскуя по дому, я вздохнула и начала возить сомнительный на вид рулет по тарелке.

— Не волнуйся, здесь не каждый день идет дождь. Только через день.

Я подняла глаза. Рядом стоял хитроглазый мальчишка, на вид не старше десяти лет. Белобрысая голова его была острижена ежиком, а на носу красовалось созвездие веснушек.

— Догадываюсь, — сказала я. — Я сама с Северо-Запада, хотя когда я уезжала сегодня утром, там было солнце. Меня больше волнует этот рулет.

Мальчик рассмеялся.

— Он лучше не станет. Но арахисовое масло и джем всегда хороши, — сказал он, указав на стол, где полдюжины детей мастерили себе сэндвичи. — Питер. Тромбон. Онтарио, — представился он.

Как я потом узнала, это было стандартной формулой знакомства во «Франклине».

— О, привет. Я, видимо, Мия-виолончель-Орегон.

Питер сказал, что ему тринадцать и он здесь уже второе лето; почти все начали в двенадцать, поэтому и знали друг друга. Из пятидесяти учащихся около половины играли джаз, а остальные — классику, так что группа получалась небольшая. Виолончелистов кроме меня было только двое, один из них — долговязый рыжеволосый парень по имени Саймон, которого Питер подозвал, помахав ему рукой.

— Ты будешь подавать заявку на концертный конкурс? — спросил меня Саймон, как только Питер представил меня как «Мию. Виолончель. Орегон».

Саймон был «Саймон. Виолончель. Лестер», последний оказался городом в Англии. Компания собралась вполне интернациональная.

— Сомневаюсь. Я даже не знаю, что это такое, — ответила я.

— Ну, ты ведь знаешь, что мы все играем в оркестре в финальной симфонии? — спросил меня Питер.

Я кивнула, хотя на самом деле имела об этом весьма смутное представление. Папа всю весну зачитывал вслух какие-то сведения об устройстве лагеря, но мне было важно только то, что я встречусь там с другими классическими музыкантами. На подробности я особенного внимания не обращала.

— Это симфония конца лета. На нее приезжают отовсюду, это довольно большое событие. Мы, самые младшие, участвуем во всяких забавных вставных номерах, — пояснил Саймон. — Но еще выбирают одного музыканта из лагеря, и он играет с профессиональным оркестром и выступает с сольным номером. В прошлом году я почти выиграл, но потом победа досталась одному флейтисту. Это мой предпоследний шанс перед выпуском. Струнным уже давненько не удавалось выиграть, а Трейси, третья из нашего маленького трио, не будет пытаться. Она больше для удовольствия играет, хорошо, но не слишком серьезно. А ты, я слышал, такая серьезная.

Я серьезная? Уж не настолько, если чуть не бросила.

— Где ты это услышал? — спросила я.

— Учителя прослушивают все заявочные записи, вот слухи и просочились. Твоя запись точно была очень хорошая. На второй год обычно уже не берут. Так что я надеялся на сильного соперника, чтобы тянуться за лидером, так сказать.

— Эй, дай девушке шанс, — запротестовал Питер. — Она еще только попробовала мясной рулет.

Саймон сморщил нос.

— Прошу прощения. Но если ты захочешь пошептаться насчет прослушивания, я готов, — и он удалился в направлении кафе-мороженого.

— Извини Саймона. У нас года два не было классных виолончелистов, так что он в восторге от свежей крови. Чисто эстетически. Он голубой, хотя, может, и нет — с ними, англичанами, не поймешь.

— А, понятно. Но что он такое сказал? В смысле, он что, хочет, чтобы я с ним соревновалась?

— Конечно хочет. В этом же весь кайф. Ради этого мы все здесь, в лагере посреди мерзкого мокрого леса, — сказал Питер, указывая за окно. — И ради изумительной кухни, конечно. — Он посмотрел на меня. — Разве ты здесь не для этого?

Я пожала плечами.

— Не знаю. Я никогда не играла с такой кучей народа, да еще такого серьезного народа.

Питер почесал ухо.


— Правда? Ты же сказала, что приехала из Орегона. А с «Портленд челло проджект» ты когда-нибудь играла?

— С кем с кем?

— Ну, такой авангардный виолончельный коллектив. Очень интересные работы.

— Я живу не в Портленде, — буркнула я, смущенная тем, что даже не слышала ни о каком «Челло проджект».

— Ладно, а с кем ты тогда играешь?

— С другими людьми. В основном со студентами из университета.

— А в оркестре? Или в ансамбле камерной музыки? В струнном квартете?

Я покачала головой, припомнив, что как-то раз одна из моих учительниц-студенток приглашала меня поиграть в квартете. Я отказалась, потому что играть вдвоем с ней было одно, а с совершенно незнакомыми людьми — другое. Я всегда полагала, что виолончель — одиночный инструмент, но теперь вдруг задумалась: может, это я одиночка?

— Хм. А как ты вообще можешь хорошо играть? — удивился Питер. — То есть я не хочу показаться хамом и козлом, но разве не так становятся хорошими музыкантами? Это как теннис. С неумехой в конце концов начинаешь пропускать удары или играть расхлябанно, но с асом вдруг оказываешься у сетки и подаешь отличные мячи.

— Я и не знала, — сказала я Питеру, чувствуя себя ужасно замшелой и скучной. — В теннис я тоже не играю.

Следующие несколько дней прошли как в тумане. Я так и не поняла, зачем на пляже лежали байдарки, — времени на развлечения здесь не было. За день я совершенно выматывалась. Подъем в шесть тридцать, завтрак в семь, по три часа утром и днем на самостоятельные занятия, и репетиция оркестра перед ужином.

Раньше я никогда не играла больше чем с одним или двумя музыкантами, так что первые дни в оркестре для меня были сплошным хаосом. Музыкальный директор лагеря, он же и дирижер, с огромным трудом всех рассадил, а потом из кожи вон лез, чтобы заставить нас сыграть простейшие пьесы более-менее в такт. На третий день он принес колыбельные Брамса. В первый раз они прозвучали отвратительно. Инструменты не столько сочетались, сколько сталкивались, словно камешки, попавшие в газонокосилку.

«Ужасно! — завопил дирижер. — Как вы надеетесь играть в профессиональном оркестре, если не можете удержать ритм в колыбельной? Еще раз!»

Примерно через неделю все начало приобретать форму, и я впервые почувствовала себя винтиком в машине. Это помогло мне услышать виолончель совершенно по-новому: как ее низкие ноты согласуются с высокими нотами альта, как она создает опору для деревянных духовых на другой стороне оркестровой ямы. И хотя можно подумать, что, будучи частью группы, позволительно немного расслабиться, меньше заботиться о своем звучании в общем потоке, все ровно наоборот.

Я сидела за семнадцатилетней альтисткой по имени Элизабет. Она была одним из самых опытных музыкантов в лагере — ее уже приняли в Королевскую консерваторию в Торонто — и к тому же красива как супермодель: высокая, с царственной осанкой, с кожей кофейного цвета и острыми, точеными скулами. Я бы поддалась искушению возненавидеть ее, если бы не ее игра. При невнимательности альт может издавать совершенно чудовищный скрежет, даже в руках опытных музыкантов. Но у Элизабет он звенел чисто, ясно и легко. Слушая ее и глядя, как глубоко она погружается в музыку, я сама захотела играть так. И даже лучше. Я захотела не только переплюнуть ее, но также ощутила, что должна — ей, всей группе, себе — играть на ее уровне.

— Звучит очень красиво, — сказал Саймон ближе к концу смены, послушав, как я репетирую отрывок из Второго виолончельного концерта Гайдна — тот самый, с которым у меня были огромные сложности, когда я впервые попробовала его прошлой весной. — Ты будешь это играть на концертном конкурсе?

Я кивнула. Потом не выдержала и ухмыльнулась. Каждый вечер после ужина и до отбоя мы с Саймоном выносили свои виолончели на улицу и устраивали импровизированные концерты в долгих сумерках. Мы по очереди вызывали друг друга на виолончельные дуэли, где каждый в исступлении старался переиграть другого. Мы постоянно соревновались, постоянно пытались узнать, кто может сыграть лучше, быстрее, на память. Это было невероятно увлекательно, захватывающе, и, пожалуй, еще и поэтому я так гордилась своим Гайдном.

— Ах, кто-то чрезвычайно уверен в себе. Думаешь, сможешь меня переиграть? — спросил Саймон.

— В футбол — точно, — пошутила я.

Саймон часто рассказывал нам, что всю жизнь в семье он белая ворона — не потому, что гей или музыкант, а потому, что «хреновый футболист».

Саймон притворился, что я ранила его в самое сердце, а потом расхохотался.

— Удивительные штуки случаются, когда ты перестаешь прятаться за этим громоздким чудовищем, — сказал он, указывая на мою виолончель. Я кивнула. Саймон улыбнулся мне. — Ладно-ладно, только не надо так нос задирать. Послушала бы ты моего Моцарта. Он звучит словно хор чертовых ангелов.

Ни один из нас не выиграл в тот год сольный номер. Победила Элизабет. И пусть бы это заняло у меня еще четыре года, в конце концов я бы обязательно получила соло.





21:06




— У меня есть ровно двадцать минут, прежде чем наш менеджер изойдет дерьмом от злости. — В притихшем больничном вестибюле гремит хриплый резкий голос Брук Веги.

Так вот в чем идея Адама: Брук Вега, богиня инди-музыки и солистка группы «Бикини». В шикарном панковском прикиде — сегодня это короткая юбка-пузырь, сетчатые чулки, высокие черные кожаные сапоги, с фантазией изорванная футболка «Звездопада», поверх нее винтажный меховой жакетик-болеро, на глазах черные очки в стиле Жаклин Онассис — она выглядит в больничном вестибюле так же неуместно, как устрица посреди курятника. Вокруг нее толпятся люди: Лиз и Сара; Майк и Фитци — ритм-гитарист и басист «Звездопада» соответственно — плюс группка портлендских хипстеров, смутно мне знакомых. Со своими ярко-розовыми волосами Брук подобна солнцу, вокруг которого вращаются восхищенные планеты. Адам, словно луна, стоит поодаль, поглаживая подбородок. А вот Ким выглядит настолько ошеломленной, будто в здание только что вошла толпа марсиан. Возможно, это потому, что Ким обожает Брук Вегу. Да и Адам на самом деле тоже. Помимо меня она — одно из немногих общих для них увлечений.

— Мы уложимся за пятнадцать, — обещает Адам, вступая в ее галактику.

Дива шагает к нему.

— Адам, дорогой, — тихо и с чувством говорит она, — ты как, держишься?

Брук заключает его в объятия, будто старого друга, хотя я знаю, что они сегодня впервые встретились: только вчера Адам рассказывал мне, как волнуется на этот счет. Но теперь она ведет себя как его лучшая подруга. Видимо, такова власть сцены. Когда она обнимает Адама, я вижу, как каждый парень и девушка в вестибюле с жадностью смотрят на них, мечтая, наверное, чтобы их близкий человек лежал сейчас наверху в тяжелом состоянии, тогда они смогли бы получить утешительное объятие от Брук.

— Ладно, ребятки, время рок-н-ролла. Адам, какой у нас план? — спрашивает Брук.

— Ты — наш план. Я, признаться, придумал только, что ты идешь в интенсивную терапию и устраиваешь там шумиху.

Брук облизывает пухлые красные губы.

— Устраивать шумиху — одно из моих любимых занятий. Как думаешь, что стоит сделать? Испустить сценический вопль? Раздеться? Разбить гитару? Погоди, я же не принесла свою гитару. Черт.