Дом, в котором...

Однажды — фантазировал я, — они, вконец озверев от скуки, придумали сценарий Игры и поклялись следовать ему при любых обстоятельствах. Каждому своя роль, каждому — свое место в игре. Так с тех пор и живут. Притворяясь и придерживаясь сценария. Иногда с охотой, иногда кое-как, но всегда и везде, особенно в столовой, где больше зрителей. Некоторые — как Фазаны — заигрались до потери человеческого облика.

Как легко и красиво все укладывалось в эту схему. Взглядом внезапно прозревшего я посмотрел вокруг.

Крысы. Почти сплошь малолетки не старше семнадцати. Под их ядовитыми ирокезами — подростки еще не выбравшиеся из переходного возраста. Может, поэтому им так легко дается роль психов?

Птицы. На Птицах я споткнулся. Ну хорошо. Траур — всего лишь одежда. Лица неприятные, но при желании можно изобразить такое же лицо. Стервятник… монстр Дома. Я посмотрел на него своим обновленным взглядом и попробовал сорвать внешнюю шелуху. Траур… кольца… черный лак на отрощенных ногтях… длинные волосы и подкрашенные глаза. Убрать все это, забыть о том, что он спит в гробу, стереть вообще все сведения о его гнусных привычках — и что останется? Тощий, крючконосый тип. С острым подбородком. Личность неприятная, но далеко не чудовище.

Тут меня застопорило, потому что неприятная личность вдруг обернулась и уставилась на меня. Должно быть, почуяв процесс своего разоблачения. Посмотрела сонными желтыми глазами — и я потерял способность думать, замороженный этим взглядом.

Убедившись, что я нейтрализован и готов к употреблению, Стервятник улыбнулся, показав очень длинные, кривые зубы. Ощущение было таким, словно кто-то с силой провел бритвой по стеклу.

Через пару минут я оправился, но остался неприятный осадок. Как после старого черно-белого фильма, где такой вот урод под тонной грима все полирует свои когти и смотрит не моргая, а тебе вдруг становится жутко и одновременно стыдно за то, что поймался на такую дешевку.

Ладно, сказал я себе. Это говорит только о том, что он хороший актер. Вжился в свою роль. В конце концов вожаки Дома должны быть мастерами Игры. Ведь наверняка они же ее и придумали.

Для подтверждения теории я проверил Рыжего.

Крысиный вожак не особенно поддавался разоблачению. Если убрать зеленые очки на пол-лица и кровавый ежик якобы натуральных волос, то что останется? Ничего. С равным успехом это мог быть переодетый под Крысу манекен.

Я даже немного расстроился. И чтобы утешиться, переключился на Помпея.

Чем-то он отдаленно напоминал Сфинкса. Наверное, ростом. И лысиной. Только у Сфинкса она была натуральная. А Помпей на своей оставил небольшой гребень. Черный и залаченный до стеклянности. И еще он был толще. То есть глаже.

Я убрал косуху, как у Логов, панковский гребень с макушки и пудру с лица. Убрал с ворота летучую мышь, мельком припомнив, что ее, точнее его, зовут Сюзи и что ему недолго осталось. То, что получилось, выглядело обычно. Красивый парень, ничего особенного.

Раньше я не понимал, зачем такому, как Помпей, изображать восставшего мертвеца. А теперь сообразил, что это входит в правила игры. Вожак должен быть бледен и зловещ. Помпей смуглый, наверное, ему приходится изводить уйму пудры, чтобы соответствовать стандартам.

Упоенный образом Помпея, наводящего смертельную бледность с пуховкой в руках, я громко фыркнул.

В сценарии все отмечено. Любые мелочи. На какую сторону раскрывается Фазаний пробор. Насколько черно белье уважающей себя Птицы. Какие книги разрешается читать Псам. Может, даже Крысам иногда бывает лень перекрашивать волосы, но они себя заставляют, потому что таковы правила Игры. А Птицы, вполне вероятно, втайне ненавидят любую растительность, в горшках и без горшков.

Следующая догадка была совсем простой. Я шел к ней через все предыдущие, намеренно не торопясь, оставляя ее про запас, чтобы в конце эффектно водрузить поверх всего остального и закрыть тему.

Свержение Помпеем Слепого — вернее, его разрекламированное намерение — тоже часть игры. Невозможно постоянно обыгрывать одни и те же сюжеты. Время от времени сценарий требует изменений. Объявленная Помпеем война — именно такое изменение. Вожак Псов запугивает Логов, тренируется в метании ножей, ведет себя, по выражению Шакала, «не лучшим образом», зрители ужасаются, шпионы бегают из лагеря в лагерь с донесениями — людям есть о чем поболтать вечерами. Всем интересно и никому не страшно. Кроме Лэри. Лэри глуповат, он все принимает за чистую монету.

Я еще раз оглядел столовую. Как все просто и глупо!

Хотелось расхохотаться и прокричать всем вокруг, что я их раскусил. С их метательными ножами и летучими мышами. С переворотами, пудрой на щеках и скорпионами в бутылках.

Должно быть, это как-то проступило у меня на лице, потому что Табаки вдруг отшвырнул вилку и спросил, какого черта я выгляжу таким самовлюбленным придурком.

— А вот так вот, — ответил я, показав ему кончик языка. Тут же спохватился, что Шакал не выносит, когда его дразнят, но было уже поздно.

Он с такой быстротой сделался малиновым, как будто его ошпарили. Выкашлял на тарелку непрожеванный кусок и попросил Лорда схватить его и держать, как можно крепче.

— Все видели, как этот уродец в перьях плюнул на мои седины? Все? Сейчас я выпущу ему кишки!

Сказанное перебивалось кашлем, но прозвучало убийственно серьезно.

Лорд отнял у Табаки десертный нож, заметив, что вид моих кишок на полу столовой испортит всем аппетит.

Табаки кашлял, пока не посинел.

— Он думает, что прозрел! — донеслось до меня в перерыве между приступами кашля. — Что что-то такое важное понял! Есть ли жизнь на Марсе, есть ли жизнь после смерти или почему Земля круглая! Глядите, как его раздуло!

— Он еще с твоего монолога опух, — предположил Горбач. — Просто не привык еще.

— Ничего меня не раздуло! — возмутился я. — Я не опух, не раздулся, и вообще оставьте меня в покое!

— А и правда, — сказал Черный с другого конца стола. — Что ты на него налетел, Табаки? Уж и подумать ни о чем нельзя спокойно.

— Спокойно! — заорал Табаки. — Это теперь называется «спокойно»? Когда на моих глазах состайник наливается самомнением, оскотинивается и жирно прищуривается, я, по-вашему, должен молчать? А потом жить рядом с этой паскудной рожей? Если собирается так выглядеть, пусть завесит себя чадрой. Лично я этого терпеть не намерен!

— Он уже просто злой, — заверил его Сфинкс. — Сам посмотри. Убедись и успокойся, пожалуйста.

Но Шакал еще долго не мог успокоиться. Жевал, отвернувшись, потом вдруг вскидывался, пронзал меня гневным взглядом и опять отворачивался. И было это вовсе не так смешно, как казалось Лорду.

Выезжал я из столовой с каменным лицом. Я не сердился на Табаки. Даже не был обижен. Я восхищался его проницательностью.

Никому не нравится, когда посторонние разгадывают их любимые игры. Реакция Табаки подсказывала, что я на верном пути. Надо только лучше маскироваться.

Черный, проходя мимо, похлопал меня по плечу.

— Плюнь, — сказал он. — Здесь все психи, один другого хуже.


— Да нет, почему же психи? — опять не сдержался я. — Просто игроки.

Черный посмотрел удивленно.

Я так и не понял, что его удивило. Слова, которых он не понял, или моя проницательность.



Они сидели в грязных клетках и высасывали сырые яйца, через дырку в скорлупе, уши у них были жесткие и острые, а когти — как кривые ятаганы. А умирали они от насморка и от чесотки, все остальные болезни им были нипочем…



…она посветила на меня сиреневым глазом, и я понял, что это Большая Волосатая, та, что живет под кроватями, где скапливается много пыли, а по ночам выворачивает половицы в поисках плесени. Я попросил ее предсказать мне судьбу, но она не стала этого делать. «Нет страшнее участи, чем знать о том, что будет завтра», — сказала она, и подарила мне в утешение свой клык…



А в замке том обитал рыцарь, славный своими подвигами. Люди звали его Драконоборцем, потому что он убил последнего дракона, которого и отыскать-то было нелегко. Злые языки, правда, утверждали, что дракон на самом деле был просто крупной ящерицей, привезенной из Южных Земель…



Оно похоже на черный цилиндр. Его не видно при солнечном свете, и тем более не видно в темноте. Его можно только нащупать случайно. А по ночам оно тихо гудит, воруя время…



Я лежал в темноте и слушал. Было жарко. Голова кружилась от коктейля, в котором смутно угадывались водка, лимонный сок и что-то вроде шампуня с запахом хвои. Из похороненного в одеялах магнитофона доносилась органная музыка. Вокруг теснились чужие ноги и руки, подушки и бутылки. Впервые на моей памяти свет был полностью выключен. Историям не было конца. Они обрывались, не успев толком начаться, и сменялись другими, возобновляясь, когда я уже успевал забыть их содержание, и из этих чередующихся отрывков складывались причудливые узоры, уследить за которыми было нелегко, хотя я очень старался.



…это час, когда криворогие выходят на влажные тропы, ведущие к воде, и ревут. Деревья гнутся от их рева. А потом настает час, когда всех дураков сажают в лодки и отправляют по лунным дорожкам вверх по реке. Считается, что их забирает к себе луна. Вода у берегов становится сладкой, и остается такой до рассвета. Тот, кто успеет ее выпить, станет дурачком…



Я рассмеялся и пролил на майку немного вина.

— Зачем же тогда пить? — спросил я шепотом. — Если это так опасно?

— Нет человека счастливее, чем настоящий дурак, — ответил невидимый рассказчик. Судя по голосу, Сфинкс. Хотя я уже путал голоса. Слишком много выпил, наверное. Стакан все время наполнялся сам собой, а под правым боком, упираясь горлышком в ребра, торчала пустая бутылка. Отодвинуть ее мне было лень.



В черном лесу василисков немного. Они почти выродились, не у всех взгляд смертелен. Но если забрести подальше вглубь, туда, где кора деревьев покрыта светящимся фиолетовым мхом, оттого, что они не видят света, там уже можно встретить настоящего. Поэтому туда никто не ходит, а из тех, кто пошел, мало кто вернулся, а из вернувшихся никто не встречал василиска. Так откуда же мы знаем, что они там есть?..



Меня толкнули.

— Эй, твоя очередь. Давай, расскажи что-нибудь.

Я потер лицо. Липкими пальцами. И облизал их. Сонный дурман уносил меня по лунной реке. Прямо в объятия криворогих.

— Не могу, — честно признался я. — Не знаю ничего похожего на эти истории. Я вам все испорчу.

— Тогда давай стакан.

Я протянул стакан в направлении голоса:

— «Хвойного», пожалуйста. Но поменьше. В ушах шумит, — я настаивал на «Хвойном», потому что три другие бутылки Табаки при мне со зловещей ухмылкой доливал из банки с чилийскими перчиками, и я не был уверен, что выживу, попробовав то, что в результате получилось.

— А тут и так почти не осталось. Но ты смотри не засни. В Ночь Сказок нельзя спать. Это невежливо.

— И часто у вас бывают такие ночи?

— Четыре раза в году. Посезонно. А еще Ночь Монологов, Ночь Снов и Самая Длинная Ночь. Эти по одному разу. Две из них ты уже пропустил.

Мне вернули стакан.

— Ночь Большого Грохота — когда Горбач падает со своей верхотуры, — продолжал бубнить голос. — Ночь Желтой Воды, когда Лэри вспоминает детские привычки… Кстати, проверьте его. Он уже два круга пропустил.

Где-то в ногах кровати начали проверять Лэри. Судя по долетавшим оттуда охам и стонам, он спал.

— Штрафной рассказ с тебя, соня, — сказали ему.

Лэри зевнул, как тигр, и долго молчал.