Другая женщина

— Она тебя полюбит. Правда. Да и как тебя не любить?

Если он таким окольным путем объявляет, что любит меня, пускай, решила я. Не идеальное признание, но сойдет. Он еще не объяснился по-настоящему, но мы пока провели вместе меньше двух месяцев. Так что я предпочитала видеть его чувства в том, что он для меня делал. Скажем, иногда он в обеденный перерыв заходил ко мне в офис, принося мне сэндвич, чтобы я могла перекусить, никуда не выходя. Или, к примеру, один раз я валялась у себя в квартире с простудой, и он явился и лег рядом со мной на кровать, и я его всего обчихала и обсопливила. Я рассуждала так: ведь все это явно стоит дороже, чем три глупых слова? Всякий может их произнести, на самом деле ничего такого не чувствуя. Поступки говорят о человеке больше, чем слова, вот какая у меня была философия. И я старалась ее придерживаться — разумеется, до тех пор, пока он не промолвит бессмертное «я тебя люблю», и тогда на все его поступки можно будет наплевать с высокой горки.

Мы выехали на А21, слушая «Легкое радио»: Адам сообщил, что это любимая станция его матери. Мол, это мне поможет войти в нужное настроение. Я бы предпочла на время выкинуть из головы предстоящее знакомство с его родительницей. Мне как-то не очень хотелось сейчас забивать эту самую голову ее излюбленными мелодиями.

— Ну, какая она? — спросила я.

Он задумчиво потер щетину на подбородке.

— Думаю, она как все матери. Любит вить гнездо и всех мирить. Всеми силами старается оберегать своих детей. Всегда на их стороне. Надеюсь, и я тоже всегда ее защищаю и берегу. Не терплю, чтобы при мне о ней плохо отзывались. Она хорошая женщина.

На меня и без того давила необходимость ей понравиться, но его комментарий еще больше усилил это давление. Если же, паче чаяния, она не понравится мне… Я уже понимала, что мне придется разбираться с этим в одиночку. И я подумала: и ради меня, и ради нее нужно, чтобы эта встреча прошла успешно. Я должна постараться.

Я обрадовалась, когда из динамиков полилось «Лето» Уилла Смита. Мы помнили все слова и оба подпевали, пока дело не дошло до строчки про запах шашлычного дыма, который навевает ностальгию.

— Никакой не «запах дыма». — Он рассмеялся. — Он поет про «запах дамы»!

— Вот еще глупости, — возразила я. — Какой еще дамы? Почему от этого ностальгия? У них пикник, сосиски шипят на гриле — и тут эти ребята вдруг подмечают, какой ностальгический аромат у дамочки, которая идет мимо?

Он покосился на меня так, словно я спятила.

— Каким должен быть запах шашлыка, чтобы вызывать ностальгию?

— Мне даже не верится, что мы вообще это обсуждаем. Все знают, что там «запах дыма».

— Погуглим, когда к маме приедем.

Мне понравилось, что он сказал просто «к маме», а не «к моей маме». Я ощутила себя более причастной к его семейному кругу.

— Это «Легкое радио» — просто кладезь открытий, — заметила я. — Вот уж не знала, что твоя мать — фанат хип-хопа. Кто бы мог подумать?

Лицо у него изменилось, и в салоне машины словно повеяло холодом.

— Ты говоришь о моей матери, — произнес он довольно сердитым тоном. — Тебе не кажется, что это было неуместное замечание?

Я засмеялась, думая, что это он просто мне подыгрывает. Но ведь я уже заметила, как он поджимает губы, как у него напрягаются скулы. Я должна была ощутить, что для него это не шутка.

— О-о, только вот не надо пафоса. — Я хихикнула, глянула на него, чтобы убедиться — сейчас его лицо дрогнет в улыбке. Но оно оставалось все таким же ледяным.

— Ты проявляешь неуважение.

Я подавила смешок:

— Господи, да я просто…

— Ты просто — что? — резко бросил он.

Включив сигнал, он перешел на полосу медленного движения, и я, с трудом переводя дыхание, мысленно прокрутила в голове эти несколько минут нашего общения. Я так и видела, как на ближайшем же съезде он разворачивает машину. А потом высаживает меня на тротуаре возле квартиры, где я живу. И уносится прочь. Как мы так быстро перешли от невинного перешучивания к вот этому? Почему он вдруг встал на дыбы? Как за такое короткое время все могло повернуться так ужасно неправильно?

Он вцепился в руль обеими руками, и костяшки у него побелели. Я положила руку ему на кисть.

— Прости?.. — неуверенно пробормотала я, толком не зная, за что, собственно, извиняюсь.

— Ты хочешь это сделать или нет? — Голос у него смягчился. — Потому что, если ты не готова, можно просто все отменить.

Он так говорил, словно я — какой-то подопытный зверек. Может, так оно и было.

— Прости меня, — сказала я тихо. На самом деле я не хотела, чтобы в моем голосе звучали эти примирительные интонации, но я ничего не могла с собой поделать: если честно, его реакция меня потрясла.

Он переключил радио на «Поцелуй FM», и до конца пути мы больше не разговаривали.





4




— Я всегда давала себе клятвы, что не превращусь в мамашу, которая делает такие вещи, но позвольте мне показать вам хотя бы вот эту.

Адам застонал, глядя, как его мать пролистывает здоровенный фотоальбом, лежащий у нее на коленях. Обложка у альбома была кожаная, темно-бордового цвета.


— И нечего стонать, — укорила она его. — Ты был самый очаровательный ребенок.

Она похлопала по цветастой ткани, обтягивающей диван, и я уселась на него рядом с ней.

— Вот смотрите. — Она показала пальцем. — Это Адам и Джеймс у нас в саду, еще в Рединге. У них разница тринадцать месяцев, но тут их не отличишь друг от друга, правда? Они были такие замечательные дети. Все соседи в один голос твердили, какие у них милые мордашки. И никто никогда не слышал, чтобы они плакали. Они были идеальные.

Я подняла взгляд на Адама. Хмыкнув, он сунул руки в карманы и отошел к книжному шкафу, стоявшему в углу. Наклонив голову набок, он читал надписи на корешках примерно двух десятков альбомов, украшавших собой полки. На каждом переплете был аккуратно отмечен год.

— Прекрасно, когда столько фотографий, — заметила я. — Таких, на которые можно по-настоящему смотреть.

— Как вы правы, милая. Теперь их никто не печатает, ведь так? Снимают их своими новомодными телефонами и, наверное, больше на них не смотрят. И очень жаль. Вот как надо выставлять фотографии. — Она нежно погладила прозрачную пластиковую пленку, которая отделяла ее от изображения четырехлетнего Адама: расплывшись в улыбке, он гордо воздевал вверх какую-то рыбешку. За его спиной улыбался в камеру мужчина.

— Это отец Адама? — робко поинтересовалась я.

Адам уже извинился передо мной за свою вспышку, но я все равно очень волновалась. Я никогда не видела эту сторону его натуры, поэтому теперь невольно задумалась — может, вопрос насчет его отца относится к «неуместным»? Но он не повернулся ко мне. Он стоял не шелохнувшись, чуть ссутулив плечи, словно перед прыжком.

После совсем небольшой паузы его мать ответила:

— Да. — Казалось, она сдерживается, чтобы не зарыдать. — Это мой Джим. Он был такой хороший человек. Настоящий столп нашего общества. Куда бы мы с ним ни пошли, все всегда говорили: «Ага, вот идут Памми и Джим». Мы с ним были идеальной парой.

Грудь у нее начала подниматься от чувств, и она быстро извлекла платок из рукава кардигана.

— Прошу прощения, милая. — Она высморкалась. — Прошло столько лет, но я до сих пор так это переживаю. Очень глупо, я знаю. Но тут уж ничего не поделаешь.

Я сжала ее руку в знак сочувствия:

— Нет-нет, что вы, совсем не глупо. Вам наверняка ужасно тяжело из-за этого. Даже представить себе не могу. И ведь ваш муж был совсем молодой?

— Ладно, ладно, мама, все в порядке, — негромко произнес Адам, подходя и опускаясь перед ней на колени. Она тут же выпустила мою руку и окружила его лицо своими ладонями, поглаживая пальцами его двухнедельную бороду. По щекам у нее текли слезы, и он осторожно вытирал их. — Ничего страшного, мама. Все в порядке.

— Я знаю, я знаю, — проговорила она, выпрямляясь, словно это могло придать ей сил. — Не понимаю, почему на меня до сих пор это находит.

— Я уверена, это совершенно нормально, — заметила я, снимая свою руку с ее колена (с того места, на которое она ее уронила).

Убирая выбившуюся прядь за ухо, я смотрела на Памми, и меня захлестывало чувство вины. Перед этим я три дня, можно сказать, только и делала, что планировала это мероприятие: что я надену, какой я хочу предстать, как я должна себя вести, что мне следует говорить. Жуткий эгоизм. Как бы эта женщина ни следила за собой, ей не спрятать долгих лет страданий и горя, которые в буквальном смысле согнули ее плечи под своей тяжестью. Ее боль никогда не удалось бы замаскировать с помощью этой короткой прически в стиле «перья» с модными полосками седины, распределенными с такой равномерностью, которой можно добиться только в хорошей парикмахерской. Кожа у нее отличалась фарфоровой гладкостью, но вокруг печальных ввалившихся глаз образовались глубокие морщины, я отчетливо видела их, когда она смотрела на меня, кусая нижнюю губу. На ее лице по-прежнему, спустя столько лет, читались потрясение и скорбь: любимый муж ушел из мира вскоре после того, как они с ним стали родителями. Эта пара открывала новую увлекательную главу своей жизни. Но вдруг жена овдовела, и ей пришлось как-то перебиваться с двумя детьми. Теперь мне казались жалкими и банальными заботы о том, как я выгляжу, что мне надеть. И резкие слова Адама больше не представлялись мне чем-то очень уж значимым. Мне открылась куда более обширная картина. И я чувствовала: если я хочу в нее вписаться, мне нужно вести себя разумно и постоянно напоминать себе о том, что важно, а что — нет.

— Вероятно, мы должны благодарить эту очаровательную девушку за новое добавление к твоей внешности? — Она слегка улыбнулась, продолжая ерошить бородку Адама.

Я вскинула руки, изображая раскаяние:

— Готова признать свою вину. Мне она так нравится. По-моему, очень ему идет.

— О, еще как идет, — проворковала она. — Ты с ней еще красивее. — Она притянула его к себе и положила голову ему на плечо. — Мой красивый мальчик. Ты всегда будешь моим красивым мальчиком.

Адам неловко высвободился и глянул на меня. Я заметила, что он слегка покраснел.

— Как насчет обеда? — проговорил он. — Мы тебе можем чем-то помочь?

Всхлипы Памми стали затихать. Она потянула за рукава своего кардигана, огладила клетчатую шерстяную юбку.

— Нет-нет. — Она помахала пальцем, подчеркивая это отрицание. — Все готово, я еще утром все сделала. Может быть, Адам, ты мне поможешь принести с кухни?..

Я начала вставать с дивана, но Памми настояла:

— Нет-нет, побудьте здесь.

Она аккуратно положила альбом рядом со мной, на одну из подушек, и ушла вслед за Адамом в боковую комнату, произнеся: «Одну минуту».

Я не хотела смотреть альбом без Памми или Адама (это казалось мне вторжением в личную жизнь), но я позволила себе покоситься на раскрытую страницу, раз уж она сама собой оказалась рядом. Справа вверху размещалось фото Адама, крепко обнимавшего какую-то женщину, чуть касаясь губами ее щеки. Сердце у меня екнуло, и я взяла альбом в руки, чтобы получше всмотреться. Похоже, снимок был сделан тайком — что называется, скрытой камерой. Пара так и лучилась счастьем. Никакого позирования, ничего постановочного: случайный момент, удачно запечатленный на пленку, и снимаемые понятия не имеют о том, что за ними подсматривает объектив. Я боролась с теснотой в груди, с невидимыми тисками, грозившими сжать мне горло.

Я знала, что у него и до меня были подружки (кто б сомневался, что они у него были), но сейчас в мою душу все равно стали закрадываться сомнения — и чувство неуверенности. Он казался мне таким непринужденным, таким довольным, таким цельным. Я думала, со мной он счастлив. Но на этом снимке я увидела другое выражение. Раньше я никогда такого у него не замечала. Волосы у него здесь были длиннее, а лицо полнее, но главное — он казался совершенно беззаботным. Он словно бы улыбался самой жизни. И девушка тоже выглядела легкомысленно-расслабленной. Мягкие каштановые кудри обрамляли ее лицо, и глаза у нее смеялись, и крепкие руки Адама надежно обхватывали ее.

Тут я поймала себя на мысли: интересно, как мы с ним будем выглядеть на таком же фото? Будут ли наши лица выражать такую же самозабвенность, такую же беспечность? Будут ли наши чувства друг к другу ясны всем, кто взглянет на снимок?

Я тут же отругала себя за то, что позволила сомнениям и мелочной ревности проникнуть в свое сознание. Если Адам и эта женщина были так счастливы вместе, они бы не расстались, верно? Они бы по-прежнему оставались рядом. И наши с Адамом пути, вероятно, никогда бы не пересеклись.

— Такова жизнь, — произнес Адам, когда я, недели через три после начала наших отношений, спросила, почему он порвал со своей последней пассией. — Иногда происходят какие-то вещи, но ты их не можешь понять. Пытаешься найти какое-то рациональное объяснение, какую-то причину, но ответ не всегда существует. Такова жизнь, вот и все.

— Ты так говоришь, как будто не хотел это прекращать, — заметила я. — Это она сама решила? Она тебе изменяла?

— Ничего подобного не было. Давай не будем об этом. Тогда было это, а сейчас — вот это.

И он обнял меня, словно втягивая в себя. Он прижимал меня к себе так, словно ни за что на свете, никогда не хотел отпускать. Вдыхал запах моих волос, целовал меня в макушку. Я посмотрела ему в лицо, упиваясь его чертами. Карие глаза, испещренные зелеными крапинками, поблескивали под фонарями Боро-Хай-стрит. Мощная нижняя челюсть, которую я однажды назвала точеной, на что он со смехом ответил: «Как будто меня выточили на каком-то станке». Обхватив мое лицо ладонями, он поцеловал меня, сначала слегка, а потом сильнее и глубже, словно это могло защитить нас навеки — от расставания, от того, чтобы нас что-нибудь разлучило.

В ту ночь у нас получилась совсем другая любовь. Он держал меня за руку, пока мы поднимались по лестнице к его квартире в доме у рыночной площади. Обычно мы, едва миновав коридор, успевали лишиться как минимум двух предметов одежды, но в эту ночь мы терпеливо дошли до его спальни. Только там он стал меня медленно раздевать. Я протянула руку, чтобы выключить лампу на прикроватном столике, потому что у меня есть некоторые части, которые я не стремлюсь никому демонстрировать, но он поймал меня за кисть: