#черная_полка

Майкл переменился. Все его радостное любопытство — к жизни тети, к Москве, к Инге — как-то разом улеглось, сникло, как стихает внезапный порывистый ветер в сумерках полесья, разворошив гнезда и обтрепав ветки сирени. Он ни слова больше не сказал об Александре Николаевне, не заговорил с Ингой — просто так, как заговаривает живой с живым после вынужденного визита на погост. Возвращаясь с кладбища, Инга вспоминала его последний заинтересованный взгляд и последний обращенный к ней вопрос:

— Как у вас в России делают похороны?

Из дома Александры Николаевны он взял несколько полустертых черно-белых фотографий.





* * *


В аэропорт ехали молча. На Ленинградском шоссе был глухой затор, минут двадцать они не двигались с места, потом поползли, в удушливом мареве выхлопных газов. Майкл сидел, уставившись в компьютер, перетряхивал свое цифровое пространство. Она задала ему какой-то ненужный вопрос, он не глядя ответил «нет».

Боится опоздать. Как будто его не пустят на борт прежней жизни.

— Может, зарегистрируешься онлайн? — спросила она.

— Вчера уже сделал.

Проклятая предусмотрительность.

Зачем я поехала с ним?

Потом они вышли из машины в толпу, в море чемоданов и колясок, плачущих детей и ругающихся мужчин. Стояли в длинном хвосте перед входом, и он опять нервничал, переминался с ноги на ногу, расправлял затекшие плечи.

Она взглянула на табло — рейс SU102 boarding. Объявлена посадка. Рванулась, заметалась глазами в поисках пластмассового коридора, уводящего вглубь, за границу ее мира.

— Я должен идти… теперь, — с запинкой произнес Майкл.

— Да, да, конечно. — Она развернулась к нему, на какие-то три секунды их столкнула лицами суетная волна. Хотела поцеловать, но ее опять толкнули, получилось криво, куда-то в пустоту. Он поспешно обнял ее, не выпуская чемодана из рук.

— Все будет хорошо. Ты скоро найдешь работу. Все изменится.

Какую работу? Ты приедешь еще? Ты же приедешь? Сделаешь свои компьютерные дела, взломаешь еще что-то и опять приедешь? Нельзя так просто взять и уехать от меня, из моего города! Ты еще ничего не понял! Ни про меня, ни про тетю, ни про нашу историю! Я не успела столько всего рассказать. Я еще не водила тебя по переулкам, по набережным, мы не забирались на крыши, мы не стояли на мосту. Ты не видел московскую грозу… Ты…

— …приедешь?

— Постараюсь. Я напишу. Пока. — Он еще раз приобнял ее и легко встряхнул. Так всегда делал папа, уезжая в командировку. Потом папа, помахав на прощанье рукой, закрывал дверь, а она еще долго ходила по квартире и украдкой подпрыгивала, чтобы на секунду вернуть это ощущение — как папа тебя встряхивает.

Он быстро скрылся в лабиринте перегородок. Сделалось пусто и тихо, как будто ее отсоединили от источника питания. Остались безусловные рефлексы: выйти из душного зала, пропустить ряд машин, посмотреть на экран телефона. Она представила, как самолет Майкла выруливает на взлетно-посадочную полосу, как стюардессы, изящно вскидывая руки, щелкают обрезками ремней, показывают, где лампочка и свисток, объясняют правила поведения на воде, а неумолимое солнце светит в иллюминаторы и заставляет щуриться, и шторку опустить никак нельзя.

Ей казалось, будто на нее высыпают контейнер с песком — тонкими струйками, потом сплошным неудержимым валом, вот она уже по пояс в песке, песок в глазах, в ушах, во рту. Тяжело подниматься, ноги не разгибаются.

Она вышла наружу, в гулкую стоячую духоту.





* * *


Было уже за полночь, а они не расходились, сидели в прокуренной кухне. Кирилл с Эдиком от спиртного отказались, пили зеленый чай, Женя объявила, что предпочитает исключительно водку, и Олег, осуждающе качая головой, наливал виски всего в два стакана:

— Ну, девушки, за успешное окончание нашего малоприбыльного проекта! Кирюх, тебе новое звание, что ли, не выписали? Чего смурной такой?

— У нас если и выписывают, то сам знаешь что.

Инга курила, стоя у окна и отвернувшись ото всех. Не помогали ни алкоголь, ни никотин, ни добротный фатализм Холодивкер, которым она лечила абсолютно все душевные раны. Инга прижималась лбом к стеклу и машинально обрывала лепестки орхидеи, стоящей на подоконнике, — подарок Эдика, который он принес сегодня. «Это фаленопсис!» — сказал он, вручая горшок. Эдик любил дарить ей ботанические диковинки.

— Оставь куст в покое. И выпей. Щас же. — Женя протянула Инге стакан и запела:

Все позади — и КПЗ, и суд,

И прокурор, и даже судьи с адвокатом,

Теперь я жду, теперь я жду —

Куда, куда меня пошлют,

Куда пошлют меня


Работать за бесплатно.





— Перестань себя казнить — от судьбы не уйдешь, все ко мне попадешь. Пусть тебя успокоит хотя бы то, что она не мучилась. Это была быстрая смерть, не из тяжелых. Ей можно даже позавидовать. А он на свой лад гуманист, этот ваш Агеев.

— Прекрати, Жень! Он был хорошим журналистом и приятным собеседником. И он убивал людей. Как это может уживаться в одном человеке? Почему он это делал?

— На твой вопрос нет ответа, — ответил Эдик, — некоторым людям не нужна причина, чтобы убивать. Им просто… нравится это делать. У них совсем иная… — он сделал паузу, подыскивая слово, — система взглядов, они не считают убийство преступлением. И главное — у них нет эмпатии.

— Ты будто учебник читаешь, — усмехнулся Олег, — а «система взглядов» называется мораль. Ты это хотел сказать?

— Нет. Агеев — классический маньяк. Он наверняка нашел для себя весомую причину для убийств. Но правда в том, что у каждого человека есть в жизни свои трагедии, травмы и основания для ненависти, только, слава богу, убивают единицы. Люди для таких, как он, — просто материал. Маньяки не могут поставить себя на место другого. Зато прекрасно умеют имитировать чувства. Притвориться милым, приятным человеком для них обычно не составляет никакого труда.

— Ты прав, — мрачно кивнула Женя, — вы зря стараетесь понять причину! То, что для вас мотив, для серийного убийцы лишь удобный предлог. Детская травма, абьюз в пубертатном возрасте, тираническая фигура отца — вот эта вся фрейдистская хрень. Его истинный мотив вам не дано постичь никогда. Потому что вы укладываетесь в среднестатитати…стические, — она споткнулась на длинном слове, — границы психиатрической нормы. Надеюсь, без обид?

Олег засмеялся:

— Какие обиды? Считай, комплимент сделала!

— Так вот, — продолжала Холодивкер, — его аргументация выпадает из привычной системы ценностей, из логики. У Агеева она развилась из какой-то спонтанно захваченной идеи, некоего бага, который занесло в его мозг с проходящим потоком психопланктона, и он там осел.

Инга не вникала в то, что говорила Женя, просто слушала звук ее речи. После всего, что произошло, любые рассуждения и объяснения лишь растачивали ее боль, мучили, опустошали голову. Как будто вирус поселился внутри нее и то призывал ее тело бороться, вызывая жар и истерику, то выкидывал белый флаг, и тогда Инга погружалась в холод и депрессию. Но сейчас голос Холодивкер успокаивал. Инга отошла от окна и села на подлокотник кресла рядом с Эдиком.

— Дальше механизм схож с канцерогенезом. По каким-то причинам Агеев зациклился на этой идее, она вошла в режим соматизации, и сформировался параноидальный психоз, от которого пострадал и организм — носитель идеи, и сама она переродилась в злокачественную. Это как сверхидея Раскольникова или фиксация Башмачкина на его шинели — идеи погубили гения и святого. На это можно взглянуть с точки зрения шизоанализа, разработанного Делезом и Гваттари…

— Погоди! — Олег взмахнул рукой, будто пытаясь поймать попутку, от этого несколько капель виски выплеснулось на пол. — Ты не могла бы объяснить попроще? Скажем, на кошках?

— На кошках? С удовольствием! — живодерски обрадовалась Холодивкер. — Как раз кошки самые распространенные носители токсоплазм — это паразиты такие. Источником инвазии, ну то есть заражения, для кошек часто являются грызуны. Чтобы скорее попасть в организм кошки, паразит так воздействует на мозг мыши или крысы, что притупляется ее инстинкт самосохранения и чувство страха, и опа! — она становится легкой добычей для хищника — и токсоплазмы переселяются в искомого хозяина. Некоторые идеи работают так же.

— Что-то похожее было в фильме «Начало». Про идею. Помните? — оживился Штейн.

— Точно, — согласился Эдик. — «Какой самый живучий паразит? Бактерия? Кишечный глист? Нет. Идея. Она живуча и крайне заразна. Стоит идее завладеть мозгом, избавиться от нее уже практически невозможно», — процитировал он героя фильма. — То есть по твоей теории получается, что идеи функционируют как живые организмы? Сама придумала?

— Куда уж мне: это акторно-сетевая теория и частично теория мемов Джона Ло и Ричарда Докинза, — усмехнулась Холодивкер.

— Парни неплохо соображают. За Ло и Докинза! — Олег поднял стакан, но до рта не донес. — Подожди, не сходится! Допустим, человек выполнил требование идеи-фикс, отслужил ей, после чего гибнет, а дальше что? Паразиты все-таки стремятся, чтобы их хозяин худо-бедно жил и подкармливал их. Разве нет?

— Но идеям, так же как и паразитам, надо расширять свой ареал. Вы же были комсомольцами, ну же, вспомните Маркса! — Холодивкер сделала торжественное лицо и продекламировала: — «Идея становится материальной силой, когда она овладевает массами!» Вот кстати, классический пример удачного распространения паразитарной идеи — коммунизм! Поселилась в черепушке гимназиста Ульянова, а сколько десятилетий после его смерти ворочала мозгами миллионов!

Она поставила стопку, которую все это время держала, как микрофон, дном вверх и сказала с усмешкой:

— Так, Холодильник понесло в философию! Мне больше не наливать!

— Я сама толкнула Александру Николаевну к Агееву. — Инга опять сникла. — Хотела подарок сделать — вернуть ощущение того, что она актриса, что ею восхищаются. Камера, мотор, начали… какая же я непроходимая тупица! Купилась на его красивые разговоры об искусстве. А потом еще эта запись, где мы поздравляем Александра Витальевича… этим он окончательно добил меня.

— Теперь ты единственная оставшаяся в живых свидетельница, которая может дать показания по его делу, — наконец заговорил Кирилл. — Жалею, что не удалось лично пообщаться с Агеевым. Когда мы вломились в его квартиру, он уже был мертв. Сидел в кресле. В костюме, рубашке, при галстуке. Две камеры на штативах, напротив и сбоку.

— Он что, еще и снимал себя? — удивился Штейн. — Офигеть!

— С двух ракурсов. Но самое странное — этой записи нигде не нашли, ни в камерах, ни на картах памяти, ни в компьютере — нигде. А я бы посмотрел!

— Может, еще увидим. — Штейн потер руки. — Представляете, если он себя снял, смонтировал, убил, а потом в Интернет выложил. Вот взрыв будет!

— Что ты несешь! — Холодивкер махнула на него рукой. — Жмуры в интернеты не ходют.

— Есть такая фича — отложенный просмотр, — не сдавался Олег. — Так от чего он умер?

— Это к ней. — Кирилл кивнул в сторону Холодивкер. — По нашей части все в протоколе: на сгибе локтя — след от инъекции, на полу шприц в тридцати сантиметрах от левой ноги. Следов борьбы не обнаружено. А про борьбу акторно-сетевой теории с теорией мемов в душе новопреставленного маньяка нам писать не полагается.

— Не язви! Читала я ваши каракули, труп сейчас по нашему ведомству, — сказала Женя. — Клиника та же, что у Волохова, что у Подгорецкого, — она чуть запнулась, — ну Александры Николаевны. Субарахноидальное кровотечение. Уверена, что это один и тот же препарат.

— Дело пошло как серия убийств, — продолжал Кирилл, — Инга, там многие личности из твоего списка.

— Многие? Они не все были им убиты? — спросила Инга.

— Не все. Вероятно, есть и случаи естественной смерти, совпавшие по признакам. Но это, как ты понимаешь, сейчас установить сложно.

— Так, что это еще за список такой? — Штейн налил себе новую порцию. — Объясняй по порядку.

Инга грустно улыбнулась:

— У меня завелся друг-программа.