Дон Кихот

Цирюльник все еще стоял на коленях, стараясь, как бы не прыснуть со смеха и не уронить бороды, что могло бы окончательно и непоправимо разрушить их удачный план. Когда же он увидал, что просимый дар пожалован и Дон-Кихот с большим усердием готовится к исполнению своего обещания, – он поднялся, взял свою госпожу за ее свободную руку и, с помощью рыцаря, посадил ее на мула. Дон-Кихот легко влез на Россинанта, и цирюльник устроился на своем нуле; бедному же Санчо пришлось путешествовать пешком; это обстоятельство заставило его вспомнить о потере осла и снова почувствовать горечь сожалений. Впрочем, на этот раз он терпеливо переносил свое горе, утешая себя тою надеждою, что теперь его господин находятся на прямой дороге к императорскому трону, так как он, без всякого сомнения, женится на этой принцессе и сделается, по крайней мере, королем Микомиконским. Одно только его несколько огорчало: это – мысль о том, что Микомиконское государство находятся в земле негров и люди, которых ему, Санчо, отдадут в подданные, будут черного цвета. Но в его воображении нашлось и на это утешение, и он сказал самому себе:

– Э! да что за беда, в сущности, если мои подданные будут неграми? Мое дело будет только нагружать и возить их в Испанию, а здесь продавать их на наличные денежки. На эти денежки я потом куплю себе какой-нибудь титул или должность и без забот проживу весь остаток моих дней. Так и будет; или вы думаете, что мы спим на оба глаза и что у нас не хватит ни ума, ни способностей извлечь свою выгоду из обстоятельств и продать тысяч тридцать подданных так же просто, как сжечь пук соломы? А, ей Богу, я своего добьюсь и сумею превратить их в беленьких или в желтеньких в моем кармане, хоть будь они так же черны, как душа у черта. Посмотрите и увидите, дурак ли я.

Погрузившись душой в эти сладкие мечты, он шел такой задумчивый и довольный, что совершенно позабыл о неприятностях пешего хождения.

Всю эту странную сцену священник и Карденио наблюдали сквозь кустарники и не знали, каким бы способом присоединиться им к остальной компании. Но изобретательный священник вскоре нашел средство, как выйти из этого затруднения. Он очень искусно остриг бороду Карденио ножницами, которые он носил в футляре, затем надел на него свой темный плащ и черный воротник; сам же остался в одних штанах и подряснике. Карденио настолько изменился от такого наряда, что не узнал бы самого себя, если бы посмотрел в зеркало. Хотя за это время остальная компания опередила их, тем менее оба друга успели раньше ее добраться до большой дороги, потому что выступы и кусты заграждали проход и не позволяли всадникам совершать путь так же скоро, как пешеходам. Придя на долину, оба пешехода остановились у выхода из гор; и, как только священник увидал, что Дон-Кихот, в сопровождении своих спутников, приближается, он стал пристально рассматривать его, показывая жестами, как будто бы он старается его узнать; затем, понаблюдав его долгое время, он побежал в веку с распростертыми объятиями, крича на бегу, насколько хватало силы в его легких:

– Привет зеркалу рыцарства, моему храброму земляку Дон-Кихоту Ламанчскому, цвету и сливкам вежливости, прибежищу и защите угнетенных, квинтэссенции странствующих рыцарей!

С этими словами он обнял колено левой ноги Дон-Кихота, пораженного тем, что делал и говорил этот человек, и со вниманием его рассматривавшего. Наконец, он узнал священника и, сильно удивленный встречей с ним, хотел сейчас же слезть с коня; но священник не пускал его.

– Нет, господин лиценциат, – воскликнул Дон-Кихот, – с позволения вашей милости я это сделаю. Не годится мне быть на лошади, когда ваше преподобие идет пешком.

– Ни за что не допущу этого – ответил священник, – оставайтесь, ваше величие, на лошади, ибо на лошади вы кидаетесь в величайшие приключения и совершаете изумительнейшие подвиги, какие только когда-либо служили зрелищем для нашего века. Для меня же, недостойного священника, достаточно будет сесть на мула, позади кого-нибудь из этих господ, сопровождающих вашу милость, если они дадут на то свое позволение, и я буду воображать, что сижу, по крайней мере, на коне Пегасе или на зебре, на которой ездил славный мавр Мусарак, до сих пор покоящийся очарованным в великой пещере Зулеме[40] вблизи великого города Комплуто.

– Я не подумал об этом раньше, господин: лиценциат, – сказал Дон-Кихот, – но я уверен, что принцесса, во имя любви ко мне, прикажет своему оруженосцу уступить вам седло на своем муле, а самому устроиться сзади вас, если только животное потерпит другого всадника.

– Без сомнения, – ответила принцесса, – но мне нет надобности приказывать господину моему оруженосцу; он так предупредителен и так строго соблюдает правила придворной вежливости, что, наверное, и сам не допустит идти пешком духовное лицо, когда оно могло бы ехать.

– Конечно, нет, – отозвался цирюльник; и, спустившись с мула, он предложил священнику сесть в седло, что тот и сделал без дальнейших церемоний. Но беда была в том, что мул был наемный, то есть плохой. Когда цирюльник хотел усесться на его спину сзади священника, животное взбросило кверху задние ноги и так лягнуло ими по воздуху, что, будь удары направлены в голову или в живот господина Николая, он бы, наверно, проклял пришествие Дон-Кихота в этот мир. Все-таки эти удары толкнули его так сильно, что он порядком ударился о землю, позабыв о бороде, полетевшей в другую сторону. Заметив свою потерю, он не мог придумать ничего лучшего, как только закрыть лицо обеими руками и жалобно закричать, что проклятое животное разбило ему челюсти. Когда Дон-Кихот увидал, что пук волос без мяса и крови далеко отлетел от лица оруженосца, он воскликнул:

– Великий Боже! вот чудо-то! мул отшиб ему бороду от подбородка, как будто мечем срезал.

Священник, увидав, что его выдумке грозит опасность быть разоблаченной, поспешил подобрать бороду и отнести ее к господину Николаю; все еще распростертому на земле и издававшему глухие стоны; затем, прижав голову цирюльника к своему животу, он привязал к ней бороду, бормоча про себя слова, как говорил он, некоторого заклинания, имевшего силу приращивать бороды, в чем все и убедились потом. Действительно, когда он привязал хвост и отошел, оруженосец оказался таким же здоровым и бородатым, как и прежде. В изумлении от такого исцеления, Дон-Кихот стал просить священника научить его, когда будет время, словам этого заклинания, сила которого, по его мнению, наверно, не ограничивается только приклеиванием бород, так как очевидно, что, когда отрезают бороды, то повреждают при этом и мясо, и, стало быть, заклинание оказывает действие и на мясо и на волосы, если исцеляет все сразу. Священник согласился с ним и обещал при случае научить его заклинанию.

Затем было решено, чтобы на мула сел только один священник; цирюльник же и Карденио должны были по временам сменять его до тех пор, пока не доедут до постоялого двора, находившегося, во всей вероятности, на расстоянии двух миль от того места. Когда двинулись в путь, трое верховых, Дон-Кихот, священник принцесса, и трое пеших, Карденио, цирюльник и Санчо Панса, рыцарь сказал девице:

– Ведите теперь нас, ваше величие, куда вам будет угодно.

Но прежде чем она ответила, священник сказал ей:

– Куда вы хотите вести нас, ваше высочество? Не в Микоммконское ли государство? Ведь, кажется, так, или я ничего не понимаю в государствах?

Догадливая Доротея хорошо поняла, что ей нужно ответить.

– Именно в это-то государство я и направляюсь, милостивый государь, – сказала она.

– В таком случае, – возразил священник, – вам неминуемо придется проезжать через мою деревню; оттуда ваша милость отправитесь в Карфаген, где с помощью Бога вы можете сесть на корабль, и если ветер будет попутный и море спокойно, то лет через девять или немного раньше, вы уже увидите озеро Меонское, то есть Палус-Меотиды, от которых дней сто пути до королевства вашего величия.

– Нет, вы ошибаетесь, ваша милость, – ответила она, – не прошло и двух лет, как я выехала из него, и хотя погода не всегда благоприятствовала нам, вот уже достигла Испании, чтобы найти предмет моих желаний, рыцаря Дон-Кихота Ламанчского, гром славы которого поразил мои уши, едва только я вступила на испанскую почву. Именно молва об его подвигах и побудила меня отправиться на его поиски, чтобы доверить себя его великодушию и поручить посредничество в моем деле мужеству его непобедимой руки.

– Довольно, довольно, сударыня! – воскликнул Дон-Кихот, – прекратите свои похвалы мне; я враг всякого рода лести и, хотя бы вы и не имели намерения льстить мне, все-таки такие речи оскорбляют мои целомудренные уши. Не знаю, есть у меня мужество или нет, но могу только сказать одно, что тем, которое у меня имеется, я, пока жив, готов служить вам, принцесса. Но до поры до времени оставив это; теперь же я бы попросил господина лиценциата рассказать мне, что привело его сюда одного, без слуги, и, притом, так легко одетого, что мне просто становится страшно.

– Я коротко отвечу на ваш вопрос, – сказал священник. – Надо вам сказать, господин Дон-Кихот, что я и господин Николай, наш друг и цирюльник, отправились в Севилью получить некоторую сумму денег, присланную мне одним родственником, много лет тому назад переселившимся в Индию; сумма была не пустяковая, около шестидесяти пиастров высокой пробы; и вот, когда мы проходили вчера этою глухою местностью, на нас напали четыре разбойника большой дороги, которые и обобрали нас до самой бороды, так что цирюльник счел даже нужным устроить себе поддельную бороду. А молодого человека (он указал при этом на Карденио) они оставили, просто в чем мать родила. Но любопытнее всего, что в окрестности ходят слухи, будто бы люди, очистившие нас, были галерными каторжниками, которых, не смотря на сопротивление комиссара и конвойных выпустил на свободу один храбрый человек, давший им возможность навострить лыжи. Без всякого сомнения, этот человек лишился рассудка, или он – такой же злодей, как и освобожденные им, одним словом, человек без души и без совести, если у него хватило духу пустить волка в стадо овец, лисицу – в курятник, трутня – на мед. Он захотел оскорбить правосудие и восстать против своего короля и природного господина, справедливые повеления которого он грубо нарушил; он захотел, говорю я, отнять у галер руки, которые приводят их к движение и встревожил святую германдаду, мирно покоившуюся в течение многих лет; он захотел, наконец, совершить дело, губящее его душу и не приносящее пользы его телу.

Санчо рассказал священнику и цирюльнику о приключении с каторжниками, из которого его господин вышел с такою славою; вот почему священник и налегал особенно на описание его, чтобы посмотреть, что сделает или окажет Дон-Кихот. Бедный рыцарь только менялся в лице при каждом слове, не осмеливаясь признаться, что он был освободителем этих честных людей.

– Вот какие люди ограбили нас и довели до такого положения, – продолжал священник. – Да простит же Господь, в своем бесконечном милосердии, того, кто не допустил их понести заслуженное ими наказание!





ГЛАВА XXX

Рассказывающая об остроумии, обнаруженном прекрасною Доротеею, и о других необыкновенно занимательных делах




Не успел священник окончить свою речь, как Санчо сказал ему:

– А, знаете ли, господин лиценциат, кто совершил этот прекрасный подвиг? Мой господин; напрасно я предостерегал его не делать этого, напрасно говорил я ему, что смертный грех примет на душу тот, кто освободит этих отъявленных плутов.

– Дурак! – воскликнул Дон-Кихот, – разве обязаны странствующие рыцари справляться о том, за что терпят несчастия и страдания все униженные, закованные и угнетенные, попадающиеся на больших дорогах, – за свои пороки или за свою добродетель; дело рыцарей только помогать несчастным, обращая внимание на их бедствия, а не на их проступки. Я встретил цепь бедняков, печальных и страдающих, и сделал для них то, что требовала от меня присяга моего звания. Если же кто-либо вздумает утверждать противное, кроме господина лиценциата, к священному сану и почтенной особе которого я питаю глубокое уважение, – то я скажу ему, что он ничего не смыслит в рыцарских делах и лжет, как грубый невежда; и я докажу ему это мечем или копьем, пешим или конным, каким угодно способом.

С этими словами Дон-Кихот укрепился в стременах и надвинул на самые глаза свой шлем, цирюльничий же таз, представлявшийся ему шлемом Мамбрина, висел у луки его седла, в ожидании того времени, когда он будет исправлен от последствий дурного обращения с ним каторжников.

Скромная и благоразумная Доротея, познакомившаяся уже с безумием Дон-Кихота, которое служило предметом потехи для всех, кроме Санчо, нарушила свое молчание, увидав, что рыцарь разгневался, я сказала ему:

– Господин рыцарь! не забывайте об обещанной вами милости, в силу которой вы не можете пускаться ни в какое приключение, как бы настоятельно нужно оно ни было. Успокойте же ваше раздраженное сердце, потому что, наверно, если бы господин лиценциат знал, что каторжники обязаны своим освобождением вашей непобедимой руке, то он трижды наложил бы палец на уста и трижды прикусил бы язык, прежде чем произнести хоть одно слово, способное причинить вашей милости малейшее огорчение. – О! клянусь в этом честью, – воскликнул священник, – я скорей бы оторвал себе усы. – Я умолкаю, сударыня, – ответил Дон-Кихот, – я заглушу справедливый гнев, воспламенившийся в моей душе, и буду вести себя мирно и спокойно, пока не исполню данного вам обещания. Но, взамен за мои добрые намерения, я прошу вас сказать мне, если только это для вас не будет неприятно, что за причина, вашего горя, кто те люди и сколько их, которых я должен подвергнуть за вас законному и справедливому мщению.

– Я от всего сердца готова исполнить вашу просьбу, – ответила Доротея, – если вам не будет неприятно слушать мои жалобы на несчастия.


– О, нет, без сомнения, – возразил Дон-Кихот.

– В таком случае, – снова сказала Доротея, – я прошу у вас внимания, господа.

Когда она проговорила это, Карденио и цирюльник подошли к ней поближе, желая послушать, как скромная Доротея расскажет свою мнимую историю; их примеру последовал и Санчо, также заблуждавшийся, как и его господин, относительно ее королевского титула. Она же, усевшись хорошенько на седле, откашлявшись и приняв предосторожности, какие принимает обыкновенно начинающий оратор, очень мило и свободно начала:

– Прежде всего, господа, я должна вам сказать, что меня зовут… и запнулась, потому что забыла имя, данное ей священником; но последний, угадав причину ее смущения, поспешил к ней на помощь и сказал:

– Нет ничего странного, что ваше величие смущается и путается при рассказе о своих бедствиях. Это – обыкновенное действие несчастий отнимать память у тех, кто ими постигнут, до такой степени, что они часто забывают даже свои собственные имена, как это случилось с вашим величием, которое, по-видимому, забыло, что вас зовут принцесса Микомикона, законная наследница великого Микомиконского королевства. Благодаря такому простому напоминанию ваше величие теперь вспомнить конечно печальные события, о которых вам будет угодно нам рассказать.

– Ваши слова совершенно справедливы, – ответила девица, – но с этих пор, я думаю, мне не понадобится больше ваших указаний и подсказываний, и я сама доведу мою неподдельную историю до благополучного конца. Итак вот она.

«Король, мой отец, по имени Тинакрио Мудрый, был весьма сведущ в науке, называемой магией. С помощью своего искусства он открыл, что моя мать, по имени Харамилья, умрет прежде его, и что сам он, спустя малое время после ее смерти, тоже переселится в иной мир, а я останусь круглой сиротой. При этом он говорил, что его огорчает не столько мысль о своей смерти, сколько одно открытие, основанное на верном источнике; отец предсказывал, что страшный великан, владетель великого острова, почти прилегающего к нашему королевству, по имени Пантахиландо Мрачного взора (так прозвали его за то, что хотя оба глаза были у него на месте и совершенно правильны, но глядел он ими наискось, как будто бы был кос, делая это умышленно для того, чтобы пугать тех, на кого он смотрит), – что этот великан, повторяю я, узнав о моем сиротстве, нападет на мое королевство и по частям отнимет его все у меня, не оставив мне даже ни малейшего селения, где бы я могла найти прибежище; избежать же этого несчастия и разорения я могу только посредством своего согласия вступить в брак с завоевателем. Однако, отец мой предвидел, что я никогда не решусь на брак с таким чудовищем, и он не ошибался, потому что мне никогда и в голову не приходило выходить замуж за этого или какого-либо другого великана, как бы велик и колоссален он ни был. Мой отец сказал мне также, что, когда, после его смерти, Пантахиландо начнет отнимать у меня королевство, и должна отбросить всякую мысль о защите, так как это только послужило бы к моей гибели; он мне советовал лучше добровольно покинуть свое королевство, если я не хочу смерти и полного разорения моих добрых и верных подданных, ибо я не в силах буду противостоять дьявольской силе этого великана. Отец добавил, что я тогда немедленно должна отправиться с некоторыми из моих окружающих – в Испанию, где я найду лекарство против всех моих зол в лице одного странствующего рыцаря, слава которого распространится в то время по всему этому королевству и который называется, если мне не изменяет намять, Дон-Азот или Дон-Хигот…

– Дон-Кихот, сударыня, сказал он наверно, – прервал ее на этом месте Санчо, – иначе называемый рыцарем Печального образа.

– Вот именно, – отозвалась Доротея, – он сказал, кроме того, что этот рыцарь должен быть высок ростом, сухощав лицом, и с правой стороны, под левым плечом или около этого места у него должно иметься темное родимое пятно с несколькими волосками, вроде свиной щетины.

– Поди сюда, сын мой Санчо, – сказал тогда Дон-Кихот своему оруженосцу, – и помоги мне раздеться; я хочу посмотреть, тот ли самый рыцарь я, о котором возвещает пророчество этого мудрого короля.

– Зачем же вашей милости нужно для этого раздеваться? – спросила Доротея.

– Чтобы посмотреть, есть ли у меня то родимое пятно, о котором говорил ваш отец, – ответил Дон-Кихот.

– Нет нужды раздеваться вам для этого, – вмешался Санчо; – я и так знаю, что у вашей милости точь-в-точь такое родимое пятно сидит по самой средине спинного хребта; это, говорят, признак силы в человеке.

– И довольно этого, – сказала Доротея, – между друзьями не место такой щепетильности. Благо есть родимое пятно, а так что за важность, на плече ли оно сидит или на спине или еще на чем-нибудь, где ему покажется удобнее? ведь тело-то одно и тоже. Без всякого сомнения, предсказание моего отца оказалось верным, и я, обратившись к рыцарю Дон-Кихоту, имела счастье найти того, о котором говорил мой отец, потому что приметы его лица вполне соответствуют великой славе, разнесшейся ос этом рыцаре не только по Испании, но и по всей Ламанче.

«В самом деле, не успела я высадиться в Осуне, как я услыхала столько рассказов об его подвигах, что мое сердце сейчас же угадало в нем того, кого я отправилась искать.

– Но как же вида милость могли высадиться в Осуне, когда этот город не морской порт? – прервал ее Ден-Кихот.

Но священник предупредил ответ Доротеи.

– Принцесса, – сказал он, – хотела, наверно, сказать, что после высадки ее в Малаге, первым местом, где она услыхала рассказы о вас, была Осуна.

– Именно это я и хотела сказать, – подтвердила Доротея.

– Ну тогда все совершенно понятно, – добавил священник, – и ваше величие может продолжать свой рассказ.

– Мне больше нечего рассказывать, – ответила Доротея, – остается только сказать, что я считаю таким великим счастьем свою встречу с господином Дон-Кихотом, что считаю уже себя королевой и госпожою моего государства; раз он в своем великодушии и своей щедрости дал мне обещание следовать за мною всюду, куда мне заблагорассудится его повести, то я и поведу его навстречу Пантахиландо Мрачного взора, чтобы он умертвил этого вероломного великана и возвратил мне все, отнятое у меня похитителем вопреки закону и справедливости. Все должно исполниться буквально так, как предсказал мой добрый отец Тинакрио Мудрый; он также написал не то по-халдейски, не то по-гречески (я не умею читать на этих языках), что если рыцарь его пророчества, обезглавив великана, пожелает жениться на мне, то я, без всяких возражений, должна стать его законной супругой и вручить ему обладание и королевством, и своей собственной особой.

– Ну, как тебе это кажется, друг Санчо? – сказал тогда Дон-Кихот, – видишь, что случилось? не говорил я тебе об этом раньше? Посмотри-ка, ведь мы, кажется, теперь можем и управлять королевством и жениться на королеве.

– Клянусь! – воскликнул Санчо, – плевать на того болвана, который не захотел бы жениться, перехвативши глотку господину Пантахиландо. Такой смазливенькой королевы еще поискать, хе! Я бы не прочь и без королевства заполучить ее!

С этими словами он, в порыве сильной радости, два раза подпрыгнул на воздух, хлопнув себя ладонями по пяткам, а затем схватил мула Доротеи за узду, остановил его и став на колени, перед принцессой, умолял ее позволить ему поцеловать ее руки, в знак того, что он признает ее своей королевой и повелительницей.

Кто из присутствовавших сумел бы удержаться от смеха при виде безумия господина и простоты его слуги? Доротея дала руку Санчо для поцелуя и обещала сделать его большим господином в своем королевстве, как только небо возвратит ей мирное обладание им. Признательный Санчо рассыпался в выражениях благодарности, возбудивших новый смех.

– Вот, господа, – продолжала Доротея, – моя истинная история. Мне остается только сказать, что из всех людей, сопровождавших меня из моего королевства, при мне остался только этот бородатый оруженосец; остальные все утонули во время сильной бури, испытанной нами уже в виду гавани. Мы же с ним каким-то чудом добрались до земли на двух досках; да и вся моя жизнь, как вы, вероятно, заметили, полна чудес и тайны. Если я сказала излишнее, если я не всегда говорила то, что следует, то прошу вас вспомнить о словах, сказанных господином лиценциатом в начале моего рассказа, – что чрезмерные и продолжительные страданья отнимают память у того, кто их испытывает.

– Но они не отнимут памяти у меня, высокая и мужественная Принцесса, – воскликнул Дон-Кихот, – как бы неслыханно велики ни были те страдания, которые мне предстоит испытать у вас на службе. И потому, я снова подтверждаю пожалованный мною дар и клянусь следовать за вами хоть на край света, пока я не стану лицом к лицу с вашим свирепым врагом, которому, с помощью Бога и моей руки, я надеюсь снести гордую голову острием этого… не смею сказать, хорошего меча, потому что Хинес де-Пассамонт унес мой собственный меч.

Последние слова Дон-Кихот процедил сквозь зубы и затем продолжал!

– Отрубив ему голову и восстановив вас в мирном обладании королевством, я предоставлю вам полную свободу распоряжаться своей особой, как вам заблагорассудится, мое же сердце занято, воля порабощена и разум подчинен той… Я не скажу больше ничего, но не могу допустить даже и мысли о женитьбе, хотя бы на самом фениксе.

Санчо был так поражен последними словами своего господина и его отказом от женитьбы, что от досады не мог сдержаться, и закричал громким голосом:

– Клянусь Богом, господин Дон-Кихот, ваша милость не в полном уме! Да можно ли отказываться от женитьбы на такой высокой принцессе, как эта? Что же вы думаете, может быть, что судьба на каждом шагу будет посылать вам такие же прекрасные приключения, как теперешнее? или, может быть, вы полагаете, что Дульцинея красивее? Да, честное слово, у ней нет и половины-то такой красоты, для нее было бы слишком много чести развязать башмаки у принцессы. Вот тут и ожидай графства, когда ваша милость сами не знаете, что ищете. Заклинаю вас всеми чертями! женитесь, женитесь поскорее, возьмите это королевство, которое само лезет вам в руки, а, когда станете королем, сделайте меня маркизом или губернатором, и пусть черт поберет все остальное.

Услыхав столько ругательств, посыпавшихся на Дульцинею, Дон-Кихот не мог сдержать своего гнева. Он поднял пику и, не произнеся ни слова, не предупредивши Санчо, так сильно ударил его палкой по груди, что свалил его на землю. Рыцарь, наверно, убил бы своего оруженосца на месте, если бы Доротея не крикнула, прося его остановиться.

– Вы думаете, подлый негодяй, – сказал он ему немного погодя, – что вам всегда будет можно безнаказанно всюду совать свой нос, что ваше дело – грешить, а мое – только прощать? Напрасно так думаете, отъявленный мерзавец; да, именно мерзавец, если ты осмелился своим языком оскорбить несравненную Дульцинею. А, знаете ли вы, плут, бездельник, негодяй, что если бы она не укрепила мужеством моей руки, то у меня не хватило бы силы даже убить блоху? Скажите мне, ехидный болтун, кто же, по вашему мнению, добыл королевство, отсек голову великану и сделал вас маркизом, – потому что все это можно считать уже сделанным и порешенным, как вполне оконченное дело, если не сила Дульцинеи, избравшей мою руку орудием своих великих дел? Это она сражается и побеждает во мне, а я живу и дышу ею; в ней я почерпаю для себе жизнь и бытие. О, грубый невежда, как вы неблагодарны! вас возвышают из праха, делают вельможей, а вы за такое доброе дело платите клеветой своим благодетелям!

Как ни сильно был избит Санчо, однако он очень хорошо слышал все, что говорил его господин. Поспешно поднявшись, он спрятался за мулом Доротеи и оттуда отвечал своему господину:

– Скажите мне, господин мой! ведь если ваша милость решили не жениться на этой великой принцессе, то, стало быть, королевство будет не ваше, a если оно будет не ваше, то что пользы можете вы сделать для меня? Вот об этом-то я и горюю. Послушайтесь меня, женитесь раз навсегда на этой королеве, которая к нам точно с неба упала, а потом вы можете себе вернуться к своей Дульцинее; мало ли на свете королей, у которых, кроме жены, есть и любовницы. А красоты их я вовсе не касаюсь; для меня они обе совершенно одинаковы, хотя я и не видал никогда госпожи Дульцинеи.

– Как ты не видал никогда, подлый клеветник? – воскликнул Дон-Кихот.

– А разве теперь не от нее ты привез поручение?