Дон Кихот

Никогда спокойной бухты.



В небе звездочку я вижу;

Путь она мой направляет —

Палипуру[61] не случалось

Видеть той звезде подобной.



Долго как в пучине бурной

Мне носиться, я не знаю;

Лишь на ней мой взгляд горячий,

Беспокойный отдыхает.



Недоступность через меру,

Добродетель без сравненья —

Вот те тучи, что от взоров

Страстных звездочку скрывают.



О, звезда! сияньем полным

Осветить меня должна ты;

Если ж ты совсем исчезнешь,

Умереть я должен буду.





Когда певец допел до этого места, Доротее пришла мысль, что было бы жаль, если бы Клара лишилась удовольствия послушать такое прекрасное пенье. Она слегка потолкала ее и сказала, когда та проснулась:

– Извини, милая, что я тебя бужу, но мне хотелось бы доставить тебе удовольствие послушать очаровательнейший голос, какой ты только слышала, может быть, во всю свою жизнь.

Еще несовсем проснувшаяся Клара протерла себе глаза и, не поняв с первого раза слов Доротеи, попросила ее повторить их. Та повторила, и Клара стала внимательно прислушиваться, но едва только она услыхала два или три стиха, которые продолжал распевать юноша, как все ее тело охватила сильная дрожь, точно с ней приключился припадок жесточайшей лихорадки; и, бросившись на шею Доротеи, она воскликнула:

– Ах, госпожа души моей и жизни, зачем ты меня разбудила? Судьба оказала бы мне величайшее благо, если бы закрыла мне глаза и уши, чтобы я не могла ни видеть, ни слышать этого несчастного певца.

– Что ты говоришь, милая девочка? – возразила Доротея, – подумай, ведь этот певец, говорят, простой погонщик мулов.

– Он господин земель и душ, – ответила Клара, – в том числе и моей души, которая будет принадлежать ему вечно, если он сам не оттолкнет ее.

Доротея была сильно удивлена такими страстными речами, находя их несоответствующими возрасту и развитию молодой девушки.

– Я не понимаю ваших речей; объяснитесь понятней, что вы хотите сказать этими землями и душами, и кто этот певец, голос которого вам причиняет столько волнения. Впрочем, нет, не говорите сейчас ничего; я не хочу, занявшись вашими тревогами, лишиться удовольствия послушать певца, который, кажется, начинает новую песню.

– Как вам угодно, – ответила дочь аудитора и, чтобы ничего не слыхать, закрыла себе уши обеими руками. Доротея удивилась опять, но, обратив затем все свое внимание на пение, услыхала следующее:

Святое упованье!

Среди помех ты к цели нас ведешь.

Недолго испытанье, —

И пристань ты желаньям обретешь.

Страшиться не посмей

Опасности и смерти вместе с ней.




Ленивый не достигнет

Победой славной счастья никогда;

Удача не постигнет

Своей судьбе покорного всегда.

Печаль того удел,

С судьбою кто бороться не посмел.



Блаженство мы напрасно

Так дорого любовь вам продает:

Всему, что жаждем страстно,

Она печать небесного дает.

Дешевою ценой

Достигнут ли бывал успех какой?



С любовью постоянство

Чудесных дел немало ли творит?

Ни время, ни пространство —

Ничто мне путь в любви не преградит.

Уверен я, судьбой

Мне на земле назначен рай с тобой.





Здесь певец прекратил свое пенье, и Клара начала опять вздыхать. Это возбудило в Доротее желание узнать причину таких приятных песен и таких печальных слез, и она поспешила спросить у Клары, что она хотела ей рассказать. Тогда Клара, опасаясь, как бы ее не услыхала Люсинда, крепко обняла Доротею и приставила свои губи так близко к уху подруги, что могла говорить совершенно спокойно, не боясь быть услышанной никем другим.

– Этот певец, моя дорогая госпожа, – сказала она ей, – сын одного дворянина из королевства Аррогония, владелец двух областей. Он жил против дома моего отца в Мадриде; хотя мой отец и имел обыкновение закрывать всегда окна дома зимой занавесами, а летом ставнями, но все-таки этот дворянин, тогда еще учившийся, не знаю как-то увидал меня, должно быть в церкви или где-нибудь еще. В конце концов, он влюбился и из окон своего дома дал мне это понять таким множеством знаков и слез, что мне пришлось ему в этом поверить и даже полюбить его, хотя я и не знала, чего он хочет. Чаще всех прочих знаков, он делал мне один знак, состоявший в том, что он соединял одну свою руку с другой, желая тем дать мне понять, что он женится на мне. Я и сама была бы рада, если бы так случилось, но я одна, матери у меня нет, и я не знала к кому обратиться с своим делом. Потому я позволяла ему продолжать вести себя по-прежнему, ничем не обнаруживая, однако, своей благосклонности к нему, если не считать только того, что, когда наши отцы уходили из дому, я поднимала немножко занавес или ставни и показывалась ему; это было для него таким праздником, что он, казалось, сходил с ума. В это время моему отцу был прислан приказ об отъезде; молодой человек узнал об этом, но не от меня, потому что не было никакой возможности сказать ему об этом. Я думаю, что он заболел от горя, и в тот день, когда мы уезжали, мне не удалось его видеть, чтобы проститься с ним, хотя бы взглядом. Но через два дня, подъехав к гостинице в одной деревне, до которой отсюда один день езды, я увидала у ворот этой гостиницы его в одежде погонщика мулов; он был так хорошо переодет, что мне бы самой не узнать его, если бы его образ не запечатлелся в моей душе. Я узнала его, удивилась и обрадовалась. Когда он проходит мимо меня по дороге или в гостинице, где мы останавливаемся, он поглядывает на меня потихоньку от отца, взглядов которого он избегает. Я знаю, кто он, и знаю, что это из-за любви ко мне он идет пешком и так сильно устает; поэтому я умираю от горя и глазами слежу за каждым его шагом. Не знаю, с каким намерением он идет и как он мог убежать из дома своего отца, который его страстно любит, потому что он его единственный наследник и потому что, кроме того, он сам по себе заслуживает любви, как вы в этом убедитесь сами, когда его увидите. Могу вас еще уверить, что все песни, которые он поет, он сочиняет из своей головы, потому что он хороший поэт и студент. Всякий раз, как я его слышу или вижу, я дрожу всем телом от страха, что отец узнает его и догадается о наших желаниях. Во всю свою жизнь я не сказала ему ни одного слова, но все-таки я так люблю его, что не могу без него жить. Вот, моя дорогая госпожа все, что я могу вам сказать об этом певце, голос которого доставил вам столько удовольствия; и его голос убедит вас, что он не погонщик, как думаете вы, но владетель душ и земель, как говорю я.

– Довольно, донья Клара, – воскликнула Доротея, покрывая ее тысячью поцелуев, – довольно, говорю я. Подождите наступления дня, и я надеюсь с Божьей помощью повести ваши дела, так, что доведу их до счастливого конца, какого заслуживает такое благородное начало.

– Увы, моя дорогая госпожа, – возразила донья Клара, – на какой конец можно надеяться, когда его отец так знатен и богат, что он сочтет меня не достойной быть, не говорю уже женой, но даже служанкой его сына? Обвенчаться же тайком от моего отца я не соглашусь ни за что на свете. Я хотела бы только, чтоб этот молодой человек меня оставил и вернулся домой; может быть, когда я не буду его видеть больше и когда мы будем разделены друг от друга большим расстоянием, которое нам остается проехать, горе, испытываемое мною теперь, немножко смягчится, хотя думаю, что это средство окажет на меня мало действия. Уж и не знаю, как вмешался сюда дьявол, как приключилась эта любовь, которую я питаю к нему, тогда как я такая молодая девушка, а он почти мальчик; ведь, по правде сказать, мне кажется, что мы ровесники, а мне еще нет и шестнадцати лет; по крайней мере мой отец говорит, что мне будет шестнадцать лет в день Святого Михаила.

Доротея не могла удержаться от улыбки, слушая детский лепет доньи Клары.

– Заснем пока до утра, – сказала она ей, – бог пошлет нам день и мы постараемся употребить его на пользу, раз только руки и язык будут по-прежнему в моем распоряжении.

После этого разговора они заснули, и во всем постоялом дворе водворилось глубокое молчание. Не спали только хозяйская дочь да служанка Мариторна, которые, зная, на какую ногу хромает Дон-Кихот и что он в полном вооружении и на лошади стоит на часах около дома, уговорились между собой сыграть с ним какую-нибудь штуку или, по крайней мере, позабавиться, слушая его нелепые речи. Надо, однако, знать, что во всем доме не было другого окна, которое выходило бы в поле, кроме слухового окна сеновала, через которое бросали сено наружу. У этого-то слухового окна и поместились обе полудевицы. Они увидели Дон-Кихота, который сидел неподвижно на коне, опершись на древко копья и испуская по временам такие глубокие и жалобные вздохи, как будто с каждым из них у него отрывалась душа. Они услыхали также, как он сладким, нежным и влюбленным голосом говорил:

– О, моя госпожа Дульцинея Тобозская, предел красоты, совершенного ума, верх разума, хранилище прелестей, склад добродетелей и, наконец, совокупность всего, что есть на свете доброго, честного и приятного, – что делает в эту минуту твоя милость? Погружена ли ты в воспоминания о твоем пленном рыцаре, который, единственно чтобы служить тебе, добровольно подвергает себя стольким опасностям? О, дай весть о ней, трехликое светило! Завидуя ей, ты, быть может, смотришь теперь на нее, как прогуливаясь по галерее своих пышных дворцов, или опершись на какой-нибудь балкон, она размышляет теперь о средстве укротить, без ущерба для своего величия и целомудрия, бурю, испытываемую ради нее моим огорченным сердцем, или о том, каким блаженством обязана она моим трудам, каким спокойствием – моей усталости, какой наградой – моим услугам и, наконец, какой жизнью – моей смерти. И ты, о солнце, спешащее наверно оседлать своих коней, чтобы подняться ранним утром и увидать мою даму, молю тебя, когда ты ее увидишь, передай ей мой привет. Но не дерзай запечатлеть поцелуй мира на ее лице; я ревновал бы ее тогда больше, чем ты ревновало эту неблагодарную ветреницу, заставившую тебя столько бегать и потеть в долинах Ѳессалийских, или на берегах Пенейских, ибо я не помню хорошенько, где ты тогда, любя и ревнуя, бежало.

Когда Дон-Кихот дошел до этого места своего трогательного монолога, хозяйская дочь шепотом позвала его и затем сказала ему:

– Мой добрый господин, будьте любезны, приблизьтесь, пожалуйста, сюда.

На эти слова Дон-Кихот повернул свою голову и при свете луны, сиявшей в то время во всем своем блеске, увидал, что его зовут к слуховому окошку, показавшемуся ему настоящим окном, и даже с золотыми решетками, которые должен был иметь такой богатый замок, каким показался ему постоялый двор; в то же мгновение в его безумном воображении родилась уверенность, что прелестная девица, дочь госпожи этого замка, мучимая и побежденная любовью к нему, явилась, как и в прошлый раз, соблазнять и прельщать его. С этой мыслью, чтобы не показаться неблагодарным и невежливым, он двинул Россинанта и подъехал к слуховому окошку. Увидав обеих молодых девиц, он сказал:

– Я искренно сожалею о том, очаровательные дамы, что вы направили свои любовные помыслы туда, где они не могут найти ответа, достойного вашей прелести, но не вините за это несчастного странствующего рыцаря поставленного любовью в невозможность сложить оружие перед кем-либо другим, кроме той, которую он сделал постоянной госпожой своей души, как только его глаза ее увидали. Простите же мне, любезные девицы, и войдите в ваши покои, не обнаруживая передо мною ясно ваших желаний, чтобы я не показался вам еще более неблагодарным; если любовь ко мне открывает вам во мне что-нибудь такое, в чем я могу вас удовлетворить, кроме, конечно, самой любви, то требуйте этого от меня; и я клянусь этой милой мучительницей, разлуку с которой я оплакиваю, исполнить ваше желание немедленно же, хотя бы вы потребовали пучок волос Медузы, состоявших из одних змей, или солнечных лучей, закупоренных в склянке.

– Ни того, ни другого не требуется моей госпоже, господин рыцарь, – сказала Мариторна.

– А чего же ей требуется, скромная дуэнья? – спросил Дон-Кихот.