Эксперимент «Исола»

– Не помню, – быстро ответил секретарь.

– Вы говорили Генри Фаллю, чтобы он взял с собой оружие?

– Не помню.

Дознаватель выпрямился.

– Господин секретарь, – внушительно произнес он. – Должен напомнить вам, что ситуация очень серьезна. Один из кандидатов, чье поведение в экстремальных обстоятельствах вы собирались проанализировать, высоко ценимый офицер разведки Генри Фалль, лежит сейчас в морге. Другой кандидат помещен в закрытое отделение после попытки самоубийства. Результат этой “проверки на соответствие”, как вы это называете, не может быть описан иначе, как полная катастрофа, и в человеческом, и в стратегическом смысле. Кто-то должен взять на себя ответственность за произошедшее. Вы понимаете, что я говорю? Ссылаться на потерю памяти в этом случае никак не годится.

– Мне в высшей степени жаль, но я действительно не помню ни одного слова и ни одного действия.

Дознавательница подняла глаза. Она положила бумаги на стол и подалась к секретарю.

– А если я спрошу вот так, – медленно заговорила она. – Входило ли в ваши планы, что лишь один из них покинет остров живым? Что проверка заключалась именно в этом?

Секретарь тоже подался вперед. Теперь их лица разделяли какие-нибудь десять сантиметров. Секретарь тихо произнес:

– Можете спрашивать, сколько хотите. У меня один ответ: моей единственной целью было защитить Союз от врагов. Можете ли вы сказать то же самое о себе?

Дознавательница продолжала смотреть на него, не отрываясь. Она открыла рот, словно желая что-то сказать, и снова закрыла.

– Вас тоже обманули, – шептал секретарь дознавательнице. – Неужели не понимаете? Он обманул нас всех.

– Господин секретарь, – начал дознаватель, – я должен напомнить вам, что…

Секретарь вдруг откинулся назад и скрестил руки. Тюремная роба на груди пошла складками.

– Я не буду больше отвечать на вопросы. Отведите меня обратно в камеру.

Дознавательница потянулась к диктофону, нагнулась и произнесла:

– Допрос окончен.





Конец

(или начало)




Анна




Меня разбудило пение птиц. Комната была белой. Что-то, поблескивая, болталось перед глазами; с трудом сфокусировав взгляд, я поняла, что это поручень вроде тех, какие вешают над больничными кроватями, чтобы ослабевшим от болезни людям было легче принять сидячее положение. Солнце играло на цепи, которая чуть покачивалась туда-сюда, словно ее только что трогали. Я медленно повернула голову. Председатель сидел у кровати и листал дамский журнал. Интересно, сколько времени он сидит так и сколько времени я проспала. Или как можно назвать мое состояние. Мне дали так много снотворного, что я даже не понимала, был ли это сон или медицинская кома. Врачи сказали – мы не хотим рисковать. Сказали: вам надо отдохнуть. Врачи не сказали: мы не хотим, чтобы вы покончили с собой, но, подозреваю, имели в виду именно это. Вопрос в том, хотела ли этого я сама. Я не знала.

Я попробовала пошевелиться. Вышло не очень, руки не слушались.

– Анна? Вы проснулись?

Председатель отложил журнал и с отеческой улыбкой склонился надо мной.

– Можно воды?

Он поднялся, отошел к раковине возле двери и налил воды в пластиковый стаканчик. Я следила за ним. Председатель вернулся к кровати и протянул мне стаканчик, после чего снова сел на стул.

– Я подумал, что пора мне самому зайти, проведать вас.

Я перевела взгляд с его головы на окно – зарешеченное, но все-таки приоткрытое. Белые облака бежали по голубому небу. Когда я в последний раз видела, чтобы облака двигались так быстро? Да, когда я стояла за домом с Генри. От воспоминания тело тяжко оцепенело. Председатель, глядя на меня, приветливо сказал:

– Знаете, мы волновались за вас. – Я задалась было вопросом, кто эти “мы”, но он продолжил: – Мы – это, конечно, проект RAN, но прежде всего – ваша семья. Ваши мать и дочь. Вы нужны им. Они не хотят потерять вас. Мы тоже не хотим.

Я сглотнула. Во рту пересохло, и я отпила из стаканчика. В ногах кровати засыхал букет цветов с карточкой, на которой Сири написала “Мама, выздоравливай!” – буквы старательно выписаны детской рукой. Интересно, что они ей сказали насчет моего состояния. Хоть бы не правду. Я повернулась к Председателю.

– Зачем вы пришли?

Он чуть помедлил с ответом.


– Зачем я пришел?.. Хотел посмотреть, как вы себя чувствуете. Собственными глазами, так сказать.

Он жестом указал на большую коробку шоколадных конфет на подоконнике – из тех, дорогих, с позолотой, с портретом Министра на крышке. Интересно, мечтает ли Председатель о конфетной коробке с собственным портретом. Вот он сидит передо мной в своем неизменном костюме. Судя по выражению лица, мое здоровье было не единственной причиной, по которой Председатель нес вахту у моей кровати. Я ничего не говорила – просто продолжала смотреть на него. Наконец Председатель заговорил снова.

– Думаю, пришла пора поговорить начистоту, объяснить положение вещей. От всех этих хождений вокруг да около и особо нежного обращения, по-моему, только хуже. Врачи считают, что с вами нужно говорить осторожно, но я думаю, вы сильнее. Я думаю…

Он сделал глубокий вдох. В его тоне звучало что-то самодовольно-ханжеское, что и нервировало меня, и заставляло чуять неладное.

– Я думаю, что единственный способ улучшить ваше самочувствие – это абсолютная честность. По отношению к вам и по отношению к нам всем. Есть вещи, которые вам надо знать и которые вы сможете учитывать, принимая решение о своем будущем. Вы меня понимаете?

Я кивнула.

– Хорошо. Как вы думаете, достаточно ли вы знаете о том, что произошло на Исоле и как именно ситуация вышла из-под контроля?

Я кивнула. Да, я же читала рапорт; это было невыносимо.

– Тогда я хочу искренне попросить у вас прощения. Как вам известно, многого не должно было случиться, и даже при том, что я и только я, будучи руководителем, несу личную ответственность за произошедшее, я все же хочу подчеркнуть: секретарь отдавал себе отчет в том, что действует по собственному усмотрению, не ставя в известность вышестоящих руководителей, как то предписано правилами. За это он предстанет перед судом. Да, мы приняли решение отправить Генри на Исолу, чтобы присматривать за вами. Но то, что он привезет с собой оружие, не было утверждено официально. Фалля не назначали официально вторым испытуемым, и не по моей инициативе на остров попал препарат FLL. То, что все оказалось именно так, в каком-то смысле, конечно, моя вина, даже при том, что эти злополучные решения принимал мой ближайший подчиненный. Но хочу заверить вас: я ни в коем случае не намеревался специально подстроить события, произошедшие на Исоле.

– Чушь. – Я смотрела на него.

Председатель дернулся.

– Что значит “чушь”?

– Вы правда хотите сказать, что секретарь проделал все это на свой страх и риск? Не проинформировав вас? “Я ничего не знал”. Вы совершенно точно знали все, вам просто жаль, что все пошло к черту, и теперь вам приходится подчищать.

Председатель откинулся на спинку стула и вскинул руку, словно чтобы остановить меня. Губы сжались в суровую линию.

– Прежде всего позвольте сказать: меня радует, что к вам понемногу возвращается ваш прежний пыл, хотя меня, конечно, задевает, что вы оказываете мне столь мало доверия. Но это в каком-то смысле понятно. Однако давайте продолжим наш откровенный разговор. Я здесь, чтобы предложить вам работу.

– Простите? – Я решила, что ослышалась.

– Да-да! Мы оценили вашу способность действовать в экстремальных условиях, и я нахожу, что, с учетом обстоятельств, принятые вами решения были адекватны ситуации. Да, цена оказалась высокой, но все мы единодушны в том, что вы действовали именно с той решимостью и рациональностью, каких требовали обстоятельства.

Я не верила своим ушам. Внутри словно началось извержение вулкана – гнев, дремавший в груди, поднялся вдруг с непредвиденной силой.

– О ЧЕМ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, ВЫ ГОВОРИТЕ? Я ЗАСТРЕЛИЛА СВОЕГО ДРУГА! ОН БЫЛ НИ В ЧЕМ НЕ ВИНОВАТ! – выкрикнула я.

А потом пришли слезы. Слезы, которые запрудой стояли во мне с того момента, как я начала подозревать, что произошла ужасная ошибка. С того момента, как я увидела те два военных вертолета. Один приземлился рядом со мной, второй полетел на другую сторону острова. Из вертолета посыпались врачи и санитары, двое завернули меня в одеяло с подогревом, дали что-то выпить. Я пыталась сказать им, что Генри в доме, но они уже бежали туда с носилками и медицинскими сумками. Я звала их, кричала, но выходило что-то настолько бессвязное, что они, кажется, вообще меня не понимали. “Пейте, пейте. Вам главное – согреться”. Ничего другого они мне не говорили.

Я вдруг подумала про второй вертолет. Что он делал за домом? Я ничего не понимала. В ту же минуту двое санитаров вывели кого-то из дома. Это была Лотта. Я рванулась, чтобы бежать к ней. Санитары вцепились в меня и удержали на месте. Я звала ее, но она только таращилась на меня затуманенными пустыми глазами; спотыкаясь, Лотта пошла к заднему двору, санитары поддерживали ее с обеих сторон.

“Она жива! Жива!”

От радости у меня началась истерика, и в то же время мои задымившиеся мозги не понимали, как это получилось. Голова шла кругом; военные и врачи бегали по всему острову, словно в каком-то фильме, но я не понимала ни что происходит, ни почему.

И вот я увидела, как из-за дома поднимается второй, открытый вертолет. В нем было полно людей. Я увидела Полковника. Ветер ерошил его волосы, он поднял руку, словно в приветствии, но прежде чем я успела ответить, вертолет взял курс на материк и улетел. Я схватила за воротник одного из державших меня санитаров, притянула к себе и закричала ему в лицо: “ПОЧЕМУ ОНИ ВСЕ ЖИВЫ?”

“Успокойтесь, Анна. Вам сейчас очень плохо. Мы должны увезти вас отсюда”.

В тот же миг я увидела кое-что еще. Вторая пара санитаров выносила из дома носилки. Носилки, накрытые покрывалом. Как когда человек на носилках мертв. Когда ему выстрелили в голову. Я не могла сообразить, что это значит, как это произошло или почему, но внезапно у меня в голове словно поднялись жалюзи, открыв передо мной всю картину, во всей ее красоте и ужасе. Я вдруг поняла, что я сделала и что должна сделать.

Я набрала в грудь воздуху, выдохнула и расслабилась. Хватка санитаров ослабла. Тогда я вдохнула еще раз, во всю силу легких, вывернулась из рук медиков, подбежала к краю скалы и шагнула вниз.

Все это я помню, как помнят обычно, с массой мелких деталей. После скалы были только отдельные кадры, будто слайды. Больничный коридор с лампами на потолке. Игла в руке. Специальный воротник, который фиксирует мою голову. Операционный стол. Смутные фигуры Нур и Сири через стекло. Медсестра меняет гипс. Скальпель, который кто-то положил на смотровой стол. Ванная. Кровь, кровь, кровь. Снова игла в руке. Снова перевязки. Ремни на руках. Сон, темнота. Кто-то меняет подушку. Голоса – тихие и тревожные. Кто-то дает мне таблетки. Кто-то проверяет мне рот: действительно ли я проглотила таблетки. Кто-то заставляет меня проглотить их. Мгновения невыносимого бодрствования и ясности. Еще сон, еще темнота. И вот сегодня: птичья песня. И Председатель в моей палате. Все это я вспомнила, садясь в постели. То, что началось как ручейки слез, понемногу стало плачем, не похожим ни на какой другой. Словно все мое тело плакало, плакало из таких древних, скрытых в глубине меня мест, что я даже не знала об их существовании. Председатель никак не пытался утешать меня – просто сидел, давая мне плакать. Понемногу слезы сошли на нет.

– Мы можем продолжить? – тихо спросил Председатель. Я кивнула.

– Тогда я вернусь к изложению условий. Итак, работа ваша – если хотите. Прежде чем вы ответите отказом, прошу вас выслушать, какие у вас альтернативы. Работа – постоянная должность в группе RAN. Должность секретная, и я думаю, что вы найдете ее в одинаковой степени выгодной и ответственной. Что касается материальной стороны – у вас больше никогда ни в чем не будет недостатка. Сумма, которую я называл как гонорар за задание, станет вашей твердой годовой зарплатой. Ваша дочь сможет посещать лучшие школы. Мы уничтожим старые донесения о вашей матери. Мы обеспечим все потребности, какие только могут возникнуть у вас и вашей семьи: жилье, транспорт – как в рабочее время, так и на время отпусков. Должность не потребует вашего постоянного присутствия на рабочем месте. Иногда мы не будем обращаться к вам неделями, месяцами. Тогда вы свободны, с полным сохранением зарплаты. Но вы всегда на службе. Когда вы нам понадобитесь – вы придете. Иногда это будет нелегко, но не тяжелее, чем то, что вы уже пережили. Как по-вашему, приемлемо?

Я кивнула, словно немая. Председатель продолжил – тихо, устремив взгляд на дверь, будто желал убедиться, что никто не войдет и не прервет нас.

– Далее. Если вы решите отказаться от службы, то вынужден сообщить, что на этой чаше весов нет ничего приятного. Не состоя у нас на службе, вы не сможете пользоваться неприкосновенностью, которую обеспечивает Союз, вследствие чего вас ожидает суд за неумышленное или умышленное убийство вашего бывшего коллеги Генри Фалля. Печально, но тут я ничего не могу поделать. Вы, конечно, вправе найти адвоката, который сделает все возможное, но я бы сказал, что доказательства вашей невиновности крайне неубедительны и шансы выйти из зала суда свободной у вас минимальные. Не исключаю, что вы сумеете сослаться на смягчающие обстоятельства и получить тюремный срок вместо пожизненного заключения или смертной казни. Например, десять лет. Может, меньше, может, больше. Кстати, сколько лет вашей дочери?

Председатель посмотрел на меня. Я молчала. Он продолжил:

– Я также должен обратить ваше внимание вот на что: если вы покончите с собой, ваша дочь не только останется сиротой, но и потеряет все, что у нее сейчас есть. Покончить с собой, находясь под судом, есть государственное преступление. Это называется воспрепятствование правосудию, но страдают от этого преступления те, кто остался жить. Закон сохранился со времен Второй холодной войны, применяют его редко, но в вашем случае это было бы в высшей степени уместно. К тому же нам придется проверить, какой вклад внесла ваша мать в формирование ваших взглядов. Не исключено, что мы займемся ее старыми досье, чтобы разобраться, по какой причине она покинула партию. – Председатель не спускал с меня глаз. – Вы меня понимаете?

Он пошарил во внутреннем кармане и вытащил какой-то предмет. Это пистолет, сейчас он меня застрелит, подумала я. Но это оказался не пистолет. Это были два конверта, которые Председатель бросил мне на одеяло.

– В одном – ваш трудовой договор. Во втором – ордер на арест. Выбирайте.

Я смотрела не на него, не на конверты, а на увядший букет в изножье кровати. Это, в общем, был не букет – больше похоже на пук травы и листьев. Сири, наверное, сама его собирала, во внутреннем дворике у Нур, где между булыжников цвели сорняки, где Нур обычно ставила цветочные горшки и пыталась выращивать помидоры, хотя во дворике было слишком холодно и тенисто, и помидоры никак не вырастали. Жесткие руки Нур, все старее, все морщинистее, все больше дрожат – может быть, им уже недолго осталось; они роются в земле вместе с маленькими и мягкими ручками Сири, под тонкими ногтями – черная траурная кайма. В младенчестве ручки у Сири были такие маленькие, пухлые, как подушечки, с ямочками у костяшек. Ее пальчики вокруг моего пальца, у меня в волосах. Ее сердце напротив моего. Теперь руки у нее тонкие и сильные. Но все еще маленькие. Все еще такие маленькие.

Я вдруг поняла. Я поняла все.