Дорога

Вечером прочесали поле — искали место, где можно незаметно разжечь костер. Волокли за собой тележку. Надежда еле теплится: «Завтра найдем что-нибудь поесть». Ночь застала их на раскисшей от дождей дороге. Поплелись по полю к купе деревьев, чьи резкие темные очертания выделялись на фоне освещенного последним светом мира. Когда дошли, стало так темно, хоть глаз коли. Держал мальчика за руку, ногами сбивал ветки и палки в кучу. Разжег костер. Дрова сырые. Соскреб ножом кору и поставил ветки в ряд перед огнем для просушки. Расстелил на земле полиэтилен, покидал на него пальто и одеяла из тележки. Сняли грязную обувь, уселись, протянули руки к огню и сидели в тишине, храня молчание. Задумался, что бы сказать, но ничего не приходило в голову. С ним и раньше бывало такое. Не просто чувство безысходности и пустоты, нет. Ощущение, что мир сокращается до размеров ядра атома. Названия предметов медленно испаряются из памяти вслед за самими предметами. Исчезают цвета. Породы птиц. Продукты. Последними ушли в небытие названия вещей, казавшихся незыблемыми. Он и предположить не мог, что они окажутся такими хрупкими. Сколько их уже безвозвратно исчезло? Даже неизреченные вечные истины лишаются смысла. Силятся сохранить тепло, мерцают недолго и исчезают. Навсегда.



Всю ночь проспали как убитые. К утру огонь совсем погас, одно черное пятно на земле. Он надел заляпанные грязью ботинки и пошел за дровами, согревая дыханием окоченевшие руки. Собачий холод. Наверное, сейчас ноябрь. Может, даже декабрь. Костер разгорелся. Вышел на край лесопосадки, стоял, рассматривал окрестности. Мертвые поля вокруг. Сарай вдалеке.



Грунтовая дорога привела их к холму, на вершине которого когда-то стоял дом. Сгоревший много лет назад. Ржавый корпус бойлера посреди залитого черной водой подвала. Потемневшие жестяные листы с крыши, раскиданные ветром по всему полю. В сарае на дне железного ларя горстка зерен неизвестного злака. Выгребли и съели все, до последней пылинки. После этого пересекли поле и вышли на дорогу.



Шли вдоль каменной стены, за которой виднелись остатки фруктового сада. Ровные, словно по линейке, ряды корявых черных деревьев, в промежутках толстый слой упавших веток. Остановился, посмотрел на поля вокруг. Ветер с востока. Гоняет пушистый пепел по бороздам. То затихнет, то еще сильнее задует. Знакомая картина. На щетине травы — засохшие пятна крови и серые кольца кишок там, где жертву освежевали и откуда потом утащили. Дальше стена «украшена» бордюром из человеческих голов: все на одно лицо, усохшие, с дикими улыбками и крохотными глазками в провалившихся глазницах. В пергаментных ушах — золотые кольца, от каждого дуновения ветерка на черепе встают дыбом жалкие клочья волос. Зубы торчат из десен, как слепки зубных протезов. Грубые татуировки, нанесенные самодельной синькой, выгоревшие от беспощадного солнца. Пауки, мечи, мишени. Дракон. Рунические символы, искаженные цитаты. Рубцы от старых ран, кружево швов по краям. С неповрежденных черепов сдирали кожу, черепа раскрашивали и каллиграфическим почерком расписывались на лбу, а на одном, белоснежном, тонкими чернильными линиями обозначили соединения костей, словно готовили чертеж сборки. Оглянулся, посмотрел на мальчика. Стоит на самом ветру. Не отходит от тележки. Посмотрел на траву, шевелящуюся от ветра. На ряды темных искореженных деревьев. Кое-где на стене развеваются клочья одежды, все серое под стать пеплу. Напоследок еще раз прошелся вдоль стены, мимо масок, перешагнул через каменную ограду и пошел туда, где ждал его сын. Обнял мальчика за плечи:

— Ну, все, — сказал, — можно идти дальше.



После череды таких происшествий он научился видеть в каждом из них предзнаменование. Этот случай не стал исключением. Проснулся поутру, и повернулся под одеялом, и поглядел сквозь деревья на дорогу, в ту сторону, откуда они сами пришли. И точно, уже показались первые четверо. Одетые кто во что горазд, зато на шее у всех красные повязки. Пунцовые или оранжевые, лишь бы похоже было на красный. Положил руку на голову мальчика: «Ш-ш-ш-ш».

— Что это, пап?

— Люди на дороге. Не поднимай голову. И не смотри.

Так, костер совсем потух, их не выдаст. Тележку вряд ли заметят. Он вжался в землю, смотрел из-под локтя. Армия в кедах, идут строем. Вооружены трехфутовыми кусками труб в кожаной обмотке. Шнуры на запястьях. У некоторых в трубах по всей длине продернуты цепи, закрепленные на концах. Не просто трубы, а настоящие костоломы. Толпа прогромыхала мимо. Маршируют в ногу, как заведенные механические игрушки. Заросли щетиной. Сквозь ткань масок пробивается пар дыхания.

— Ш-ш-ш-ш, — прошептал он. — Ш-ш-ш-ш.

Следующая фаланга несла копья, а может, пики, украшенные лентами. В какой-то примитивной кузнице взяли крепления автомобильных рессор и перековали их на клинки. Мальчик лежал, уткнувшись лицом в сплетенные руки, охваченный ужасом. Прошли мимо в двухстах футах. От их поступи земля слегка дрожала. Громко топали. Вслед за ними двигались телеги, набитые добычей. Телеги тащили рабы, впряженные вместо лошадей, за ними — женщины, человек двенадцать или около того, некоторые — беременные. Замыкала шествие резервная группа мальчиков-катамитов, практически обнаженных несмотря на холод. В ошейниках, прикованные друг к другу. Прошли. Отец и сын лежали, слушали.

— Ушли, пап?

— Да.

— Ты их рассмотрел?

— Да.

— Это были плохие люди?

— Да, очень.

— Плохих много.

— Много, но они ушли.

Поднялись, отряхнулись, внимательно прислушиваясь к тишине вокруг.

— Куда они идут, папа?

— Не знаю. Кочуют. Это плохой знак.

— Почему это плохой знак?

— Плохой, и все. Не мешало бы свериться с картой.



Вытащили тележку из кустарника, отец поставил ее на колесики, сложили одеяла и пальто, вытолкали на дорогу. Постояли, глядя, как растворяется в дымке силуэт последнего кочевника потрепанной орды. Мираж в потревоженном воздухе.



Во второй половине дня опять пошел снег. Из угрюмой мути сыпались вниз серые снежинки. Потащились дальше. Сероватая грязь тонкой пленкой лежала на темной поверхности дороги. Мальчик постоянно отставал, приходилось останавливаться и его дожидаться.

— Не отставай.

— Ты слишком быстро идешь.

— Буду помедленнее.

Прошли еще.

— Опять молчишь.

— Не молчу.


— Хочешь остановиться?

— Я всегда хочу.

— Нам надо быть осторожнее. Мне, мне надо быть более осторожным.

— Знаю.

— Мы скоро остановимся и передохнем. Хорошо?

— Угу.

— Только найдем подходящее место.

— Хорошо.



Сплошной стеной падал снег. Ничего уже нельзя было разглядеть. Он опять зашелся в кашле, мальчик дрожал. Шли бок о бок, накрывшись куском полиэтилена, толкали по снегу тележку. В конце концов остановились. Ребенок дрожал не переставая.

— Пора остановиться.

— До чего же холодно!

— Знаю.

— Где мы, пап?

— Где мы?

— Ну да.

— Ни малейшего понятия.

— Ты мне скажешь, когда придет пора умирать?

— Не знаю. Мы не собираемся умирать.



Перевернули и оставили тележку в поле посреди зарослей осоки. Он завернул в полиэтилен пальто и одеяла. Пошли искать место для ночлега. «Держись за мою куртку, — сказал он сыну. — Ни в коем случае не отпускай». Пересекли бурьян, уткнулись в изгородь, перелезли на другую сторону, по очереди придерживая голыми руками колючую проволоку. Ледяная на ощупь, скрипит там, где прибита скрепами к столбам. Быстро темнело. Вышли к кедровнику. Деревья мертвые, черные, но кроны пока на месте — какая-никакая, а защита от снега. У корней дерева — спасительный круг черной земли и древесной трухи.



Расположились под деревом, расстелив пальто и одеяла на земле. Он укрыл мальчика, а сам принялся собирать в кучу сухие иголки. Расчистил от снега местечко поодаль от их кедра и натаскал дров: у соседних деревьев отламывал ветки и сучья и стряхивал с них снег. Огонек зажигалки мгновенно воспламенил гнилушки. С такими дровами долго не продержишься. Посмотрел на мальчика:

— Надо принести еще веток. Я недалеко, по соседству.

— Где это — по соседству?

— Я хотел сказать, что буду рядышком.

— А-а, хорошо.



А снега уже нападало прилично. С трудом ковыляя между деревьями, выдергивал торчащие из снега ветки. Когда набрал охапку и вернулся, костер успел прогореть, осталась только кучка потрескивающих угольков. Бросил ветки на угли, пошел за новыми. Такой темп — не угонишься: ветки сгорали быстрее, чем он успевал подтаскивать. В лесу быстро темнело, свет костра едва пробивал черноту ночи. Попытался ускорить шаг, но от усилия чуть не потерял сознание. Оглянулся: мальчик, увязая почти по колено в снегу, ходил между деревьями и собирал сучья.



Снег все шел и шел. То и дело он просыпался, вставал, заново разжигал костер. Развернул полиэтилен и прикрепил его одним краем к дереву, чтобы тепло не так быстро уходило. В оранжевых отблесках огня посмотрел на лицо спящего мальчика: провалившиеся щеки в грязных разводах. Попытался подавить поднимающуюся в душе звериную злобу. Бесполезно. Подумал: «Больше он не выдержит». Даже если снегопад закончится, дорога все равно останется непроходимой. Все замерло, только бесшумно валит снег да искры от костра взвиваются вверх, вспыхивают и гаснут в вечной темноте.



Сквозь дрему услышал непонятный грохот. Один раз, второй. Сел. Костер еле теплился. Прислушался. Громкий продолжительный треск ломающихся сучьев. Опять грохот. Дотянулся до мальчика, стал его трясти:

— Просыпайся. Надо идти.

Сын протер сонные глаза, спросил:

— Что это, пап? А?

— Давай, надо идти.