Дон Кихот

– А, может быть, – сказал Дон-Кихот, – автор обещает вторую часть?

– Всенепременно, – сказал Самсон, но он говорит, что не нашел еще материалов для нее и не знает, где может отыскать их, поэтому неизвестно, выйдет ли вторая часть в свет или нет, и это тем более подлежит сомнению, что некоторые утверждают, будто бы вторые части сочинений редко когда удаются. Есть такие, которые полагают также, что о деяниях Дон-Кихота написано довольно; другие же, люди скорее веселого чем скучного характера, напротив, говорят: подавайте нам больше этих Дон-Кихотских выходок, пусть Дон-Кихот действует, а Санчо болтает, сколько им обоим будет угодно: для вас это было бы очень приятно.

– Что же думает делать автор? – спросил Дон-Кихот.

– Что? – ответил Самсон, – со всем усердием разыскивает он материалы для второй части и, как скоро найдет, отдаст их в печать, побуждаемый к тому более выгодою, которую он из этого может извлечь, чем желанием прославиться.

– Как! – воскликнул Санчо, – ради денег и из-за выгоды пишет составитель истории? В таком случае, было бы чудом, если бы из этого вышло что-либо путное; так как он только и будет звать, что поскорей да поскорей, как это водится у портных накануне Светлого Воскресенья; а что делается с такою поспешностью, то никогда не может быть сделано там, как следует. Пусть господин мавр, или кто бы он там ни был, побольше только следит за тщательностью работы, и тогда мы, я и мой господин, своими приключениями и другими происшествиями доставим ему столько дела, что он будет в состоянии написать не только вторую часть истории, но даже сотую. Добрый человек, наверно, думает, что мы здесь лежим на печи да спим, ан нет, мы уже навастриваем подковы, и скоро увидят, разучились ли мы танцевать. По крайней мере, я могу сказать, что если бы мой господин последовал моему совету, мы уже снова были бы в отрытом поле для того, чтобы наказывать порок и неправое делать правым, как это было в ходу и обычае у храбрых странствующих рыцарей.

Лишь только Санчо произнес последние слова, как они услышали на дворе ржанье Россинанта. Дон-Кихот принял это за счастливое предзнаменование и решил через три или четыре дня предпринять новую поездку. Он сообщил свое намерение бакалавру и просил у него совета, в какую сторону направить ему свой путь. Тот ответил, что, по его мнению, ему нужно ехать в Аррогонию, а именно в город Сарогоссу, где через несколько времени, в праздник святого Георгия, готовится торжественный турнир, в котором он может победить всех аррогонских рыцарей, что будет равносильно тому, если бы он сделался первым рыцарем в свете. Он восхвалял его решимость, называя ее прекраснейшею и великодушнейшею, но притом советовал при встрече с опасностями быть более осторожным, так как жизнь его принадлежит не ему одному, но всем тем, которые нуждаются в его помощи и защите в своем несчастии.

– Это самое меня и огорчает больше всего, господин Самсон, – воскликнул Санчо, потому что мой господин бросается на сто вооруженных парней, как лакомый мальчишка на сверток с коринкой. Но черт меня возьми, господин бакалавр! бывает время, когда надо нападать, и бывает время, когда надо отступать, и не всегда нужно кричать: «Сантьего и Испания, вперед!» тем более, что я слышал, и даже, если не ошибаюсь, от самого моего господина, что истинная храбрость лежит посередине между трусостью и безумною отвагой. Если это так, то не следует бежать, когда к тому нет необходимости, и не должно бросаться на врага, когда превосходство его препятствует этому. Но прежде всего, да будет известно моему господину, что я поеду с ним опять только под таким условием, чтобы он принял на себя одного все стычки, и чтобы я не имел никаких других обязанностей, кроме заботы о его столе и удобствах в дороге, в этом я всегда буду готов служить ему. Но чтобы я обнажил когда-нибудь свой палаш, если бы это понадобилось даже только для бродяг и оборванцев в куртках и деревянных башмаках, то пусть он не рассчитывает на это. Я не требую, господин Самсон, чтобы меня считали героем, а хочу прослыть только лучшим и вернейшим оруженосцем, который когда либо служил странствующему рыцарю; и если мой господин, Дон-Кихот, в награду за многие и великие мои услуги подарит мне когда-либо один из тех многочисленных островов, которые, как он говорит, предстоит завоевать нам, то я приму этот подарок с превеликою благодарностью; а не случится этого, я только подумаю: чем я был, тем я и остался, и – человек живет не милостью людей, а милостью Божией. К тому же, может быть, кусок хлеба, который я ем в моем теперешнем положении точно также вкусен и даже вкуснее губернаторского. При том, разве я знаю наверно, что этим самым губернаторством черт не подставит мне ножки, для того чтобы я упал и сломал себе шею? Санчо я родился, Санчо хочу и умереть; но если небу угодно будет при случае, без большого для меня труда и риска, ниспослать мне какой-нибудь этакий островов или что-нибудь в этом роде, то я не буду дураком и не откажусь от этого, ибо говорится; если тебе подарили корову, то привяжи ее к стойлу, или: если счастье стучится к тебе в двери, то не отгоняй его прочь. – Друг Санчо, – сказал Карраско, – ты говоришь как оракул, при всем том положись на Бога и на господина Дон-Кихота, который подарит тебе с такою же охотою королевство, как и остров.

– Немногим больше, немногим меньше – это не расчет, – ответил Санчо.

– Но я должен сказать господину Карраско, что мой господин не собакам бросит королевство; потому что я сам щупал себе пульс и нахожу себя достаточно здоровым для управления государствами и владычества над островами. Я уже не раз говорил тоже самое и моему господину.

– Подумай о том, Санчо, – сказал Самсон, – что положение меняет образ мыслей, и возможно, что, сделавшись губернатором, ты не узнаешь своей родной матери.

– Это может случиться, – ответил Санчо, – с людьми, которые выросли под забором, а не с тем, у которого, как у меня, душа покрыта на четыре пальца толщины жиров древнего христианства. Да, что! посмотрите только на меня и скажите, вопиет ли моя природа быть неблагодарной против кого-нибудь.

– Подай Бог, – сказал Дон-Кихот. – Мы это увидим, когда тебе придет время управлять островом, который, мне кажется, я уже вижу близко перед своими глазами.

С последним словом Дон-Кихот просил бакалавра, чтобы он, если тот поэт, написал ему стихи на разлуку с Дульцинеей Тобозской; и написал их таким манером, чтобы каждый стих начинался буквою ее имени, так чтобы, когда будешь читать начальные буквы строк, выходило: Дулцинея Тобозская. Самсон ответил, что, хотя он не принадлежит к славнейшим из современных поэтов Испании, которых, как говорят, только три с половиною, однако он попытается написать стихи, несмотря на всю трудность, представляющуюся при их сочинении, так как имя состоит из семнадцати букв. Если бы он таким образом попытался сделать четыре кастильские строфы по четыре стиха в каждой, то одна буква оказалась бы лишнею; если же он выберет строфы по пяти стихов, которые называются децимы или редондиллы, то не хватит трех букв, но он попробует, если это возможно, опустить одну букву, так чтобы имя Дулцинея Тобозская выходило в четырех кастильских строфах.

– Это необходимо сделать на всякий случай, – сказал Дон-Кихот, – так как если имя выражено неясно и непонятно, то никакая женщина не поверит, что стихи написаны для нее.

На этом и порешили; точно также было решено, что отъезд состоится через неделю. Дон-Кихот просил бакалавра держать все в тайне, в особенности от священника, цирюльника, племянницы Дон-Кихота и экономки, чтобы они не могли воспрепятствовать его достохвальному и мужественному решению. Карраско обещал все исполнить; потом он простился с Дон-Кихотом, прося его, когда представится случай, давать ему известие о всех своих удачных и неудачных приключениях. Так они расстались, и Санчо пошел сделать необходимые приготовления к отъезду.





ГЛАВА V

О глубокомысленном и забавном разговоре Санчо Панса с его женою Терезою Панса и других достойных упоминания событиях




Начиная эту пятую главу, переводчик Дон-Кихота замечает, что он считает ее подложной; потому что Санчо Панса говорит в ней совершенно другим языком, чем можно ожидать от его ограниченного ума, и ведет речь об таких тонких материях, которые никоим образом не могли входить в круг его понимания. Однако, чтобы вполне добросовестно исполнить свою обязанность переводчика, он не пропускает этого места и продолжает таких образом:

Санчо возвращался домой таким веселым и довольным, что жена его еще за версту могла прочитать выражение радости на его лице.

– Что новенького, милый Санчо, – закричала она ему навстречу: – почему ты такой веселый?

– Ах, жена! – ответил Санчо: – если бы Богу было угодно, чтобы я не был так весел, я очень был бы доволен этим.

– Я не понимаю тебя, муж, – возразила Тереза, – и не знаю, что ты хочешь сказать словами: если бы Богу угодно было, чтобы я не был так весел, я очень был бы доволен этим. Насколько я ни глупа, я хорошо понимаю, что не найдется такого человека, который радовался бы тому, что он не весел.

– Вот видишь ли, Тереза, – сказал Санчо, – я весел потому, что решился опять поступить на службу к своему господину Дон-Кихоту, который в настоящее время в третий раз намерен пуститься в путешествие за поисками приключений. Я отправляюсь с ним, во-первых, потому, что к этому принуждает моя бедность и, во-вторых, потому, что мне улыбается надежда найти еще раз мешочек с сотнею золотых, точно таких же, какие мы только что израсходовали. Но при этом меня печалит то, что я должен оставить тебя и детей; а если бы такова была милость Божия дать мне здесь, в моей хижине, хлеб насущный, не заставляя меня таскаться по горам и буеракам – что для него не стоят никакого труда, так как Он может сделать это одною Своею волею, – то ясно, что тогда я с большим основанием и уверенностью мог бы быть веселым, наоборот, моя теперешняя веселость смешана с печалью о разлуке с вами, – так, что я, по всей справедливости, могу сказать, что я очень бы был доволен, если бы Богу угодно было, чтобы я не был таким веселым.

– Послушай, Санчо, – сказала Тереза, – с тех пор как ты сделался в некотором роде странствующим рыцарем, ты говоришь так темно, что ни один человек тебя не поймет.

– Довольно того, если меня понимает Бог, жена, – ответил Санчо, – ибо он понимает всяческое, тем и делу конец! Но послушай, голубка! в эти три дня позаботься-ка хорошенько о Сером, чтобы он был в силах носить вооружение, давай ему двойную порцию корма, положи заплаты на седло и исправь остальные доспехи; так как мы не на свадьбу едем, а пускаемся в путешествие по целому свету, где приведется драться с великанами, драконами и привидениями и где случится слышать и визг, и писк, и мычанье, и рычанье; и однако все это было бы сущими пустяками, если бы не приходилось иметь дела с ангуэзцами и очарованными маврами.

– Я думаю, муженек, – возразила Тереза, – что странствующие оруженосцы не даром едят хлеб, поэтому я буду усердно молить Господа Бога, чтобы он поскорее избавил тебя от твоей горькой доли.

– Уверяю тебя, жена, – ответил Санчо, – что если бы я не был уверен в короткое время сделаться губернатором острова, то желал бы лучше умереть на этом месте.

– Ах, нет, муженек, – сказала Тереза, – пусть курочка живет, если и типун у нее. Без губернаторства явился ты на свет Божий из чрева матери, без губернаторства прожил свой век, без губернаторства сойдешь и в могилу, или будешь отнесен до нее, если такова будет воля Божия. Разве на свете нет людей, которые жили бы без всяких губернаторств? Ведь есть же они, да и считаются-то за честных. Самая лучшая приправа в мире – это голод, и так как в нем нет недостатка у бедняков, то еда всегда доставляет им удовольствие. И берегись, Санчо, если когда-нибудь губернаторство действительно выпадет на твою долю, позабыть меня и твоих детей! подумай о том, что Санчино исполнилось ужи пятнадцать лет, и пора посылать его в школу, если его дядя, аббат, предназначает его для духовного звания. Подумай также и о том, что Мария Санча, дочь твоя, не пропадет с тоски, если мы выдадим ее замуж, так как, думается мне, она с такою же охотою приобрела бы себе мужа, как ты – губернаторство. Да, в конце концов, лучше плохо сосватать дочь, чем хорошо довести ее до падения.

– По правде скажу, – возразил Санчо, – если Господь пошлет мне что-нибудь этакое в роде губернаторства, то я выдам тебе Марию Санча за такого знатного барина замуж, что никто не посмеет приблизиться к ней, не назвав ее сиятельством.

– Нет, Санчо, – ответила Тереза, – выдай ее за равного ей, это будет самое лучшее. Если она из деревянных башмаков очутится прямо на высоких каблуках и вместо серого, байкового платья наденет фижмы и шелковые наряды, из Марики и ты превратится в донну такую-то и ваше сиятельство, то девушка совсем смешается и в один миг наделает столько глупостей, что все тотчас же увидят в ней деревенщину.

– Молчи, дура, – сказал Санчо; – все явится само собою через два-три года упражнений, и у нее будет такое обхождение и такие тонкие манеры, как будто бы она родилась с ними; а не случится этого, что за нужда в том? Раз она сиятельство, пусть там говорят, что хотят, – она так и останется сиятельством.

– Оставайся-ка, Санчо, при своем звании, – возразила Тереза, – и не ищи высших степеней. Вспомни только пословицу: «утри сыну твоего соседа нос и возьми его в твой дом». То-то было бы хорошо, если бы мы вашу Марию отдали за какого-нибудь олуха-графа или дубину-рыцаря! Во всякое время, когда бы ему ни вздумалось, он мог бы ругать ее деревенской бабой и делать намеки на то, что ее отец мужик, а мать – кухарка. Нет, муженек, нет! не для того взрастила я свою дочь. Добывай только денег, а o замужестве ее я уже сама позабочусь. Есть тут у вас Лопе Тохо, сын Хуала Тохо, здоровый, красивый парень (ты знаешь его); он не прочь жениться на девушке. За него отдать было бы хорошее дело, так как он нам ровня, и мы всегда имели бы их на глазах и жили бы вместе, отцы, дети и внуки, и мир и Божие благословение было бы с нами. Вот это было бы лучше, чем посылать ее с мужем в твои столицы и большие дворцы, где другие ее не поймут, а она других не поймет.

– Слушай же, животное и жена Баррабы, – вскричал Санчо, – что это тебе вздумалось во что бы ни стало препятствовать тому, чтобы моя дочь вышла за человека, произведущего мне внуков, которых будут величать сиятельствами? Смотри, Тереза, часто приходилось мне слышать от умных людей, что тот, кто не умеет пользоваться счастьем, когда оно приходит, не должен и жаловаться, когда оно уходит. Поэтому было бы глупо теперь, когда оно стучится к нам в двери, запирать ему их перед носом, нет, отдадимся этому благоприятному ветру, который дует в наш парус.

(Из подобного рода выражений и из того, что Санчо говорит ниже, переводчик этой истории заключает, что настоящая глава – подложная).


– Разве плохо было бы, глупое создание, – продолжал Санчо, – если бы я своей собственной особой попал на выгодное губернаторство, которое вытащило бы нам ноги из грязи и потом дало бы возможность выдать Марию Санча замуж по моему желанию? Ты увидишь тогда; как тебя будут величать донной Терезой Панса, и ты будешь сидеть в церкви на коврах и подушках на зло и досаду всем нашим дворянкам. Но нет, ты хочешь лучше быть и оставаться тем, что ты есть, и не хочешь сделаться ни больше ни меньше, точно фигуры на стене. Не говори мне больше ничего; сказано, Санчика будет графиней, и она будет ею во что бы то ни стало, что бы ты там ни болтала.

– Подумай, что ты говоришь, – возразила Тереза: – чует мое сердце, не принесет счастья моей дочери это графское достоинство. Но делай, что хочешь; сделай ее хоть герцогиней или принцессой; одно тебе скажу, никогда не будет на то моей воли и согласия. Всегда старалась я держаться равных себе, муженек, и не могу терпеть, когда люди надуваются без всякой причины. Терезой назвали меня при крещении, и это – простое и честное имя, без всякой мишуры и погремушек из донов и донн. Каскаио назывался мой отец, а меня зовут Терезой Панса, потому что я твоя жена, хотя, собственно говоря, меня должно было бы звать Терезой Каскаио, если бы право не уступало силе; и я довольна этим именем и без примешивания к нему донны, что было бы для меня слишком тяжело носить. Я не хочу также дать повода для разговоров тем, что увидал бы меня одетой на манер графини и губернаторши; потому что тогда стали бы говорить: «посмотрите, как форсит жена свинопаса; вчера еще она сидела и пряла пеньку и вместо вуали покрывала свою голову полою, когда шла к обедне; а сегодня она уже идет в платье с фижмами и обвесилась побрякушками, и задирает нос, как будто не знают, кто она такая!.. Нет, если Господь сохранит мне мои семь или пять, или, сколько там у меня есть, чувств, я буду остерегаться доказываться на глаза людей в таком наряде. Ступай же, муженек, и делайся губернатором или островитянином, и важничай сколько хочешь; я и моя дочь, клянусь тебе вечным блаженством моей матери, мы не сделаем шага из нашей деревни. Хорошая жена сидит себе тихо дома; а если девушка хочет остаться честной, то она должна работать. Иди же искать приключений с твоим Дон-Кихотом, а мы останемся здесь с нашей бедностью. Господь поможет нам, если мы будем честны. Я не знаю также, по правде сказать, кто прибавил твоему господину дон, ибо ни у его родителей, ни у его предков не было этого.

– По истине, жена, – воскликнул Санчо, – ты одержима бесом. Боже милостивый! Сколько чепухи нагородила ты! Что имеет общего Каскаио, побрякушки, поговорки, важничанье с тем, что я сказал? Слушай же, безмозглая дура, – ибо так я могу тебя называть, потому что ты не понимаешь моих слов и бежишь от своего счастья, – если бы я сказал, чтобы моя дочь бросилась с башни или странствовала до свету подобно инфанте Урраке, то ты имела бы право со мной не соглашаться; но когда я в одно мгновение ока, не успеешь оглянуться, награждаю ее донной и сиятельством, когда я возношу ее с соломенного тюфяка на бархатное ложе под золотым балдахином или на такое же множество оттоманок в ее комнатах, сколько когда-либо считалось жителей в оттоманской империи; почему тогда ты не хочешь дать своего согласия и допустить то, что я допускаю?

– Ты хочешь знать, почему? – ответила Тереза, – потому что пословица говорит: протягивай ножки по одежке. Бедного никто не замечает, а на богатого всегда пялят глаза; и если этот богатый был прежде беден, то сейчас начинаются брань, суды и пересуды без конца; а в нашей деревне злых языков столько же, сколько пчел в улье.

– Слушай, Тереза, – возразил Санчо, и заметь, что я тебе теперь скажу, потому что ты, без сомнения, не слыхала этого никогда в жизни; и ведь это я выдумал не из своей головы: все, что я тебе намерен сказать, слова доминиканского патера, который прошедшим постом говорил проповедь в нашей деревне. Если я не ошибаюсь, он сказал, что все существующие вещи, которые мы видим своими глазами, гораздо живее и прочнее запечатлеваются в нашей памяти, чем вещи, которые были когда-то.

(Слова, которые здесь говорит Санчо, служат для переводчика новым основанием считать эту главу подложной, там как они далеко выходят из круга понятий Санчо. В оригинале он продолжает таким образом:)

– Поэтому и происходит, что, когда мы видим какую-нибудь особу в богатом и великолепно сшитом платье, окруженную толпою слуг, мы не можем удержать себя высказать этой особе наше глубокое уважение, хотя бы в это самое время наша память говорила нам о слышанной нами когда-нибудь про нее низкой вещи; потому что бедность или низкое происхождение, благодаря которым ее прежде не уважали, не существуют более, и эта особа для нас только то, что мы видим в ней в настоящее время. Если таким образом тот, кого счастье вознесло из грязи на вершину благополучия – таковы слова употребленные патером – будет со всеми добр, любезен и вежлив, не равняясь с теми, которые принадлежат к старинному дворянству, то будь уверена, Тереза, что никто не вспомнит о том, чем он был, а все будут почитать за то, чем он есть, исключая завистников, конечно, от которых не убережется никакое счастье, никакое благополучие. – Я не понимаю тебя, муж, – сказала Тереза.

– Делай что хочешь и не набивай мне головы твоими речами и проповедями, и если ты раз принял революцию сделать это, как ты говоришь…

– Резолюцию, хочешь ты сказать, – не революцию, – вскричал Санчо.

– Не пускайся со мною в рассуждения, муж, – сказала Тереза; – я говорю так, как Бог на душу положит, а все другое меня не касается. Только вот что еще скажу я тебе: если ты так рассчитываешь на свое губернаторство, то возьми с собою своего сына Санчо, чтобы и его мало-помалу приучить губернаторствовать; потому что всегда бывает хорошо, если сыновья выучиваются ремеслу отцов и продолжают заниматься ими.

– Лишь только я получу губернаторство, – ответил Санчо, – я тотчас же велю выслать его ко мне на почтовых и пришлю тебе денег, в которых у меня не будет недостатка; потому что губернаторы всегда находят людей, которые одолжают им деньги, если они их сами не имеют. Только одень его тогда так, чтобы не было заметно, кто он есть, но чтобы у него был такой вид, каким он должен быть.

– Высылай только денег, – сказала Тереза, – и я его так разодену, как куколку.

– Стало быть, мы порешили на том, чтобы наша дочь была графиней?

– С того самого дня, когда я увижу ее графиней, она умрет для меня. Но я еще раз говорю тебе: делай что хочешь; так как мы женщины только для того и рождены на свет, чтобы повиноваться мужьям даже и тогда, когда они просто болваны.

С этими словами она начала так горько плакать, как будто Санчика в самом деле умерла и была уже похоронена.

Санчо утешал ее, уверяя, что хотя он и сделает ее графиней, но, насколько будет возможно, повременит с этим дело. На этом и покончили они разговор, и Санчо пошел к Дон-Кихоту, чтобы принять от него приказания относительно приготовления к отъезду.





ГЛАВА VI

Повествующая о том, что случилось с Дон-Кихотом, его племянницей и экономкой, – одна из важнейших глав во всей этой истории




В то время как Санчо Панса и его жена Тереза Каскаио вели этот неуместный разговор, племянница и экономка Дон-Кихота тоже не оставались без дела; из тысячи признаков они вывели заключение, что их дядя и господин хочет во что бы то ни стало в третий раз покинуть их для того, чтобы пуститься в свои, по их мнению, проклятые рыцарские приключения. Они разными способами старались отклонить его от этой несчастной мысли, но все было напрасно: их увещания были гласом вопиющего в пустыне. После множества всякого рода убеждений, экономка, наконец, сказала Дон-Кихоту:

– Даю вам слово, господин мой, если вы не останетесь дома, как подобает благоразумному человеку, и опять, как кающийся грешник, будете скитаться по горам и долинам, чтобы отыскивать то, что вы называете приключениями, но что я считаю самым последним несчастием, я буду взывать и Богу и королю, чтобы они положили конец этому сумасбродству.

– Я не знаю, экономка, – ответил Дон-Кихот, – что скажет Бог на вашу жалобу, равно как не знаю я того, что ответит на все король. Я могу сказать вам только, что, если бы я был королем, я ни слова не отвечал бы на все те бесчисленные и достойные удивления просьбы, которые подаются ежедневно; потому что одна из тягчайших обязанностей, которые лежат на королях, между многими другими, есть та, что они принуждены всех выслушивать и всем давать ответ. Поэтому мне было бы неприятно, если бы ему еще досаждали мною.

– Скажите только, господин, – сказала экономка, – ведь при дворе короля нет рыцарей?

– Конечно их там много, – возразил Дон-Кихот, – и там их настоящее место, потому что они служат к увеличению блеска владык и к возвышению их королевского достоинства.

– Так не могли бы вы сделаться одним из рыцарей, – спросила снова она, – которые, не нарушая мира и спокойствия, служат своему королю, находясь при его дворе?

– Слушай, дитя мое, – возразил Дон-Кихот, – не все рыцари могут быть придворными, точно так же как не все придворные могут и должны быть странствующими рыцарями. Те и другие нужны миру, и хотя мы все считаемся рыцарями, однако между нами существует огромная разница; так как придворные, не выходя из комнаты и не покидая окрестностей дворца, могут странствовать по целому свету, держа перед собою карту, и это не стоит им ни гроша, и они не терпят при этом ни голода, ни жажды, ни холода, ни жары. А наш брат, странствующий рыцарь, напротив того, скитается и в жару, и в холод, и под дождем, и под палящими лучами солнца, ночью и днем, на коне и пешком, и вымеряет целый свет своими шагами; мы знаем ваших врагов не только по портретам и описаниям, но из настоящего знакомства с ними лицом к лицу, и при каждом удобном случае мы стараемся сразиться с ними, не занимаясь при этом пустяками и не задумываясь долго над законами поединка и над тем, длиннее или короче копье или меч врага, носит ли он на теле ладанку или амулет или иное какое тайное средство; разделяется ли солнце между обоими противниками на равные доли или частицы, или нет, вместе со множеством других подобного рода церемоний, которые в обычае при схватках один на один, ты не знаешь их, мне же они хорошо известны. Кроме всего этого, ты должна знать, что настоящий рыцарь никоим образом не побоится, если бы ему пришлось увидать даже десяток других рыцарей, которые головами своими не только доставали бы до облаков, но и превышали их, или из которых у каждого вместо ног было бы по две высоких башни, руки которых походили бы на мачты огромнейших военных кораблей, а глаза были бы такие же большие, как жернова, и так же бы пылали, как плавильные печи: напротив, с благородною решимостью и неустрашимым сердцем схватится он с ними и сразится, и, если возможно, в один миг преодолеет и сокрушит их, будь они даже закованы в чешую известной рыбы, которая, как говорят, тверже алмаза, и имей они вместо мечей шпаги из дамасской стали или дубины с стальными зубцами, какие мне приходилось не раз видеть. Все это, любезная экономка, я говорю к тому, чтобы вы видели, какая разница существует между рыцарями и рыцарями. И как было бы хорошо, если бы все государи как следует ценили этот последний или, правильнее говоря, первый род рыцарей; ибо, как мы читаем в жизнеописаниях их, между нами существовали такие, которые были основателями благополучия не одного только, но многих государств.

– Ах, милый дядя! – вскричала племянница, – подумайте, наконец, о том, что все, что вы наговорили сейчас о странствующих рыцарях, одни басни и выдумки; и если их истории не хотят предать сожжению, то пусть по крайней мере поставят на них Сан-бенито[78] или какой-нибудь другой знак, по которому можно бы было узнать их вред и опасность для добрых нравов.

– Клянусь Богом, сотворившим нас, – сказал Дон-Кихот, – если бы ты не была моей родной племянницей, дочерью моей сестры, я так бы наказал тебя за это поношение, что молва о том прошла бы по всему миру. Возможно ли? девчонка, которая едва умеет обращаться с своими двенадцатью коклюшками, осмеливается судить о рыцарских книгах и поносить их? Что сказал бы на это Амадис, если бы он услышал что-либо подобное? Но, конечно, он бы простил тебя, потому что он был терпеливейшим и учтивейшим рыцарем своего времени и, кроме того, ревностным защитником девиц. Однако тебя мог услышать и другой, с которым тебе бы не поздоровилось; ведь не все же они учтивы и благодушны – между ними попадаются подчас и неучтивые и несговорчивые. Не всякий из них также бывает истинным рыцарем, хотя и называется им, ибо некоторые только бывают из чистого золота, другие же все из простой меди, и хотя все они на вид рыцари, но не все могли бы доказать это на деле. Существуют обыкновенные люди, которые выбиваются из сил, чтобы в них видели рыцарей, и, наоборот, есть благородные рыцари, которые, по-видимому, полагают всяческое старание для того, чтобы казаться обыкновенными людьми. Одни возвышаются или благодаря своему честолюбию или благодаря своей добродетели; другие падают благодаря лености или благодаря пороку; поэтому-то и нужно быть крайне осмотрительным при отличии этих двух родов рыцарей, которые, нося одно и то же имя, так не походят друг на друга в своих деяниях.

– Боже праведный! – вскричала племянница, – какими познаниями обладаете вы, дядя! если бы было нужно, вы могли бы взойти на кафедру и проповедовать пред всем народом, и при всем том вы так слепы и так просты, что воображаете себя крепким, будучи старым, думаете, что вы сильны, будучи слабы; хотите выправлять неправильное, тогда как сами искривились под бременем лет. Но, прежде всего, вы воображаете себя рыцарем, не будучи таковым в действительности; потому что хотя все дворяне могут быть рыцарями, но для бедных это невозможно.

– В твоих словах есть доля правды, племянница, – ответил Дон-Кихот, – и относительно происхождения вообще я мог бы рассказать такие вещи, что ты бы удивилась; но я лучше промолчу, чтобы не смешивать божественного с человеческим. Все роды в мире могут быть разделены на четыре разряда, а именно таким образом: на те, которые, будучи низкого происхождения, возвышаются и растут до тех пор, пока не достигнут предельной высоты; на те, которые с самого начала были велики и до сего дня сохранили свой блеск и свое величие; на те, которые хотя и имеют солидное начало, но потом кончаются точкой, подобно пирамидам, которые мало-помалу суживаются, начиная от самого своего основания, и сводятся на нет в своих вершинах, наконец, на те, – и этих последних большинство, – которые, не имея за собою ни благородного происхождения, ни большого успеха, в какую бы то ни было пору своего существования, так и остаются до конца бесславными, как это бывает с средним сословием и простым народом. Как пример первого разряда, именно тех родов, которые, будучи низкого происхождения, возвысились до крайнего предела величия, я приведу вам род Османов, родоначальник которых был пастух верблюдов и которые стоят теперь на недосягаемой высоте. Примером второго разряда фамилия тех, которые были велики по своему происхождению и сохранили это величие, ничего от него не убавив, но и не прибавив к нему ничего, могут служить многие княжеские дома, которые с веками сохраняют унаследованный ими титул и мирно держатся в пределах своих княжеств, не расширяя их и ничего в них не теряя. Тех же, которые начались величественно, а под конец кончились точкой, существуют тысячи примеров, ибо все фараоны и Птоломеи Египта. Все цезари Рима и целая вереница, если я могу так выразиться, бесчисленных государей, монархов, князей Мидян, Ассирийцев, Персов, Греков и варваров – все эти роды потерялись в одной точке и сошли на нет, так же как и их родоначальники, так что нельзя больше найти и следа их потомков, или, если бы их кто захотел искать, то нашел бы среди низших сословий и черви. О простом народе мне нечего вам больше говорить, так как он служит для того только, чтобы увеличивать число живущих, не стяжая себе своим достоинством ни славы ни величия. Из всего мною сказанного, простофили, вы можете заключить, что существует большое различие в родах и что только те из них величественны и исполнены блеска, которые отличаются добродетелью, богатством и щедростью. Я говорю: добродетелью, богатством и щедростью – потому что величие, которое порочно, есть только великая порочность, и богатый, который не щедр, есть жадный нищий; ибо обладателя богатств не то делает счастливым, что он их имеет, но то, что он пользуется ими, и пользуется не для удовлетворения своих прихотей, а для благих целей. Бедному рыцарю не остается другого средства показать себя рыцарем кроме добродетели, он должен быть благонравен, учтив, вежлив, скромен и готов на услуги; он не должен быть горд, хвастлив и злоязычен, но прежде всего он должен быть сострадательным, ибо несколькими мараведисами, которые он от чистого сердца дает бедному, он делает ему больше благодеяния нежели богач, расточающий милостыни при кликах народа; и ни один человек, который увидит в нем эти добродетели, – знает ли он его или нет – все равно, – не поколеблется ни одной минуты признать его за человека благородного происхождения. Если этого не случится, то будет чудом, потому что похвала была всегда наградой добродетели, а у добродетельных есть все для того, чтобы быть восхваляемыми. Существует два пути, дети мои, для того, чтобы достигнуть богатства и почестей, первый – это науки, второй – оружие. Я более склонен носить оружие, чем заниматься науками, и, судя по моему влечению к оружию, должно полагать, что я рожден под влиянием планеты Марса; вот почему я и не могу бороться с собою, чтобы не вступить на этот путь, и пойду по нем наперекор всему миру. Поэтому нет пользы в том, что вы стараетесь уговорить меня не делать того, что хочет Небо, что повелевает судьба, требует рассудок и, прежде всего, к чему влечет меня мое собственное желание. Мне известны неисчислимые тегости, связанные с жизнью странствующего рыцаря; но я также хорошо знаю и великие преимущества, которые она дает. Мне известно, что стезя добродетели узка, а путь порока широк и просторен, и мне известно также, что оба они ведут к совершенно противоположным целям, ибо широкий и просторный путь порока кончается в смерти, узкая же и трудная стезя добродетели оканчивается в жизни, и не в той жизни, которая имеет конец, но в той, которая бесконечна. Мне известно, что сказал по этому поводу наш великий кастильский поэт:

«Путем тернистым этим достигают

Бессмертия вершины вожделенной

С которой больше никогда не сходят[79]».