Дивергент

Неожиданно?

Я прижимаю колени к груди и зарываюсь в них лицом. Жаль, мне не хочется плакать, ведь слезы могли бы принести облегчение. Как можно провалить тест, к которому не дают подготовиться?

Время течет, и я нервничаю все больше. Мне приходится вытирать ладони каждые несколько секунд, потому что на них собирается пот… а может, просто потому, что это слегка успокаивает. А вдруг мне скажут, что я не гожусь ни в одну фракцию? Мне придется жить на улицах, с бесфракционниками. Но это невозможно. Жить без фракции – значит не просто жить в нищете и убожестве, это значит быть отвергнутым обществом, лишенным самого главного в жизни: коллектива.

Мать сказала однажды, что мы не можем выжить одни, но даже если бы могли, то не захотели бы. Без фракции у нас нет цели и смысла жизни.

Я качаю головой. Нельзя об этом думать. Необходимо сохранять спокойствие.

Наконец дверь открывается, и входит Тори. Я хватаюсь за подлокотники кресла.

– Извини, что заставила волноваться, – говорит Тори.

Она стоит у моих ног, засунув руки в карманы, и выглядит бледной и напряженной.

– Беатрис, твои результаты неокончательны, – произносит она. – Как правило, каждый этап симуляции исключает одну или более фракций, но в твоем случае были вычеркнуты всего две.

Я гляжу на нее.

– Две? – повторяю я.

Горло перехватывает так, что трудно говорить.

– Если бы ты выказала рефлекторное отвращение к ножу и выбрала сыр, симуляция пошла бы по другому сценарию, который подтвердил бы твою склонность к Товариществу. Этого не случилось, а значит, Товарищество исключено. – Тори скребет в затылке. – Обычно симуляция развивается линейно и выделяет одну фракцию, исключая остальные. Принятые тобой решения не позволили отвергнуть следующий вариант, Правдолюбие, и мне пришлось изменить симуляцию и поместить тебя в автобус. Где твое упорство во лжи исключило Правдолюбие.

Она криво улыбается.

– Не переживай. Только правдолюбы говорят правду в этом случае.

Один из узлов в моей груди ослабевает. Может, я не ужасный человек.

– Я полагаю, что это не совсем так. Правду говорят правдолюбы… и альтруисты, – продолжает она. – А значит, у нас проблема.

У меня отвисает челюсть.

– С другой стороны, ты бросилась на пса, чтобы защитить от него маленькую девочку, а это альтруистическая реакция… Но когда мужчина сказал тебе, что правда спасет его, ты продолжала упорствовать во лжи. Это не альтруистическая реакция. – Она вздыхает. – Ты не убежала от пса – так поступают лихачи, но лихачи берут нож, а ты не взяла.

Она прочищает горло и продолжает:

– Твоя здравая реакция на пса означает сильную тягу к Эрудиции. Понятия не имею, как толковать твою нерешительность на первом этапе, но…

– Погодите, – перебиваю я. – Выходит, вы не представляете, к чему я склонна?

– И да и нет. Мой вывод, – поясняет она, – что ты выказала равную склонность к Альтруизму, Лихости и Эрудиции. Люди, которые получают подобный результат… – она оглядывается через плечо, как будто ожидает кого-то увидеть, – называются… дивергентами.

Последнее слово она произносит так тихо, что его почти не слышно, и снова становится напряженной и беспокойной. Она огибает кресло и наклоняется ко мне.

– Беатрис, – произносит она, – ты ни в коем случае не должна об этом рассказывать. Это очень важно.

– Мы не должны делиться результатами, – киваю я. – Я знаю.

– Нет.

Тори опускается на колени рядом с креслом и кладет руки на подлокотник. Между нашими лицами всего несколько дюймов.

– Это другое. Я не о том, что ты не должна ими делиться сейчас; я о том, что ты не должны ими делиться ни с кем, никогда, что бы ни случилось. Дивергенция крайне опасна. Ты понимаешь?

Я не понимаю, как могут неокончательные результаты проверки быть опасны, но киваю. Мне все равно не хочется ни с кем делиться результатами.

– Ладно.

Я отлепляю руки от подлокотников и встаю. Меня пошатывает.

– Советую пойти домой, – говорит Тори. – Тебе нужно хорошенько поразмыслить, а ожидание вместе с остальными может пойти во вред.

– Я должна предупредить брата.

– Я сама ему скажу.

Выходя из комнаты, я держусь за лоб и гляжу в пол. Я не в силах смотреть Тори в глаза. Я не в силах думать о завтрашней Церемонии выбора.

Теперь это мой выбор, что бы ни показал тест.

Альтруизм. Лихость. Эрудиция.


Дивергенция.



Я решаю не садиться на автобус. Если я вернусь домой рано, отец заметит это, проверяя домашний журнал в конце дня, и мне придется объяснять, что случилось. Вместо этого я иду пешком. Мне нужно перехватить Калеба, прежде чем он обмолвится о чем-нибудь при родителях, но Калеб умеет хранить секреты.

Я иду посередине дороги. Автобусы стараются прижиматься к обочине, так что здесь безопаснее. Там и сям на улицах рядом с домами я вижу следы желтых линий. Они больше не нужны, ведь у нас так мало машин. Светофоры тоже больше не нужны, но кое-где они еще висят над дорогой, угрожая свалиться в любой момент.

Реновация медленно продвигается по городу, лоскутному одеялу новых, чистых зданий и старых, крошащихся. Большинство новых зданий стоит рядом с болотом, которое в прежние времена было озером. Добровольная организация Альтруизма, в которой работает мать, отвечает за большинство этих реноваций.

Когда я смотрю на образ жизни альтруистов глазами чужака, он кажется мне прекрасным. Когда я наблюдаю за совершенным согласием нашей семьи, когда мы ходим на званые ужины, где все убирают за собой без просьб и понуканий, когда я вижу, как Калеб помогает незнакомцам носить сумки с продуктами, я заново влюбляюсь в подобную жизнь. И лишь когда пытаюсь жить ею, возникают проблемы. Я чувствую фальшь.

Но выбрать другую фракцию означает отречься от своей семьи. Навсегда.

Сразу за сектором Альтруизма начинается полоса остовов зданий и разбитых тротуаров, по которой я сейчас и иду. Местами дорога совершенно развалилась, обнажив канализационные системы и пустые тоннели, которые надо старательно обходить; местами так сильно воняет нечистотами и мусором, что приходится зажимать нос.

Здесь живут бесфракционники. Они не сумели завершить инициацию и вступить в фракцию, которую выбрали, и потому живут в нищете, выполняя работу, на которую никто другой не согласен. Они работают дворниками, строителями и сборщиками мусора, ткут материю, водят поезда и автобусы. В обмен на свой труд они получают пищу и одежду, но, как говорит моя мать, ни того ни другого им не хватает.

Я вижу бесфракционника на углу впереди. На нем поношенный коричневый костюм, и кожа складками свисает с его челюсти. Он смотрит на меня, а я смотрю на него, не в силах отвести глаз.

– Извини, – говорит он дребезжащим голосом. – Нет ли у тебя чего-нибудь съедобного?

У меня комок встает в горле. Строгий голос в голове требует: «Опусти голову и иди своей дорогой».

Нет. Я качаю головой. Я не должна бояться этого мужчины. Ему нужна помощь, и я должна ему помочь.

– Мм… да.

Я лезу в сумку. Отец велит всегда носить еду в сумке, как раз на такой случай. Я протягиваю мужчине пакетик сушеных яблочных долек.

Он тянется к ним, но его пальцы смыкаются не на пакетике, а у меня на запястье. Он улыбается мне. У него трещина между передними зубами.

– Какие красивые глазки, – произносит он. – Жаль, остальное подкачало.

Мое сердце колотится. Я отдергиваю руку, но его хватка становится крепче. Я слышу что-то едкое и неприятное в его дыхании.

– Не слишком ли ты мала, чтобы разгуливать в одиночестве, дорогуша? – спрашивает он.

Я перестаю тянуть руку и выпрямляю спину. Я знаю, что выгляжу маленькой; ни к чему об этом напоминать.

– Я старше, чем кажусь, – возражаю я. – Мне шестнадцать.

Он широко растягивает губы, обнажая серый коренной зуб с черной дырой. Я не могу понять, улыбается он или гримасничает.

– Выходит, сегодня у тебя особенный день? День перед выбором?

– Отпустите, – требую я.

В ушах звенит. Мой голос звучный и строгий… совсем не такой, как я ожидала. Он словно не принадлежит мне.

Я готова. Я знаю, что делать. Я представляю, как бью его локтем в живот. Вижу, как пакетик яблок летит в сторону. Слышу, как бегу прочь. Я готова действовать.

Но затем он отпускает мою руку, берет яблоки и говорит:

– Не промахнись с выбором, крошка.





Глава 4




Я подхожу к своей улице на пять минут раньше, чем обычно, если верить наручным часам – единственному украшению, дозволенному Альтруизмом, и то лишь потому, что они практичны. У них серый ремешок и стеклянный циферблат. Если наклонить его под правильным углом, то можно кое-как рассмотреть свое отражение поверх стрелок.

Дома на моей улице все одного размера и формы. Они построены из серого бетона, с редкими окнами – экономичные кубики без лишней чепухи. Газоны заросли росичкой, а почтовые ящики сделаны из тусклого металла. Кому-то подобный пейзаж покажется мрачным, но меня простота успокаивает.

Причина простоты – не презрение к уникальности, как иногда толкуют другие фракции. Все – наши дома, одежда, прически – должно помогать нам забывать о себе и защищать нас от тщеславия, жадности и зависти, которые всего лишь варианты эгоизма. Если мы мало имеем и мало хотим, если мы все одинаковы, мы никому не завидуем.

Я пытаюсь полюбить это.

Я сажусь на переднем крыльце и жду, когда придет Калеб. Долго ждать не приходится. Через минуту я вижу на улице силуэты в серых балахонах. Слышу смех. В школе мы стараемся не привлекать к себе внимания, но как только оказываемся дома, начинаются игры и шутки. Впрочем, моя природная склонность к сарказму все равно не поощряется. Сарказм – всегда насмешка над другими. Возможно, это и к лучшему, что Альтруизм хочет, чтобы я его не проявляла. Возможно, мне не следует покидать свою семью. Возможно, если я постараюсь влиться в ряды альтруистов, все получится.