Дочери Марса

И тут дама, называвшая себя главной медсестрой Эпплтон, подудев в хриплый горн, призвала присутствующих к вниманию. На лице этой особы запечатлелась вошедшая в плоть и кровь привычка распоряжаться всем и вся.

Главная медсестра объявила, что, дескать, всем им надлежит вновь прибыть сюда ровно через неделю к восьми утра для армейского инструктажа — их проинформируют о будущем месте службы. И вдобавок ознакомят со всеми обязанностями, которые полагается знать назубок всем санитарам и санитаркам, как на передовой, так в тыловых госпиталях. А сейчас предстоит заполнить еще один бланк, касающийся выплаты военного жалованья, а потом все могут разойтись по домам или же вернуться к исполнению обязанностей сестер в гражданские больницы. Те, кому предстоит проехать до дома больше двадцати миль, могут рассчитывать на компенсацию дорожных расходов.

Все бросились к столам, на которых лежали бланки, ручки с перьями и стояли чернильницы. Зрелые дамы локтями прокладывали себе путь в толпе желторотых сестричек, только что сдавших экзамены. Заполненные бланки тщательно проверяли и после этого опускали в картонные ящички. Покончив с этим, женщины неуверенной походкой покидали помещение. Вот так все просто — служишь годами, а все умещается на одном-единственном разлинованном листочке бумаги, который суешь в какую-то убогую картонную коробку.

На лестнице ее дожидалась Наоми — натягивая бархатные перчатки, Салли было подумала, что сестра заговорит о покупках, однако Наоми считала, что первым делом надо дать телеграмму отцу. Кому-кому, а ему уж в первую очередь полагается знать, что с его дочерьми.

— А кто будет посылать?

— Я. Так будет справедливо.

И Салли, зажав в кулачке приготовленные на телеграмму деньги, решила посвятить себя чудаковатому занятию — созерцать караульное помещение у ворот, где двое солдат в широкополых шляпах охраняли Казармы Виктории от козней германского кайзера. Стоявшие у ворот, поддразнивая друг друга, молодые люди также дожидались своей очереди зайти на охраняемую территорию и предложить себя армии.

— Я съезжу на пару дней домой, — сказала Салли. — Ведь дорогу мне все равно оплатят. Надо со старшей все утрясти, и с папой тоже.

Но сначала Салли порядка ради решила наведаться домой к Оноре в Энмор. Та жила в унылом, но шумном доме с многочисленными братьями-сестрами, худой как щепка, но моложавого вида матерью, увальнем-отцом, уткнувшимся на кухне в «The Australian Worker»[2]. Внимание Салли в первую очередь привлекла превращенная в швейную мастерскую веранда.

В тот же вечер снова на борт «Карравонга». Салли нравилось побережье и крупная зыбь, в свое время так мучившая мать. И вдававшиеся в море мысы, не хуже географической карты сообщавшие ей о местонахождении. У причала она села в один из двух шарабанов, развозивших пассажиров по городу и за реку. Наконец, знакомое грохотанье колес по Шервудскому мосту. Дом был пуст, и Салли сразу же направилась мимо расположенного неподалеку кладбища в Маклей в районную больницу, где сообщила новости старшей сестре. Та смотрела на нее так, как будто Салли удался некий головокружительный трюк. Вернулась она как раз к обеду. Овдовевший отец поразил дочь совершенно жуткой безропотностью. В конце концов, он успел получить телеграмму Наоми.

— Это добродетельный и геройский поступок, — одобрительно кивая головой и отвешивая Салли поклоны, подытожил он. — С одним условием — что вы будете заботиться друг о друге.

Когда она в который уж раз принялась разжевывать отцу, что, дескать, дочь миссис Сорли не даст ему помереть с голоду, он с ходу отмел эту идею. Потом переполняемая чувством вины Салли бросилась к самой умнице-соседке — миссис Сорли — и ввела ее в курс дела. Даже желтовато-красная дорожная пыль, и та обрела иной вид, готовясь к долгой-предолгой разлуке с Салли и донося эту разлуку до своих мельчайших частиц, сообщавших ей новое предназначение, — стать чьей угодно дорогой, только не Салли. Вдова Сорли осыпала ее похвалами, вручила банку черничного варенья в знак признательности и пригласила к чаю. Миссис Сорли, похоже, никогда не позволяла себе впадать в меланхолию по поводу кедра, сокрушившего ее брак. Одна-единственная оплошность при ударе огромным топором — то ли слева, то ли справа — фатально определила, куда рухнуть дереву, и рухнуло оно прямиком на ее мужа. Но подобного рода горестные думы никогда не витали под крышей этого дома.

Дочь миссис Сорли уже поделилась с матерью новостью, которую узнала из телеграммы сестер из Сиднея, и мать, как она сама призналась, уже знала о доблестном поступке сестер Дьюренс, а ее пятнадцатилетний сын смущенно и невнятно промямлил, мол, жаль, что он не может последовать их примеру. Салли поспешила заверить вдову Сорли, что ей не придется плясать вокруг их старичка — папа сказал, что ему вполне по силам и самому о себе позаботиться. Салли располагала массой доказательств, что их отец крепок и силен совсем как в юности. Мистер Дьюренс скорбел об умершей жене куда сильнее, чем миссис Сорли о своем трагически погибшем супруге, но сумел с этой скорбью надлежащим образом разобраться.

И не только он самолично проводил Салли до самого причала в Ист-Кемпси, но и миссис Сорли вместе с дочерью и обоими сыновьями. На сей раз миссис Сорли одарила Салли парочкой мешочков сушеной лаванды с тем, чтобы форменная одежда медсестер благоухала свежестью. Собравшиеся на палубе парохода шумной компанией молодые люди махали на прощание друзьям-приятелям, родным и всей долине. Свист и вопли почти заглушали негромкие слова прощания отца. На фоне этой толпы взвинченных до предела призывников, бежавших от тяжкой работы в Сентрал Кемпси или на убогих фермах, расставание мистера Дьюренса с дочерьми не выглядело чем-то из ряда вон выходящим. Доносившиеся с палубы крики звучали на октаву ниже, а голоса стоящих на причале женщин — визгливее, когда «Карравонг» отчалил от пирса, все дальше и дальше уходя от берегов — тех самых, где Салли накапливала снадобье для убийства матери. В пабе над причалом напивались мужчины — их силуэты были ясно видны через окно — а с балкона принадлежавшего ирландцу магазинчика, куда сбегались покупатели со всей восточной окраины города, девочка лет пятнадцати полуравнодушно взирала на давно приевшееся зрелище — отплытие рейсового парохода.

Ощутив свою отделенность от берега реки и будучи куда ближе к заболоченным поймам низовьев, Салли ощутила, что груз воспоминаний больше не довлеет над ней, что отныне она вправе на какое-то время вообще позабыть, кто она такая. Тревога за отца вмиг улетучилась. Салли снова поверила в его силы и способность противостоять невзгодам. Она избавилась от едва заметного крючка, на который сама себя поймала.





3. «Архимед»





Часть I


Корпус состоял примерно из тридцати медсестер, распределенных по гражданским больницам, поскольку армия до сих пор не удосужилась обзавестись собственными госпиталями. Салли жила в квартире Наоми и работала в больнице «Коаст хоспитал», куда добиралась на трамвае. Поездки на этом виде транспорта давали ей возможность размышлять. Она регулярно просматривала военные сводки в «Геральд» и «Телеграф», которые читали другие пассажиры. Салли снова наведалась к Оноре Слэтри, форменная и служебная одежда сидели на ней безукоризненно, и к строчке не придерешься, одним словом, как Онора и обещала. Одежду даже не пришлось подгонять по фигуре, не вносить в нее вообще никаких изменений, что, судя по всему, ничуть не удивило знавшую себе цену белошвейку.

Довольно скоро, неделю спустя и около того, медсестрам вручили железнодорожные билеты до «золотого города» — Мельбурна, другого полюса общественных предпочтений и притязаний. Оба города никогда не прекращали взаимных нападок. По пути на юг — в особенности во время пересадки в Олбери, стоящем на великом водоразделе, поскольку ни тому, ни другому штату не удалось убедить соперника в превосходстве своего стандарта колеи, — на них буквально набрасывались бесчисленные женские комитеты, которые нанимали мальчишек-оборванцев перетаскивать их багаж из вагонов Южноуэльской железной дороги в вагоны Викторианской, поили их чаем и целыми фунтами скармливали им пирожные. С каждой выпитой чашкой и с каждым съеденным кусочком пирожного путы служебных обязанностей и греха ослабевали. Каждая чашка чая даровала желанное забвение. На несколько часов Салли была избавлена от дум о совершенном преступлении и о брошенном на произвол судьбы отце.

Корабль, на который им предстояло сесть, отплывал из мельбурнского порта. Назывался он «Архимед I». Сестер доставили туда на автобусе с Суонстон-стрит, даже не дав возможности убедиться в правоте притязаний Мельбурна на пальму первенства Австралии и Новой Зеландии по части городских парков и архитектурных шедевров. «Архимед I» сиял у обшарпанного пирса. Это был белый пассажирский пароход с зеленой полосой по бортам и гигантским красным крестом по центру. Наличие красного креста на борту узаконивало право судна беспрепятственно пересекать океаны и причаливать хоть в Европе, хоть где угодно, причем — хотя об этом медсестрам никто и словом не обмолвился, — без риска быть атакованным или потопленным. Чего никак нельзя было сказать об уже отправившихся в плавание караванах, не обладавших подобным иммунитетом и посему весьма уязвимых, отчего многие — ходили слухи, что даже сам премьер-министр, — втихомолку молились за их благополучное прибытие к месту назначения. И все-таки вскоре выяснилось, что и их судно подлежало светомаскировке, а членам экипажа и медперсоналу воспрещалось даже курить на палубе в темное время суток. Водоизмещение «Архимеда I», по словам Наоми — одному Богу ведомо, на каком основании она пришла к подобному заключению, — составляло 16 тысяч тонн.

Первыми на борт «Архимеда I» поднялись дамы из Нового Южного Уэльса, именно их отдававшиеся металлическим эхом звучные восклицания ознаменовали начало нового этапа карьеры для них самих и для числившегося уже в новой ипостаси «Архимеда I». Их каюты на четверых располагались на той же палубе — на уровень ниже верхней палубы, — что и огромная, словно пещера, палата, которую сделали, разобрав переборки нескольких отсеков в центральной части судна. Здесь полагалось спать в гамаках вечно готовым к конфликту санитарам.

Стоя у поручней, санитары глазели на спешащих к трапу и поднимающихся на борт женщин. Перед их глазами сновали истинные викторианки в длинных, до самых щиколоток платьях, заставляя задуматься, в каких же еще ролях эти дамы могут претендовать на незаменимость, кроме как в роли медсестер. Мужчины пихали друг друга в бок при виде десятка уроженок Тасмании в длиннющих кринолинах, придававших им сходство с пришелицами из минувшего века. Но стоило этим девушкам оказаться на борту, как их отовсюду осыпали приветствиями и всевозможными знаками исступленного дружелюбия, что вполне соответствовало ситуации.

В ясный полдень, когда «Архимед I» отчаливал, патриотично настроенные граждане и родственники принялись махать на прощание с такой страстью, вкладывая все силы в жестикуляцию, словно в мире существовал некий закон, согласно которому считалось, что чем больше слез прольешь при расставании, тем радостнее будет встреча. Оркестр вовсю наяривал «Энни Лори» и другие дежурные в таких случаях мелодии, включая и «Олд Лэнг». Пассажиры слышали перезвон литавр, даже когда судно подхватило приливом у Форт-Филиппа, и когда «Архимед I» наконец оказался в родной стихии — открытом океане.

Самой типичной представительницей когорты медсестер была — как услышала Салли за ужином в большом обеденном зале, — девушка из Мельбурна, которую звали Карла Фрейд. Карла была темноволосой и пела в известной театральной труппе в Мельбурне — у «Братьев Тайт». Однако ее родители немыслимыми ухищрениями сумели оттащить ее от сцены и определить в санитарки. Симпатичная, с блестящими волосами Карла Фрейд не проявляла особого интереса к своим землячкам из Мельбурна, зато явно тянулась к уроженкам Нового Южного Уэльса и Тасмании. При общении с ними эта девушка вызывала искреннюю симпатию собеседниц. Каким-то образом выяснилось, что у нее неплохое сопрано. Отчасти по своей воле, отчасти уступая многочисленным просьбам остальных — так всегда бывает, если в компанию затесывается некто из «мира подмостков», — скоро она вовсю распевала в компании офицеров и «Салли, Салли, гордость ты наша», и «Поверь мне» — песенки веселые и игривые, в особенности «Ба! Обожаю музыку, когда ем», которая как нельзя лучше подходила ее энергичной, развеселой натуре и словно вылепленному рукой ваятеля «театральному» личику.

— Все равно, — объявила Карла Фрейд, возвратившись к столику, за которым сидела вместе со своими коллегами, — медсестра одолела во мне актрису. И все потому, что у меня не хватает отваги стать Сарой Бернар.

— Ну, а теперь ты влипла окончательно, — заверила ее Онора, считавшая Карлу Фрейд чуточку зазнайкой. — Даже газеты, и те точно не могут сказать, кто в конце концов победит. Так что работы нам тут не на один год.

— Верно, — миролюбиво согласилась Карла. — Если у меня получится воспользоваться службой в качестве медсестры как периодом репетиций, думаю, когда мне стукнет полсотни, я смогу претендовать и на сцену Королевской оперы.

Светловолосая девушка, которую звали Леонора Кейсмент, медсестра из Мельбурна, была на год моложе Салли. Леонора, наверное, с детских лет стала учиться на медсестру Этой девушке была присуща уверенность в себе, зрелость, вскоре она уже прогуливалась по верхней палубе в обществе долговязого военно-морского врача по фамилии Феллоуз. Стоило только взглянуть на них, и сразу же возникало чувство, вот, дескать, идет вполне счастливая, не потрепанная жизнью пара — ни следа фальши, нелепой наигранности и невольно выставляемой напоказ привязанности друг к другу. Девушки из Мельбурна поговаривали, что они познакомились еще в довоенную пору в больнице «Остин Хоспитэл».

Мало-помалу океан брал свое — ощутимая килевая и бортовая качка, рыскание, спазмы в желудке и ступор — одним словом, mal de mer[3]. И Большой Австралийский залив, не щадивший никого, как говорили. Когда корабль, обогнув Западную Австралию, достиг северной оконечности материка, всякого рода травмы среди санитарного персонала стали рутиной. Одного серьезно избили. Вскрылся и случай туберкулеза: юноша девятнадцати лет, хорошо сложенный, и в голову не придет подумать, что он болен, однако его пришлось забраковать. И все-таки сестры большей частью сидели сложа руки, а многие, поддавшись ухаживаниям офицеров, как Леонора, под ручку дефилировали по верхней палубе.

Салли познакомилась с излучавшей уверенность медсестрой, которую звали Кэррадайн, — да-да, все так, призналась она, видный политик Джо Кэррадайн — ее свёкор. Новая подруга Салли и не скрывала, что замужем. До отплытия это могло быть тайной, но на борту «Архимеда I» возникла необходимость посвятить в это всех, ибо мужчины не давали миссис Кэррадайн проходу, пытаясь вытащить на прогулки по верхней палубе. Ее рыжеватые волосы обрамляли костистое, но приятное лицо, фигура сухощавая, но бедра широкие. Муж служил в артиллерии в звании лейтенанта — в самом первом полку 1-й бригады — той самой, которая отправилась с первым пароходом за несколько недель до отплытия «Архимеда I».

Если Леонора Кейсмент явно преуспела по части ухажеров, то Элси Кэррадайн служила образцом по части добродетелей и супружеской верности. Элси предпочитала целыми днями оставаться исключительно в компании коллег, вероятно, подсознательно стараясь убедить всех в том, что она и не собирается превращать себя в объект симпатий, на тот случай, если кто-то из мужчин вознамерится волочиться за ней.

Салли не переставала дивиться Наоми, которая постоянно появлялась на верхней палубе в обществе неуклюжего и широкоплечего капитана Эллиса Хойла, пехотинца, случайно отставшего от уже отплывшего парохода, который вопреки всем нормам и правилам разъезжал верхом прямо на палубе «Архимеда I». Салли казалось, что сестра демонстрировала этим своим знакомством нечто такое, чего прежде за Наоми не замечалось, — некое легкомыслие плюс умение вести себя с противоположным полом. У себя в Маклей Наоми ни на что подобное не отважилась бы, ибо тамошние жители ухмылялись вслед каждой парочке и понимающе качали головами, тем самым как бы подталкивая молодых людей к очередному никчемному браку. Салли прогуливалась по верхней палубе в обществе Оноры, Карлы Фрейд и Элси Кэррадайн, каждый раз смущаясь при виде сестры. У нее в голове не укладывалось, как это Наоми ухитряется совмещать память об убийстве матери и вот эти моционы под ручку с военным на палубе океанского парохода.

Иногда их группу эскортировали несколько флотских эскулапов. Здесь, на борту парохода, все благополучно забыли о пресловутой субординации, типичной для обычных больниц. По мнению Салли, то, что офицеры предпочитали Онору и Фрейд, объяснялось разными причинами — нахрапистостью одной и церемонной сдержанностью другой.


Троицу старших сестер пригласили за капитанский стол, и третья из них — самая молодая — задавала тон беседе, заставляя мужчин хохотать до упаду. У нее был большой опыт работы разъездной медсестры в Западном округе, Джипслэнде и на северо-востоке Виктории. Ее прозвали Старшая Сестра Митчи. Две другие старшие сестры — им отводилась роль наблюдателей за ходом бесед — презентовали тонкогубые улыбки, сопровождая их полуодобрительным покачиванием головы, в адрес Старшей Сестры Митчи, отважно балансировавшей на грани настоящего юмора и вульгарности. Они считали Митчи матроной, скорее, неподходящей и подающей дурной пример девушкам. Но сами-mo они откуда, задавалась вопросом Салли. Небось сбежали с какой-нибудь фермы, дававшей обильные урожаи после потопа, но ни зернышка в засуху. Да и их отцы в свое время валялись в ногах у управляющего банком и пребывали в вечном страхе, что какой-нибудь складской агент или начальник станции обведет их вокруг пальца да спровадит на грошовую должность управляющего куда-нибудь на периферию или на куда худшую в город.

А размышляла Салли о фермах потому, что по собственному опыту знала, что из деревенских девчонок настоящих медсестер не получится. Все они свято уверовали в то, что стать медсестрой — пик карьеры. Видимо, рассчитывали заполучить в мужья врачей. Из этой троицы ни одна так и не заполучила, но старшая сестра Митчи об этом ничуть не печалилась и веселилась от души. И от ее шуток мужчины не просто смеялись, а хохотали до упаду.

Эта самая Митчи, вихляя бедрами, поднялась на борт парохода в Мельбурне. С первых минут она стреляла глазами так, будто от этого зависело ее личное счастье и благополучие. И все же она была из тех старших медсестер, которой стоило лишь окинуть кого-нибудь из девушек взором исподлобья, как та уже была готова ноги ей целовать. А вот две другие, можно сказать, служили для Салли примером для подражания — ни намека на застенчивость, невосприимчивые к традиционным бабьим страхам, типичным для тех, чья жизнь сводится к вечной борьбе с нуждой, угождению мужу и уходу за детьми. Им легко удавалось подавлять в молодых врачах мужское начало и запугивать медсестер до дрожи в коленях. Пациенты называли их мегерами, и Салли понимала, что они от всей души старались оправдать присвоенный им статус.

Сидевшая напротив Салли за тем же столом Онора в гораздо меньшей степени воздействовала на доктора Феллоуза и остальных флотских врачей, чем старшая сестра Митчи на капитана корабля и офицеров старшего ранга. Она ничуть не страдала от того, что ни гости кают-компаний парохода, ни перетянутый портупеями офицерский состав ее не знают. Она была весьма способной ученицей. В больнице Сент-Винсент она внушала молодым офицерам-медикам, что им необходимо освоить питье денатурата. И эти ребята, знатно подравшись между собой в Дарлингхерстовском парке в тени тюремного здания, с порезами и другими травмами попадали к утру в приемное отделение и не могли вспомнить, где и когда их получили. По ее словам, она делала перевязку какому-то бездомному бродяге, и у того вдруг начался припадок. Митчи побежала за подмогой, но, вернувшись с санитаром, увидела, что бродяга преспокойно лакает из флакона медицинский спирт.

Это о том, что касалось ее работы и готовности в любой момент повеселиться.

Восхищение Салли Онорой не знало границ, и она понимала, что Онора — человек порядочный, о чем говорило то, как она справилась с пошивом форменной одежды. Платья были сшиты настолько аккуратно и тщательно, что другие медсестры интересовались у Салли, где это она откопала такого классного портного. Да, Онора слов на ветер не бросала! На первый взгляд она могла показаться болтушкой. Болтушкой — да, но никак не лгуньей. Она принадлежала к числу девушек, которые чуть ли не постоянно повторяют: «Вот выйду я замуж…» Такие девицы иного будущего себе просто не представляют и в мыслях не держат участи прозябающей в одиночестве старой девы, хоть и ни от кого не зависящей. И тем не менее Онора не забивала себе голову перспективами выскочить за какого-нибудь военврача, по крайней мере именно в этом она пыталась убедить Салли. Слишком уж большие гордецы, полагала Онора. Распустили их пациенты. И дома с женами норовят вести себя, будто те — их пациентки!

Такие вот вещи Онора изрекала за столом. Ни один из многообещающих офицеров медицинской службы — так величали военврачей, — не мог вести себя настолько по-человечески, чтобы она, Онора, остановила на нем свой выбор.

По случаю пересечения экватора капитан распорядился соорудить на верхней палубе большой плавательный бассейн из парусины и заполнить его морской водой. Именно ему была уготована роль стать местом для совершения обряда первого в жизни пересечения экватора. Кое-кому уже приходилось пересекать границу южного и северного мира: в свое время группу врачей, в основном из Эдинбурга, Дублина и Лондона, сначала направили в Австралию, теперь же они возвращались в родные пенаты. Но большинство медперсонала всех рангов родились и выросли в Австралии и воспринимали — кстати, как и Салли, — что поездка по железной дороге из Мельбурна в Сидней или плавание на борту пароходика, обслуживавшего прибрежный судоходный маршрут от Брисбейна, — важнейшие события в их жизни. А сейчас им предстояло пересечь экватор — тот самый экватор, жгучую и нетленную нить, отделявшую наивное простодушие и непритязательность Юга от суровой притязательности целеустремленного Севера, полушарие колонистов от полушария колонизаторов.

Обступивших бассейн переодетых цыганами и пиратами рекрутов, врачей и медсестер окатывали водой, толкали в воду и подвергали иным ритуальным пыткам. Другие медсестры, сидя в каютах, занимались приготовлением церемониальной одежды. Салли считала, что не имеет морального права предаваться бездумному веселью из-за соучастия в смерти матери, однако Онора все же преподнесла ей вполне соответствовавшее ситуации одеяние червонной дамы — много-много красных сердечек, пришпиленных к искусно расшитой блузе с пышными рукавами. Салли стало невмоготу при мысли о ненароком вложенной в карнавальное одеяние любви.

В день торжества она оделась и вместе со всеми вышла на корму. Но тут ей на глаза попался сходной трап, и Салли решилась спуститься вниз в госпитальный отсек, чуть дальше к корме, над которой должно было разыгрываться развеселое действо. Если ее заметят, то наверняка вспомнят, что у нее уже не раз случались приступы морской болезни, так что ни у кого не вызовет подозрений ее отлучка вниз. Салли, с извинениями протолкнувшись через стоявших толпой простодушных санитаров, распахнула двери госпитального отсека и ринулась через пустое помещение к комнате медсестер. Напротив находилась еще одна дверь. Она оказалась незаперта. Скорее всего здесь собрались разместиться аптекари. Но вот запасы медикаментов здесь явно не хранились. Червонная дама осторожно прикрыла дверь. С верхней палубы доносились шум и беготня. На корме кто-то изображал, будто испускает газы из кишечника, омерзительные звуки перемежались вскриками и хохотом. В комнатке не было даже стула, чтобы присесть. Но Салли это не печалило — в своем крикливом костюме она продолжала стоять среди голых полок.

Послышались чьи-то шаги. Затем звук открывающейся двери. Миссис Кэррадайн тут как тут. С рыжеватыми волосами, выбившимися из-под капитанской треуголки позапрошлого столетия.

— Мне показалось, что ты юркнула сюда, — прошептала она. — Как ты себя чувствуешь, милочка? Может, за твоей сестрой сбегать?

Салли вспыхнула.

— Нет, благодарю, — угрюмо отозвалась она. — Знаешь, мне что-то не по душе вся эта географическая кутерьма.

Кэррадайн, приподняв костистый нос, хохотнула, и Салли с благодарностью тоже рассмеялась.

— А я вот поднимусь и вытерплю эту кутерьму. Ради Эрика, — призналась Кэррадайн. — Он вышел в море с конвоем тремя неделями раньше. И тоже наверняка прошел через это. Хотя, может статься, на конвое ничего подобного и не позволили. Но я все равно вытерплю.

— Могу я тебя кое о чем попросить? — спросила Салли миссис Кэррадайн. — Пожалуй, я останусь здесь. В следующий раз обещаю быть мужественнее. Не сомневаюсь, что Наоми там будет.

— Это точно, — согласилась миссис Кэррадайн, — Наоми вообще девушка решительная. Во всех смыслах.

В особенности, если это касается подкожных инъекций. У Салли вертелся на языке именно такой ответ, но она сочла за лучшее промолчать.

Шагнув к ней, Кэррадайн погладила ее по голове и, повинуясь внезапному порыву, чмокнула в лоб.

— Знаешь, твои черные волосы — просто чудо, — сказала она. — Как бы мне хотелось иметь такие, а не эту рыжую паклю. Но даже с ней я все-таки выскочила замуж. Никогда не думала, что мне это удастся с такой шваброй на голове. — Кэррадайн отступила на шаг. — Ладно, Дама Червей, бывай, — улыбнулась она, махнув Салли на прощанье.

Заговорщически прикрыв за собой дверь, миссис Кэррадайн удалилась. Салли могла сказать Оноре: «Меня тошнит от всего этого. Еще будет полно маскарадов, на которых я появлюсь в красивом платье».

Да, видимо, Наоми и вправду была решительной. Да и ростом выше. Высоких чаще принимают за решительных. Еще в младших классах учителя и сверстницы постоянно сравнивали Салли с Наоми. Да и сама Салли была убеждена, что во многом уступает сестре. Отчасти это было так, отчасти нет. Наоми прекрасно чувствовала себя во внешнем мире. За исключением, пожалуй, семьи — от семейства она предпочитала дистанцироваться. И с участием в веселье по поводу пересечения экватора у нее тоже проблем не возникнет. Все осложнится, если они вдруг столкнутся нос к носу.

По сверкающей теплой морской глади они прибыли в Коломбо. Матросы и все остальные рангом младше офицеров, которым воспрещалось сходить на берег, просто-напросто ночью спустились по якорной цепи, стащили шлюпки и самовольно отправились на сушу. Медсестрам и офицерам-медикам позволили сойти на берег. На причале медсестер встречали мужчины средних лет, наперебой уверявшие, что они — просто красавицы, равным которым в мире нет, что цейлонцы — самые милые люди на земле, после чего их провезли по городу, состоявшему из храмов, лавчонок и огромных изваяний Будды над входом в расположенные на главных городских артериях магазины, а потом вдоль живописного побережья, где на них глазели смуглые женщины в пестрых одеяниях и мужчины с мачете в руках. Они прошли через крепостной вал Галле[4], где мужчины средних лет распространялись о том, как португальцы, затем голландцы, а ныне британцы прибирали к рукам эти погруженные в дымку подступы к гавани, при этом умудряясь еще и отгонять страшно навязчивых нищих — тоже, кстати, цейлонцев и самых милых людей на земле, пытавшихся всучить медсестрам фальшивые монеты, — якобы обнаруженные на потопленных голландских кораблях. Лимонад, поданный на веранде отеля «Амангалла», притулившегося обок церквушки в голландском стиле, разительно отличался от того, что они до сих пор пробовали у себя дома в Маклей. Здешний напиток благоухал специями и чужеземной экзотикой.





4. Оазис




Раз в четыре дня Салли отсылала отцу очередное послание, в котором подробнейшим образом описывала новые впечатления, пытаясь таким образом заглушить стыд от того, что по ее милости старик торчит сейчас в одиночестве на хиреющей ферме.

Я и не мечтала своими глазами увидеть такие чудеса, это лишний раз доказывает, насколько разнообразной может быть жизнь.



Салли использовала все языковые возможности для описания Порт-Суэца, города многоэтажных зданий на фоне розоватых холмов.

Знаменитый Суэцкий канал сверкал синим на фоне желтых песков, а по его берегам вдоль разбитых палаток расхаживали «томми» и индусы в чалмах. Они явно изнемогали здесь от скуки и потому были безмерно рады увидеть нас и хоть помахать нам в знак приветствия. В районе Горьких озер на середине Суэцкого канала огромное скопление пришвартовавшихся судов. Потом снова пошел прямой как стрела канал, и по нему мы добрались до тенистого города Исмаилия[5]. А тенистый он из-за растущих повсюду пальм. Мы тоже пришвартовались и впервые сошли на берег. Здесь много красивых каменных зданий в арабском стиле, а эти местные всезнайки — жильцы многоквартирных домов — принимали меня за француженку. Египтянки постарше одеты в черное, но девчонки бегают по улицам босиком в оранжевых, синих и желтых лохмотьях. Я видела, как женщины носят на головах огромные тюки. Тут невольно задумаешься, как же тебе здесь живется, египтянка? Можно ли сравнить твою жизнь с жизнью на фермах в Маклей?

Железнодорожные вагоны выглядят допотопными, они пойти без окон, зато внутри вполне приличные. Сельские дома на пути в Каир — сплошь с глинобитными стенами. Крыши плоские, будто их владельцы собрались надстроить еще этаж. Люди обрабатывают полоски земли, на которых что-то произрастает, — пресной воды здесь хватает, даже в Каир подают, забирают ее из каналов. Повсюду расхаживают верблюды с понуро опущенными головами, а когда они укладываются на отдых в тени деревьев, их хозяева тоже спят, не слезая с них.

Стоит взглянуть на каирский вокзал! Здание очень импозантное, напоминает Англию, с огромным стеклянным куполом. Строили его британцы. Весь наш багаж за исключением чемоданов носят санитары-мужчины. В общем, они тут у нас за носильщиков, только шиллинги им совать за это не требуется.

Тут полно нищих, стыд и позор для страны. Незрячие дети — мне говорили, что родители специально выжигают им в детстве один глаз, чтобы потом посылать их побираться. И это называется Британская империя!

Подробнее напишу в следующем письме, папочка. Надеюсь, девчушка Сорли присматривает за тобой.