Доблесть воина

– Может, зря мы не взяли хотя бы сотню? – засомневался Варяжко. – Я знаю степняков. Копченые уважают силу.

– Да, – согласился Артём. – Силу они уважают. Но что такое пять сотен, когда их почти три тысячи. А десяток… это не сила. Сила – мы с тобой. Наши с тобой имена. Наша слава. Сколько лет мы гоняли их и били? Сколько раз Хоревой разворачивали коней и удирали, только услышав наши имена…

– Отличный повод, чтобы нас убить, – заметил Варяжко.

– Ты можешь остаться, Вольг, – немедленно отозвался Артём.

– Обидеть меня хочешь?

– Не бойся! – широко улыбнулся Уличский князь. – Нам ли бояться смерти в славной битве? А живыми они нас не возьмут, уж это я обещаю!

– Я бы предпочел еще пожить, – пробормотал Варяжко. – Черти адовы погнали меня в Киев! Сидел бы сейчас ошую Владимира, пил лехитское вино…

– Будем живы, я тебя вином получше угощу, – посулил Артём. – Из отцовских виноградников.

– Тех, что в Тмуторокани?

– Нет, ромейских. Он мне еще летом пару бочонков прислал.

– Договорились, – кивнул Варяжко. – Самое то – вкус печенежской молочной кислятины смыть. Ты бы знал, как эта дрянь мне надоела, когда я у цапон в подханках был.

– Стой! – скомандовал Артём.

И развернулся к одиннадцати гридням, которых выбрал для сопровождения. Выбрал из сотни добровольцев. Каждый из дружинников понимал, что его могут сегодня убить. Но каждый верил: если он и умрёт, то не зря. Вера уличской гриди своему князю была абсолютной.

Артём еще раз оглядел всех пристально, словно выискивая слабину.

Слабины не было. Суровые, уверенные в своей силе, невозмутимые, как языческие идолы. Но, в отличие от идолов, способные ответить ударом на удар. Смертельным ударом.

– Слушать только меня. Видеть только меня. Что бы копченые ни делали. Только меня. Если вас будут убивать, вы делаете только то, что я велю.

– А если убивать будут тебя, княже? – спросил Довгать, немолодой уже гридень, простодушный и надежный, как весло нурманского драккара.

– Только то, что я велю! – отрезал Артём, а потом всё же усмехнулся: – Ну, когда совсем убьют, тогда вот он, – кивнул в сторону Варяжки, – ваш старший. А если и его тоже убъют, тогда, думается мне, приказывать будет некому.

Кое-кто из гридней тоже усмехнулся. Известное дело: князья да воеводы гибнут последними. Потому что лучшие.

– Не торопиться, не разговаривать! И упаси вас Бог дразнить копченых. Представьте, что напротив вас зверь лютый лапами скребет, а у вас из оружия только нож…



Русов заметили издалека. Подлетели, взяли в круг, пугая скалящимися рожами, наложенными на тетивы стрелами. Остановили.

Артём поднял руку, показав открытую ладонь, произнес четко, по-печенежски:

– Большой хан Артём Уличский и большой воевода хакана Владимира Варяжко к большому хану орды Хоревой. – И добавил повелительно: – Проводи!

В ответ послышался сразу с десяток удивленных возгласов. Уж кого-кого, а Уличского князя Хоревой знали. И ненавидели. И боялись. И вот он, враг, пришел к ним всего с десятком воев.

Очень хотелось разорвать его на куски. Но такая добыча, как Артём, простым степнякам не достается. Она принадлежит ханам. Да и страшновато. И беспокойно. Враг пришел сам, с малым числом воев, и не боится. Значит, есть причина. Вдруг беспечных Хоревой уже окружили тысячи русов и Артём пришел не о милости просить, а требовать сдачи?



Шатер большого хана орды Хоревой велик и вместителен. Дорогой шатер. Шелковый. Хватило бы на множество рубах для воинов Хоревой.

Кроме большого хана в шатре десятка полтора подханков и с полсотни лучших воинов. Надо думать, русы угодили прямо на совет.

Посреди шатра – особое место. Подстилка из чуть более светлого войлока, который когда-то был белым. Ханское место. И сам большой хан – в центре.

Большой хан Питик.

Артём видел его впервые. Прежнего хана Кохчуба он знал лично. Схватились когда-то. Артём победил его и взял в плен. Потом, правда, отпустил. Кохчуб, сын большого хана Кайдумата, был тогда совсем молод. Питик намного старше. Но не стар. На нем дорогая золоченая бронь двойного плетения. Ромейская. Такая даже стрелу может остановить. На поясе большого хана сабля с золотым навершием. Золотом шиты и сапоги с узкими, загнутыми кверху носами. Золото на пальцах, на запястьях, на шее. Грозный хан. Важный.

– Рус? – презрительно бросил большой хан. – Ты пришел стать моим рабом?

– Я тебя не знаю, – ровным голосом произнес князь Уличский. – Но ты, уверен, слыхал обо мне. Я – хан Артём. И сюда я пришел как голос самого хакана Киевского Владимира. Пришел говорить о мире с моим другом, большим ханом орды Хоревой Кохчубом, сыном Кайдумата. Я не вижу его. Почему?

Питик поднялся. Народ печенегов время от времени рождает великанов, не уступающих размерами самым крупным нурманам. Питик оказался из таких. Большой хан действительно был большим. На голову выше Уличского князя и в полтора раза шире. Двойная кольчуга, весившая три четверти пуда, явно его не обременяла. Поднялся он легко и так же легко шагнул вперед, возвышаясь и над Артёмом, и над куда более рослым Варяжкой.

– И не увидишь! – прошипел Питик. – Потому что я его убил! Я разрубил его отсюда досюда! – Большой хан похлопал себя по наплечнику, потом по прикрытым кольчугой гениталиям. – Ты не хан, рус! Ты никто! Ты раб, на которого я сейчас надену ошейник и погоню собирать конский помет для моего костра. Ты…

Выпад был стремителен. Ни люди хана, ни гридь князя Уличского не успели не то что схватиться за оружие, даже осознать, что произошло.


Артём взмахнул клинком, стряхивая кровь, и убрал меч в ножны раньше, чем алые брызги, слетевшие с меча, упали на ханский войлок.

Убрал и замер, будто ничего и не произошло. Так быстро, что лишь немногие поняли, почему Питик умолк, а выражение превосходства на его лице обратилось в гримасу боли и изумления. Рот печенега широко открылся… Но ни сказать что-то, ни даже просто вздохнуть большой хан Питик уже не смог. Рухнул на застеленный войлоком пол шатра, да так и остался лежать. И только лучшие из гридней успели увидеть узкую брешь в золоченой кольчуге Питика. Как раз напротив сердца.

Печенеги же, стоявшие за спиной хана и вовсе ничего не поняли.

Варяжко был одним из немногих, кто не только видел удар, но и смог оценить безупречную точность и мощь выпада, пронзившего двойную бронь, будто куртку из вареной кожи.

– Это было необходимо? – прошептал он.

– Хочешь жить, раздави тварь раньше, чем она ужалит тебя, – так же шепотом ответил Артём.

И уже в полный голос продолжал:

– Никто не смеет говорить со мной так! Никто здесь, в степи, от нищего собирателя кизяка до самого великого хана, не смеет безнаказанно угрожать мне смертью! Я пришел говорить о мире не потому, что состарился и ослабел. Я здесь потому, что меня попросил об этом великий князь Киевский. Он попросил меня говорить с вами о мире, как равный с равными. Но с врагами я не говорю. Я их убиваю. Это понятно? – Артём мрачно глянул на столпившихся вокруг опустевшей кошмы младших ханов и лучших воинов.

Печенегов в шатре было раза в три больше, чем русов. Не говоря уже о тысячной орде, которая гудела за шелковыми стенами. Никто ничего не понял, но вскочили все, а кое-кто из печенегов все-таки схватился за оружие. Русы даже не шевельнулись. А Уличский князь вел себя так, будто он не в самой середке орды. Будто их и вовсе нет, этих тысяч печенегов. Будто он у себя дома, в окружении сильной дружины, и это они, ханы, пришли говорить о мире. Артём был невысок ростом, но казалось, что он глядит на Хоревой сверху вниз. И когда его взгляд встречался со взглядами прищуренных от степного солнца глаз печенежских вожаков, то тем казалось, будто Уличский князь – хозяин их жизни и смерти.

Нет, они не боялись. Тот, кто боится, никогда не станет вожаком печенегов. Но взгляд руса смущал. Это был взгляд, от которого каждый хан чувствовал себя не вождем сотен, а просто воином, оказавшимся один на один с другим воином. Который много сильнее. «Я могу тебя убить, – говорил этот взгляд. – Я могу убить тебя прямо сейчас. Ты этого хочешь?»

Когда-то давно, еще в те времена, когда великим князем был сам Святослав, холоп его отца, мудрый парс Артак, сказал Артёму: «Любая вещь по-настоящему принадлежит не тому, что считает себя ее хозяином. Настоящая власть только у того, кто в состоянии ее уничтожить».

И только сейчас, спустя десять лет, князь Уличский до конца понял смысл сказанного. Он понял, почему храбрые ханы и подханки великой орды смущались и опускали глаза… И вопреки очевидному многократному превосходству в силе… побаивались.

Он мог убить любого из них. Они это чувствовали. И признавали его власть, доказательством которой была туша Питика, оплывавшая кровью у ног Уличского князя.

Конечно, они понимали, что все вместе сильнее русов.

Но это были – ханы. Они не были единством. Они были соперниками. Каждый – каждому. И никто не хотел первым поднять оружие на хана русов. Потому что этот первый, он умрет наверняка. Так же, как Питик.

Ханская кошма Хоревой сейчас принадлежала Артёму.

– Ты! – сделал за них выбор Уличский князь, указав на одного из младших ханов орды Хоревой, совсем молодого, дерзкого, так и не опустившего глаз. – Как звали твоего отца?

– Кайдумат! Большой хан Кайдумат.

– Хорошо, – одобрительно кивнул Артём, опускаясь на корточки. – Я буду говорить с тобой, сядь, – он указал на ханский войлок. – Как твое имя, сын Кайдумата?

– Чэлгу, – назвавшийся раздвинул остальных и перебрался на почетное место. – Таково мое имя для друзей. А мои враги могут его увидеть, если я пожелаю[7].

– Уберите это, – Артём ткнул пальцем в труп Питика. – Негоже всякой падали разделять нас, большой хан Чэлгу. – Ведь я пришёл говорить о мире.

– А если я захочу говорить о войне? – с ожидаемой дерзостью спросил печенег.

– Не сомневайся, Чэлгу, сын Кайдумата, моего клинка ты не увидишь.

Юный хан покосился на предшественника, которого два воина уже ухватили за ноги и отволакивали в сторону, посмотрел на широкую кровавую полосу…

И всё понял правильно.





Глава 17





Гнезно. От ворот поворот


Зарица. Это было первое, о чем сообщили Илье, когда они вернулись с княжьей охоты.

– Зарица… – пробормотал княжич. – Что-то знакомое…

Но сразу не вспомнил. Вспомнил позже, когда они, после славной баньки, которая обязательно стояла на каждом подворье князь-воеводы, умиротворенные и расслабленные, сидели за бочонком пива, привезенного аж из Праги.

Вспомнил, и сразу, будто воочию, возник перед ним ночной радимичский лес, запах сырого осеннего оврага и свежей крови, упругое женское тело, стиснутое в богатырском хвате…