Джеймс Миранда Барри

Первую партию сена быстро сложили в стога. На «большом поле» высокую сочную траву скашивали и оставляли на несколько дней подсохнуть, так что от нее исходил тяжелый, сладковатый гнилостный запах. Поначалу хотели было косить по одному полю, не полагаясь на милость погоды, но, когда день за днем обильная утренняя роса, испаряясь на жаре, наполняла влагой душный воздух, когда коровы заходили в реку, а на лестницах роились тучи мошкары, приказчик и управляющий фермой прислушались к советам старожилов и к погодным приметам и решили скосить все сено сразу. Дэвид Эрскин на целую неделю запретил Барри проводить утро в библиотеке и приказал работать в поле. Хозяин и все его дееспособные работники и домочадцы с косами в руках продвигались по огромному полю сплоченной шеренгой, словно сыны Израилевы, возвращающиеся в Иерусалим. Алиса направляла каждый шаг мальчика. Когда они делали короткие остановки, чтобы напиться, она обрабатывала ему волдыри на руках, одолжила свою старую шляпу и клялась, что боль у него в спине непременно утихнет. Коса и грабли были явно ему не по росту, и он чувствовал, будто его мышцы тянутся во все стороны.

Цепляясь грязными пальцами ног за длинные стебли, Алиса шла размашистым шагом по направлению к деревьям, оставляя за собой прямую полосу. Ей не составляло никакого труда по виду стерни определить, чья коса коснулась травы в этом месте. Алиса была знатоком. Она родилась в этом поместье. Она выросла на этой земле. Все, что ее окружало, – поле за полем – она считала своим миром. Внизу у ручья они плескались босыми ногами в прохладной, прозрачной воде и пускали цветы по течению, Алиса собирала дикую петрушку и козлятник и сплетала сине-белые венки, которые всегда рассыпались, стоило нацепить такой Барри на голову, словно корону Цезарю-триумфатору. Иногда они засыпали в траве, а просыпались продрогшие во влажной одежде. Именно здесь Барри впервые усомнился в своей новой жизни. Он больше не доверялся матери и не спрашивал ее совета. Его редкие письма мог бы написать чужак. Теперь он доверял одной лишь Алисе Джонс.

– Странное чувство. Я иногда слышу собственный голос. Он что-то произносит где-то очень далеко. Как будто во мне два человека: один снаружи, он спорит, может быть, даже спорит с кем-то другим. Например, с Джобсоном. Мы с ним часто спорим. А второй хоронится где-то внутри, весь сжался, приготовился выскочить наружу.

Алиса не слушала его.

– В общем, очень странно. Как будто я актер.

Эгоизм Алисы мгновенно восторжествовал.

– Вот чем я всегда хотела заниматься! Играть в настоящем театре. Не просто в шарадах. Одеваться как настоящая леди. Быть настоящей леди. Или солдатом. Или сумасшедшей. Расскажи мне еще раз про пьесу в Эдинбурге. Миссис Чизик такая же красивая, как я? Ее предсмертный вздох что, действительно был такой пронзительный?

– Ну, она выглядела совсем по-другому, у нее были порванные белые одежды и распущенные волосы. И волосы не кудрявые, как у тебя. Рыжие. Темно-рыжие, длинные.

– Глупости, Джеймс. На сцене волосы могут быть любого цвета. Это был парик.

Алиса пожевала длинный свежесорванный стебелек. Барри заметил прилипшую к ее переднему зубу тонкую травинку.

– Но надо родиться в актерской семье. Сцена, как и живопись, – должны быть у человека в крови. Как мне получить нужную кровь, Джеймс?

Она склонилась над ним, заглядывая в его серые глаза:

– Скажи мне, как?

– Алиса, я бы сам хотел это знать. Я сомневаюсь, что можно стать кем-то другим. И сейчас я чувствую, как будто во мне живут два разных человека. Один из них настоящий, а другой придуманный. Но чаще всего мне кажется, что ни одного из них нет на свете.

Барри помахал рукой в воздухе, оставил свои попытки что-либо объяснить и принялся грызть ногти. Алиса не верила в правду тела. С ее точки зрения, правда – это то, на чем тебя не схватят за руку. Она выпрямилась; открывшаяся ей истина придала ей красноречия.

– Нет-нет. Как же ты не понимаешь? Все изменилось. Как тебе объяснить? Смотри, когда мы впервые встретились, я спрашивала, кто ты, потому что не знала точно. Но теперь-то я знаю. Теперь ты настоящий мужчина. Скоро станешь настоящим доктором. Ты можешь стать джентльменом. В прошлом году мы просто дурачились. Не то что теперь. Теперь все по-настоящему. Игры закончились.

Барри смотрел на нее непонимающим взглядом.

– Ты должен начать думать иначе. Вот и все. Что бы тебя ожидало, если бы генерал и миссис Балкли воспитывали тебя девочкой? Никаких настоящих занятий. Немножко французского и игры на пианино. Может быть, еще ботаника и всякие цветочки. Ты бы никогда не смог кромсать трупы, вытаскивать на свет младенцев или лечить страшные болезни. Ты бы ездил в каретах, чтобы не запачкать ножки, ждал бы, пока джентльмены тебя заметят и в конце концов вышел бы замуж за скучного богатого старика…

– Мэри-Энн заставила меня пообещать, что я никогда ни с кем не свяжу себя браком, – возразил Барри.

Это замечание не остановило красочный рассказ Алисы о страшной женской доле.

– Да? Как странно. Но если бы ты был женщиной, ты бы все равно вышел замуж. А потом, выйдя замуж, ты бы никуда уже не мог бы выйти без сопровождения, потому что это неприлично. А сейчас…

Она подняла глаза кверху, к огромному кружевному пологу из зелени, сквозь который струился солнечный свет, мечтая об океанах и континентах, где люди раскрашивают себя черной краской или носят только перья. Или об арктической пустыне, где ледяные торосы, откалываясь от необитаемых равнин, рушатся в мерзлое море. Мир лежал перед ними, открытый, и манил к себе.

– Луиза всюду ходит без сопровождения. Ты не сидишь взаперти. А ты девочка.

Барри посмотрел на ноги Алисы. Они никогда не были чистыми, и от слуг не требовали ни высокой нравственности, ни соблюдения приличий. Они рассматривали друг друга, оценивая разницу в своем положении.

– Это правда. Я теперь смогу получить место получше, раз я умею читать. И ты научишь меня не только подписываться, а по-настоящему писать. Но я не могу отправиться куда захочу. Пока не могу. Или делать все, что мне захочется.

Алиса натянула шляпу Барри на его облупившийся нос и сняла тлю с его воротника.

– Знаешь, попробуй представить себя немножко франкмасоном. Ты член тайного общества. Собираешь сведения. Учишься всему, что может пригодиться. Ты заботишься только о себе…

– Как ты, – ухмыльнулся Барри.

– Все слуги – шпионы, – ответила Алиса. – Это естественно. Надо знать, что и как. Без этого никуда.

– Мы больше не дети. – Барри спиной чувствовал нависший над ним пылающий меч Эдема.

– Тем лучше. – Алиса никогда ни о чем не сожалела. Она перекатилась поближе к нему. Ее глаза сияли.

– Я научу тебя женским секретам. Там все просто. И учить-то особенно нечему. А ты научишь меня тому, что знают мужчины.

Ее возбуждение было заразительно. Она смотрела на Барри. Ей казалось, что он способен на все что угодно.

– Если бы я была тобой, ничто не могло бы меня остановить.

Он верил ей. Окружающую тишину нарушали лишь жужжание и стрекот насекомых. Перед его глазами парили, метались, зависали и исчезали над пенящейся зеленой поверхностью ручья стрекозы. Нос Алисы был в дюйме от его собственного.

– Слышишь, что я сказала? – повторила она. – Ничто.






* * *


Поодаль от тропинки, ведущей к дому, на расстоянии, которое не мог преодолеть крик кухарки, Алиса и Барри лежали в густой траве и читали. Они были невидимы для чужих глаз, их едва ли можно было заметить даже с проезжающих мимо телег. Они читали романы. Барри читал по-французски том, похищенный из Луизиной спальни, наугад переводя слова, которые не знал. Алиса читала старый якобинский роман[11], у которого не хватало обложки и титульного листа. Теперь она уже знала все слова.

– Послушай вот это, Джеймс: «Мадам, я слишком долго ждал вашего ответа. Я не могу больше ждать…»

Алиса картинно схватилась за голову.

– «Сэр, вы получили мой ответ. Я не изменила своих взглядов, вернувшись в покой и безопасность отчего дома. Неужели вы думали, что, будучи заточенной здесь, я добровольно снизойду до ваших желаний?»

– Что значит «заточенной»?

– Запертой, дурак. Не перебивай.

Алиса выставила голую загорелую руку, отталкивая нежеланного ухажера, немедленно ставшего насильником.

– «Мадам! Не отвергайте моих притязаний. Я мужчина, и мне не чужды человеческие страсти, положенные мужчине. Вы доведете меня до отчаяния».

«Ха! И что же, вы полагаете, что, овладев мной, вы овладеете моей душой? О нет, сэр, вы заблуждаетесь. Душа есть источник свободы, роза человеческой вольности. Душа проникновенна, подобно воде. Ей не помеха каменные стены, запертые двери и решетки темниц…»

– Да хватит уже, Алиса.

– Это то, что она говорит! – негодовала Алиса. – Если мужчина хочет тебя и намерен овладеть тобой – взгляни на это по-другому, и тогда увидишь все в ином свете. И он тоже передумает.

– Ага, конечно.

Алиса хихикнула.

– Помолчи. Слушай дальше. «Я не говорю о добродетели. Чего мне стыдиться? Никакое насилие не сможет затронуть мою честь, сэр. Меня нельзя завоевать силой». Это вот просто отлично.

– Он это делает?

– Делает что?

– Насилует ее? Как в «Похищении сабинянок».

– Нет. Он сдается и бросается прочь по ступеням. Потом заболевает, а она приходит и сидит у его одра и объясняет, в чем сила души.

– Откуда ты знаешь? Ты до этого места не дочитала.

– Я прочитала последнюю главу, чтобы узнать, умрет она или нет.

Насекомые равнодушно жужжали над книгой. Настырный слепень время от времени налетал на детей. Барри кусал ногти. Алиса мирно похмыкивала, пока героиня убеждала злодея, что попытки насилия бесполезны. Он послушно мчался вниз по лестнице к своему позорному концу. Потом Барри нашел отрывок, в котором возникала не менее увлекательная сексуальная проблема.

– Алиса, слушай. Вот где происходит все самое интересное. Я переведу. «Маркиз дотронулся до замка и неслышно проскользнул в затемненную спальню Селины. Он слышал, как девушка тихо дышит за занавесками. Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Он нашел задвижку – по-моему, «verrou» значит «задвижка» – и запер дверь».

– А кто в соседней комнате?

– Мать Селины. Это все происходит в замке. Много богатых аристократов на загородном увеселении. Еще до Революции. Они флиртуют как бешеные за ужином, вместе гуляют и катаются на лодке, примерно как тут, только в более дорогой одежде, а потом ночью никто не спит. Они только шастают по коридорам, прячутся за портьерами и пытаются попасть друг к другу в спальни.

– Совсем как здесь. Только у нас слышно, как скрипит каждая половица, и портьер нет. Почему мать не просыпается?

– Не знаю. Погоди-ка. Она тоже без ума от маркиза. Она это дала понять совершенно недвусмысленно. Так что он флиртует с матерью, чтобы провести время с дочерью. Слушай.

– «Когда он раздвинул атласные занавеси, луч лунного света упал на прелестное тело спящей. Ее одежда была в беспорядке, и под шелком он различил бледную округлость груди».

– О, это здорово! – воскликнула Алиса.

– «Она пошевелилась во сне, ее губы разомкнулись, и она прошептала имя. Он склонился ниже. Не его ли имя она прошептала, выдавая свои самые сокровенные желания?»

– Ну? Его?

– «Маркиз, в свою очередь ослепленный ее наивным самозабвением, ее хрупкой прелестью, помедлил, склоняясь к нежному лицу. Неужели я не первый, подумал он, кто сорвет эту Дивную Розу? Ее должно оберегать, лелеять, предвкушать…»

– Розы нельзя предвкушать, – сказала Алиса.

– «Его губы нежно коснулись девичьей щеки, и, когда он осторожно откинул покров и наклонился, чтобы поцеловать ее в шею, нимфа протянула руки, заключая его в объятия. Он растворился в ее сновидении, лаская ее мягкую прелесть…»

– Здорово, – сказала Алиса, потягиваясь в духе ожидающей Психеи.

– «Маркиз был на седьмом небе. Его губы сомкнулись на пикантной вершине ее нагой груди, и уже цель его – Вместилище Райского Наслаждения – была доступна его касанию. Его пальцы погружались в Шелковые Кущи, лишь начавшие распускаться, и, не спеша углубляясь в недра Желанной Земли Обетованной, наконец достигли Лона Вечного Блаженства. Его нежное прикосновение не встретило сопротивления. Он понял, что путника привечают, и ступил на тропу. Дева отдала ему Розу со страстным самозабвением. Маркиз был уже на волосок от осуществления своих желаний, как вдруг…»