Девять совсем незнакомых людей

– Кое-чего из нашей старой жизни мне все-таки не хватает, – призналась Джессика. – Прежде чем мы разбогатели, нам даже не нужно было думать о том, хорошие мы люди или нет, потому что у нас не оставалось времени на то, чтобы быть хорошими. Мы оплачивали счета, пробивались, жили обычной жизнью. Это было как-то проще. – Она поморщилась. – Похоже, как будто я жалуюсь, но я тебе клянусь – ничего подобного.

– Я читала про людей, выигравших в лотерею, которые уходили в запой, у них рушились отношения, они теряли все и в конечном счете оказывались безработными, – сообщила Зои.

– Знаю, – ответила Джессика. – Когда мы выиграли, я принялась разыскивать информацию о других счастливчиках. Так что я знала об опасностях.

– Я вижу, ты хорошо над этим поработала, – заметила Зои.

– Спасибо, – благодарно кивнула Джессика, которой иногда требовалось, чтобы кто-то поставил ей хорошую отметку за то, как разумно она обходится с выигранными деньгами.

Она так старалась стать добропорядочной победительницей лотереи. Правильно вкладывать, справедливо делиться, получать советы по налогам, ходить на роскошные благотворительные балы, где до невозможности элегантные люди попивали французское шампанское и за неприличные деньги покупали на аукционах бог знает какие несуразные вещи: «Все на доброе дело, леди и джентльмены!» Она вспомнила Бена, который оттягивал свой галстук-бабочку и бормотал: «Что за хрень, кто все эти люди?»

Не следовало ли ей больше тратить на этих балах? Меньше? Вообще туда не ходить? Посылать чек? Что сделало бы ее лучше, чтобы теперь быть более достойной жизни?

Если бы это случилось до выигрыша, то что бы могла сказать Зои? Джессика заслуживает жизни, потому что она работает не покладая рук на своей скучнейшей работе и никогда в жизни не летала бизнес-классом, не говоря уже о первом классе, – так что это тогда за жизнь?

Теперь ее личность определялась деньгами. Она даже не знала, кем была до выигрыша.

– Бен не хотел принимать каких-либо решений, за исключением того, какую машину ему купить, – сказала она Зои. – Он не хотел ничего менять… И это просто невозможно.

Она прикоснулась к губам и опустила взгляд на свою невероятную грудь.

Стала бы позиция защиты лучше, если бы она выглядела иначе? Если бы она не тратила столько денег на свое тело?

«Почему ты хочешь выглядеть как одна из этих жутких Кардашян?»[22] – спросила у нее как-то мать.

А Джессика считала, что эти жуткие Кардашян просто поразительны. Это было ее право – так считать. До появления денег Бен пускал слюни, разглядывая различные модели автомобилей, а Джессика была без ума от фотографий моделей и звезд реалити-шоу, которые наверняка были отфотошоплены, но ее это не волновало. Он получил свою машину, она – свое тело. Почему новое тело – это что-то более примитивное, чем новая машина?

– Извини. – Она снова перевела взгляд на Зои и вспомнила, что брат этой девушки покончил с собой. Зои, наверное, никогда не встречала более поверхностного человека, чем она. – Ничего из этого не годится для твоей защитительной речи, да? Почему эта девица должна жить? Потому что она старалась изо всех сил, когда выиграла в лотерею.

Зои не улыбнулась, она только посмотрела на Джессику серьезным, сосредоточенным взглядом:

– Не волнуйся, я это сумею приукрасить. – Она подняла глаза на экран телевизора, на котором недавно маячило лицо Маши. – И что, по-твоему, будет дальше? После того, как мы сыграем в эту идиотскую игру?

– Не знаю, – честно ответила Джессика. – Похоже, все, что угодно.





Глава 65





МАША


Яо не проронил ни звука, когда Маша подняла ему голову и подсунула под щеку подушку, взятую в Лавандовой комнате. Его подрагивающие веки не были закрыты полностью, между ними виднелись блестящие щелочки глаз.

Она вспомнила, как подтыкала одеяло вокруг маленького спящего тела. Это воспоминание, казалось, принадлежит кому-то другому, хотя она и знала, что оно – ее. Воспоминание не имело ни формы, ни запаха, ни цвета, и напоминало запись, взятую с камеры наблюдения.

Это было неправильно. Она могла бы придать воспоминанию цвет, сделать его материальным, если бы захотела.

Одеяло было желтым. Пахло детским шампунем «Без слез». Звучала звенящая колокольчиками колыбельная Брамса, пока музыкальная карусель с покачивающимися игрушками описывала медленные круги. Кончиками пальцев ощущалась мягкая, теплая кожа.

Но она считала, что это воспоминание пришло к ней в неподходящее время.

Она выключила монитор, чтобы больше не видеть и не слышать гостей. Ей требовалось отдохнуть от них. Их голоса были как скрежет ногтей по школьной доске.

Снотворное, которое она вколола Яо, было приготовлено на случай, если у кого-то из гостей возникнет плохая реакция на вчерашний фруктовый коктейль: если кто-то начнет проявлять склонность к насилию или возбудится до такой степени, что станет опасен для окружающих. Маша понимала, что Яо спокойно проспит несколько часов, а потом будет как огурчик. Сам Яо и научил ее и Далилу делать такие инъекции при возникновении чрезвычайных обстоятельств.

Это не было запланировано, но она поняла необходимость такого решения, когда стало ясно, что Яо вот-вот полностью утратит веру в протокол. Потребовалось временно удалить его из процесса принятия стратегических решений. Ей надо было действовать быстро, и она действовала точно так же, как раньше, когда увольняла плохо работающий персонал или даже целые отделы корпорации. Способность принимать быстрые решения и воплощать их в жизнь перед лицом перемен была одной из самых сильных ее сторон. Оперативность. Вот как это называется. Она в метафорическом и буквальном смысле была оперативной.

Но когда Яо уснул, она почувствовала странное одиночество. Ей не хватало его. И Далилы тоже. Без Яо и Далилы некому было поправить ее, некому было наблюдать за ее действиями, не осталось никого, кому она могла бы объяснить, почему поступает так, а не иначе. Это было странное ощущение. Значительную часть жизни Маша провела одна. Когда она перестраивала «Транквиллум-хаус», придумывала и уточняла план личного развития, результатом которого стало ее невероятное физическое и духовное преображение, она проводила целые месяцы, не видя ни одной живой души, и при этом не чувствовала одиночества. Но теперь ее жизнь стала иной. Она редко оставалась одна. В доме всегда кто-нибудь находился: персонал, гости. Эта опора на людей стала ее слабостью. Она чувствовала необходимость поработать над этим. Она представляла собой незавершенную картину.

Ничто не остается неизменным.

Подготовленное для гостей упражнение было инсценировкой, но страх они должны были испытывать настоящий. Она не видела подлинного страха. Только цинизм и сомнение. Эти люди проявляли неуважение. Неблагодарные. И если откровенно, то довольно неумные.

За наркотики она заплатила немалые деньги в ущерб своему доходу. Милый Яо работал днем и ночью, чтобы рассчитать корректные дозы для каждого гостя. Они вдвоем провели немало бессонных ночей, чтобы все прошло как надо.

Предполагалось, что новый протокол станет поворотным в карьере Маши. Она была готова снова стать частью большого мира. Ей не хватало общественного признания, которое доставляло ей немалое удовольствие во времена корпоративной жизни: краткие биографические очерки в деловых журналах, приглашения произнести вступительное слово. Она хотела публиковать статьи и произносить речи на конференциях и торжественных мероприятиях. Она уже запустила информацию о потенциальном договоре на издание книги. Реакция была положительная. «Личное преображение – тема, вызывающая вечный интерес, – ответил ей один издатель. – Держите нас в курсе».


Маша наслаждалась мыслью о встрече с прежними коллегами, которые наверняка будут поражены ее перевоплощением. Они, наверное, не сразу ее узнают, а потом она увидит их благоговение и зависть. Она не участвовала в бешеной гонке за успехом, а посмотрите, чего добилась. Журналы напечатают ее краткую биографию, телевизионщики будут брать у нее интервью. Маша планировала нанять журналиста. Она собиралась поблагодарить Яо в своей книге и даже предложить ему более высокое место в «Транквиллум-хаусе», пока она будет занята общественной жизнью.

Блестящее, величественное будущее ждало Машу, а эти неблагодарные болваны стояли на ее пути. Она предполагала, что у пансионата лист ожидания заполнится на год вперед, после того как новость о ее успехе станет достоянием гласности. Цены придется поднять, чтобы отражать спрос. Этим людям предложили невероятную программу по самой низкой цене, а они в ответ только стонут.

Они считают, что голодны! Знают ли они, что такое настоящий голод? Они когда-нибудь стояли в очереди более пяти минут, чтобы купить самые необходимые продукты?

Маша посмотрела на черный монитор компьютера и задумалась, не включить ли его снова. Но нет, она не хотела их пока видеть. Она слишком зла на них. Эта Хизер Маркони вела себя слишком неуважительно. Маше она не нравилась.

Если хоть у кого-то из них были бы мозги, они могли бы сейчас же выйти из этой комнаты и уже спешили в полицию, чтобы пожаловаться на то, как плохо с ними обращались, тогда как на самом деле их с любовью воспитывали.

Маша достала ключ из верхнего ящика и отперла шкафчик под столом.

Несколько секунд она изучала его содержимое. Ее рот наполнился слюной. Она протянула руку и схватила пакетик с кукурузными чипсами «Доритос» и баночку сальсы. Пакетик был пухлый, гладкий и похрустывал в руке.

Она вспомнила женщину, которая поздно приходила домой, проработав шестнадцать часов, и садилась в темной комнате перед телевизором, чтобы бездумно есть чипсы и сальсу. Таков был Машин ужин. Она не заботилась о своем теле. Тело для нее ничего не значило. Она просто покупала себе одежду все большего и большего размера, когда замечала, что пора. Значение для нее имела только работа. Она курила и не занималась спортом. Врач предупреждал, что ее ждет инфаркт или инсульт.

Она открыла пакет и вдохнула запах фальшивого сыра и специй. Слюна заполнила ее рот. Ее желудок завязался узлом – настолько сильным было ее отвращение к самой себе. Прошел целый год с того момента, когда в последний раз позволила себе это порочное, отвратительное действие. И вина за это лежит на ее неблагодарных гостях.

В последний раз она ела «Доритос» опять же по вине одного из гостей. Он поместил однозвездочный отзыв о «Транквиллум-хаусе» в «Трип эдвайзере». Сказал, что здесь клопы. Разместил фотографию укусов. В доме не было никаких клопов. Он выдумал все это потому, что Маша в последний день заявила ему, что он верный кандидат на инфаркт или инсульт, если, вернувшись домой, не изменит образ жизни. Она знала это, потому что сама была такой прежде. Но она оскорбила его словом «жирный». Он был жирным. Чему тут удивляться? Не из-за этого ли он приехал к ней?

Маша положила на язык первый ломтик, и все ее тело задрожало вследствие химической реакции организма. Она точно знала, сколько калорий собирается поглотить и сколько понадобится упражнений, чтобы сжечь их. Альтернативный вариант – она могла вызвать рвоту.

Удерживая ломтик зубами, она открыла банку с сальсой одним резким движением. Когда-то у нее были слабые, бесполезные руки, которым не по силам было открыть такую банку. Та грустная толстуха перед телевизором бранилась и поддевала крышку ложкой, пытаясь ее ослабить.

В прежней жизни у нее был мужчина, который открывал банки. Она резким голосом звала мужа, словно слугу, и он открывал банку, улыбался, прикасался к Маше.

Но это была какая-то другая женщина. К ней уже никто не прикасался с любовью много-много лет.

Она на миг вспомнила руку Яо, коснувшуюся сегодня ее руки, вытащила еще один ломтик и зачерпнула им красный блестящий соус.

Яо издал слабый звук. Щеки его разрумянились. Он был похож на мечущегося в жару ребенка.

Маша дотронулась до его лба тыльной стороной ладони, задержала ее на мгновение. Лоб был действительно горячим.

Она сунула ломтик в рот и начала жевать, все быстрее и быстрее. На стол и на одежду падали желтые крошки, а она вспоминала последний день той давно ушедшей жизни.

Было воскресенье. Ее бывший муж отсутствовал, изображал из себя «беспечного» австралийца. Австралийцы любят называть себя «беспечными», словно видят в этом что-то хорошее. Он принял приглашение от коллег поиграть в игру, где они обстреливали друг друга шарами, начиненными краской. Ожидались «развлекуха» и «много смеха».

Да, воистину это казалось беспечным времяпрепровождением. Другие жены приезжали с мужьями, но Маша осталась дома с ребенком. У нее не было ничего общего с этими женщинами, к тому же они одевались так плохо, что она впадала в депрессию и начинала тосковать по дому, как только их видела. Маша была работающей матерью. Она была в десять раз умнее всех мужчин в компании, где работала, но чтобы получить заслуженное признание, ей приходилось трудиться в десять раз усерднее.

Она была слишком заумной. Иногда коллеги делали вид, что не понимают ее, а иногда она видела, что действительно не понимают, хотя она говорила на более хорошем английском, чем они. Она не могла оценить их юмор и никогда не смеялась в нужное время – они отвечали ей тем же. Когда она шутила – а ее шутки часто были очень смешными, утонченными, умными, – они смотрели на нее со смущенным, пустым выражением на лицах.

На родине у нее осталось много друзей, но здесь она чувствовала какую-то странную робость. Это чувство вызывало у нее злость и негодование, потому что дома никто не назвал бы ее робкой. Она была скованной, потому что не выносила насмешек, а здесь всегда существовала вероятность, что либо ее не так поймут, либо она не так поймет. Ее мужа не беспокоило, когда случалось что-то подобное. Он находил это забавным. Он бесстрашно окунался в незнакомое общество, еще не зная его правил, и люди любили его. Маша гордилась им, хотя и немного завидовала.

Как-то раз Машу и мужа пригласили в дом к ее боссу, как она предположила – на обед. Она шикарно оделась, очень сексуально – туфли на высоком каблуке и платье. Все женщины, кроме Маши, пришли в джинсах.

В приглашении говорилось: «Приходить с собственным мясом». Маша сказала мужу: «Нет-нет, это шутка. Такая австралийская шутка. Не самая смешная, но определенно шутка». Они не совершат ошибку – не отнесутся к этому серьезно.

Но оказалось, что это не шутка. Женщины в джинсах пришли с пластиковыми пакетами в руках. В пакетах они принесли сырое мясо. На двоих. Два стейка. Четыре сосиски. Маша глазам своим не могла поверить.

Ее муж соображал быстро. Он стукнул ладонью по лбу: «Господи боже, мы свое оставили дома!»

«Не беспокойтесь, у нас есть запас – всем хватит», – сказал хозяин.

Как это щедро – угостить приглашенных гостей кусочком мяса.

Когда они вошли, мужчины и женщины разделились на две группы, словно им запрещалось говорить друг с другом. Мужчины стояли вокруг барбекю, готовили мясо чуть ли не часами. Еда была несъедобной. Обходились без стульев. Садились куда попало. Три женщины уселись прямо на бордюр.

После того дня Маша решила, что не будет обрастать социальными связями в Сиднее. Какой в этом смысл? У нее на руках был одиннадцатимесячный младенец, работа, отнимавшая немало сил, и муж. Она жила напряженной и насыщенной жизнью и чувствовала себя по-настоящему счастливой – большего счастья она не знала. Машу радовало, что ее ребенок явно превосходит других как внешне, так и по развитию. Это была объективная оценка. И муж соглашался с ней. Иногда она сочувствовала другим матерям, когда они видели, как ее малыш с таким достоинством сидит в своей коляске, а его светлые волосики блестят на солнце (другие дети преимущественно были лысенькими, как старички). Ребенок крутил головкой из стороны в сторону, собирая впечатления о мире своими большими зелеными глазками. Если он находил что-то смешное, а случалось это нередко (перенял эту черту от отца), то фыркал со смеху – звук шел из самого живота, удивительно глубокий, и все, кто его слышал, не могли не рассмеяться. В этот момент, когда Маша обменивалась улыбками с людьми вокруг, настоящими, а не вежливыми, она не чувствовала себя изолированной, она была жительницей Сиднея, матерью с ребенком.

В то воскресенье она почти закончила работу, когда ребенок проснулся. Он уже давно не плакал после сна. Нет, он производил какой-то музыкальный звук, словно играл своим голосом. Звук становился то выше, то ниже, то выше, то ниже. Малыш был начисто лишен музыкального слуха, как и его отец, который любил напевать, помешивая еду на сковородке.

В какой-то момент он позвал: «Ма-ма! Ма-ма!» Ах, какой умненький! Многие дети в его возрасте не могли еще произнести ни одного слова.

«Иду, моя лапочка!» – отозвалась она. Ей оставалось работы всего на пять минут, и она придет.

Он замолчал. Она закончила работу. На это ушло даже меньше пяти минут. Может, четыре.

«Ну, ты не устал меня ждать, зайчик?» – спросила она, открыв дверь в его спальню. Она подумала, что он снова уснул.

Он уже был мертв.

Он задушил себя, играя с длинным белым шнуром от жалюзи. Позднее она узнала, что такие вещи случаются. Другие матери тоже видели то, что увидела в тот день она. Они дрожащими пальцами выпутывали своих драгоценных младенцев.

Теперь жалюзи продают с предупредительными бирками. Маша всегда их видела, заходя в любую комнату, видела даже издалека.