Челтенхэм

Разумеется, сбить с толку Диноэла, у которого на Тратере старинные связи и надежные друзья, дело непростое, но у нашего искусника есть колоссальное преимущество: поддержка всемогущего короля Ричарда с его мистическими познаниями и нечеловеческой прозорливостью. Вот ключевая фигура загадочной сделки, вот кто запросто может изобрести блесну с цветом и запахом, не отличимыми от натуральных. Так что, скорее всего, в результате Диноэлу угрожает отнюдь не смерть, а позорный провал на излете карьеры.

«Эх, был бы здесь Скиф, – с тоской подумал Дин. – Но нет, засел наш корифей безвылазно на Гестии со своими лаксианскими методиками – вот кто ушел в науку, и вот кого уж точно никакие власти не тронут. Впрочем, легко представить, что сказал бы Эрик, во-первых, обозвал бы всю суету вокруг Базы авантюрой, вздором, в который попросил бы не впутывать, а во-вторых, посоветовал бы заняться каким-нибудь серьезным делом и обращать поменьше внимания на капризы начальства. Вот кому позавидуешь – живет вне времени и пространства, и начхать ему на карьеру, политику и славу».

– А за какую, интересно, славу ты испугался? – вдруг спросил Диноэла один из вновь оживших «клинтов».

– И чем тебя не устраивает моя слава? – хмуро спросил Диноэл.

«Клинт» в ответ мерзко захихикал:

– Ты еще скажи, что на Чонгарскую гать ходил с музыкой.

– Ладно, и что с того?

– Да то, что все губернии плевали на твою музыку. Кем ты себя возомнил? Да, ты вывез Келгрена из той каши на Хелунде, завел-таки «Ял» в последнюю секунду, и Келгрен потом вывел свой закон об информационных площадках, но про тебя-то в этом законе ни слова не сказано. Твоя слава в Контакте – это слава шерпа, носильщика и проводника. Да, твое имя будет в Херефордском зале славы, но уже теперешнее поколение не помнит, чем же, собственно, ты был знаменит. Везение немыслимое? Дуракам везет. Ты единственный, кто прошел Линг-Шанский тоннель? Нет давно на свете этого тоннеля, и рассказать о нем некому. Ты один из всех выжил после операции «Минотавр»? Да это был тупик, ошибка, отрицательный результат, который тоже результат, но на него еще в пятидесятом поставили крест и забили вот такими гвоздями. Ты открыл Золотую долину? Поздравляю, Джон Доу будет мазать ее себе на хлеб. И так далее. А теперь он, видите ли, боится забрызгать грязью неудачи белые ризы пророка – ты не рано их примерил?

– Хорошо, и что в итоге?

– Единственное реальное твое достижение – это то, что ты родился на свет. Ты сам артефакт, экспонат кунсткамеры, ущербный плод первого и последнего за всю историю информационного контакта с космическим разумом, о котором, между прочим, ты сам ни в зуб ногой. Вот чем тебя помянут, и на большее не рассчитывай.

– Послушай, можешь язвить сколько угодно, но давай все-таки ближе к делу. К чему ты клонишь?

– К тому, что ты еще жив. У тебя там разные импланты, коленка, левый глаз, все такое, но пока что терпимо, работает. Но ты сам знаешь – это ненадолго. Скоро твоя плоть из верного слуги, друга и защитника превратится сначала в обузу, а потом и во врага, который для начала посадит тебя на стимуляторы, а потом станет живым склепом, тюрьмой, в которой ты будешь угасать день за днем. И вот, сгнивая в этом склепе, ты будешь бессильно наблюдать, что Джон Доу вытворяет при помощи Базы, и думать: а вдруг я мог его остановить тогда, вдруг бы натолкнулся на тот самый шанс, один из тысячи, ведь что-то он наверняка не учел, иначе не бывает, а моя фортуна такая, что я бы этого шанса не упустил, я же лучший, но ведь не решился из идиотской разумной осторожности, срама неведомого убоялся, и вот теперь смотрю… со скрежетом зубовным. Вот вопрос: стоила того твоя осторожность, пророк хренов? Ответь, каково тебе будет?

– Они уговорили двух слепых ужей умереть героической смертью, – пробормотал Диноэл, но уже понимал, что побежден и выбор сделан. – Черт с ним со всем, твоя взяла, сарказматик железный.

Покинув пещеру затемно, он дошел до той расщелины, где сплетение колючих ежевичных ветвей хранило его гравицикл, и еще до полудня потряс своим появлением бездельников-стажеров из Тринадцатого района. Там Диноэл бегло просмотрел два десятка накопившихся телеграмм, выяснил, что багаж его прибыл и успешно отправлен, велел Фреду не забыть и перегнать снизу его машину, и затем, перебравшись через заросшую лиственницами обрывистую лестницу скальных уступов, очутился на Сороковой Миле – последнем закрытом участке дороги, упиравшейся в Райвенгейт – левобережное предместье Лондона.

Этот недолгий, тридцати-сорокаминутный путь из нашего времени в Средневековье самого что ни на есть густого и подлинного замеса, было принято проделывать пешком – если, конечно, по причине срочных и неотложных дел гостя не ждала подстава лошадей. Сесть на коня Диноэл собирался позже, спустившись к самой Хэмингтонской набережной – там, на постоялом дворе против зданий Государственной Канцелярии, недавно переехавшей на левый берег из Уайт-Холла, он арендовал часть конюшни, да и проход по Сороковой Миле не мог остаться незамеченным – кто-то из его людей непременно должен был встретить. Поэтому, вооружась специально припасенным посохом и усилием воли временно изгнав из души всевозможные сомнения, Дин шел себе средним шагом и любовался постепенно открывающейся панорамой города.

Никаких костюмных преображений ему не требовалось. Его бесформенная хламида с монашеским капюшоном, безликая котомка через плечо и сапоги неопределенно-старинного фасона соответствовали какой угодно эпохе, а посадка головы и аристократическая внешность наводили на мысль, скажем, о бароне, который по обету пешком обходит близлежащие монастыри.

Лондонские дали понемногу разворачивали перед ним свой пестрый простор. Вон уже видны башенки Тауэр Бриджа – он еще не видел мост законченным; вон показались сложные ряды причалов на Мидл Твидле, вот купол собора Св. Павла поднимается над дымкой, за поворотом реки – Господи, сколько же лодок! – открывается череда мостов… Ого, а это еще что такое?

На Диноэла стеной надвинулся дикий рев мотоциклетного двигателя. С верхней дороги, ясное дело, какой-то ухарь, послав куда подальше правила и запреты, ехал с водопадов Ведьмина колодца, есть на Равенгейтских утесах такое природное диво, можно полюбоваться на падение шумных вод в окружении красных кленов, но надо иметь не то что наглость, а настоящее безумие, чтобы вот так промчаться оттуда через закрытую зону – такие развлечения попахивают Тауэрхиллом. А вот подъехало и само чудо.

Да, есть на что посмотреть. Рядом с Дином затормозил мотоцикл самого что ни на есть грозного и ужасающего вида – подлинный коктейль-чоппер конца пятидесятых, явная ручная сборка – чудовищные загибы периметрической рамы, рога в небо, махры-хвосты, основа, несомненно, харлей-дэвидсоновская, была у них, помнится (Диноэл одно время интересовался подобными вещами), такая мелкая серия, S-что-то-там-такое, а вот двигатель удивительный, едва ли не оппозит в духе BMW, и даже развернут в той же манере. Словом, раритет, и страшно даже подумать, сколько дали бы знатоки за такой уникум.

Сам беспечный ездок тоже соответствует – черные кожи, серебряные шипы, цепи, бахрома, устрашающий остромордый шлем весь в звездах и автографах жирным фломастером. Рука в перчатке, наводящей на мысль о Грюнвальдской битве, подняла защитное стекло, и Диноэл увидел, что перед ним девушка.

Ну, теперь понятно. Последнее приобретение короля Ричарда, его родная внучка Мэриэтт, герцогиня Ричмондская, которую он вывез с Земли на Тратеру года два или три назад. Говорят, девица весьма образованная, доктор каких-то там наук, и Ричард дал ей отдельную лабораторию – то ли молекулярной генетики, то ли нейрокибернетики – в своем знаменитом филиале Стэнфорда, скрытом от феодального мира за толстыми стенами Хэмингтонского дворца – вон справа уже видны его красные арки. И еще припомнилось Дину, кажется (тратерские слухи и сплетни долго идут до Траверса), у нее роман с Олбэни Корнуолльским.

– Мир вам, странник, – не скрывая веселой иронии, сказала герцогиня под упавший до шепота рокот двигателя. – От каких святынь идете? У вас все в порядке? Могу подвезти – у меня с собой «лягушка».

– Благодарю вас, ваше высочество, – отвечал Диноэл предельно нейтральным тоном, вглядываясь в потрясающие синие глаза. Что-то было в этих глазах, но что именно, он пока не мог разобрать. Между прочим, в это время его левая рука привычным маневром покинула широченный рукав и большой палец машинально поддел ремешок на кобуре под плащом. – Эту часть пути я привык проходить пешком. Там внизу, у Йогена, меня ждет лошадь.

– Мы с вами знакомы? – удивилась девушка.

– Нет, леди Мэриэтт, – сохраняя каменное лицо, отозвался Дин. – Но вы наверняка слышали обо мне. Перед вами главный враг этой страны и ночной кошмар вашего дедушки. Я Диноэл Терра-Эттин, верховный комиссар Комиссии по Контактам.

Наверное, не менее полминуты Мэриэтт молча смотрела ему в лицо, потом захлопнула щиток, и мотоцикл с воем унес ее прочь. Контактер в некотором замешательстве смотрел ей вслед. Он понял, что его смутило. В глубине явившихся ему удивительных глаз он угадал фанатичную приобщенность к некой, пока неизвестной ему идее, непоколебимую веру в призвание – к чему? Для чего? Неясно, зато ясно нечто другое – рожденный этими устремлениями неотразимый аромат лидерства, столь сильно действующий на Дина. Недремлющий страж, его всезнающая и всевидящая интуиция не сказала «нет», и Диноэл, исполнившись недоброго предчувствия, отметил, что первый рубеж его внутренней обороны не устоял. Не в меру разговорчивый «клинт» выразился еще бестактней:

– Вот это да… Берем.

– Тебя не спрашивают! – оборвал его Дин.

– Меня и спрашивать не надо, сам скажу – вещь.

Диноэл лишь покачал головой – хорошенькое вступление. Однако приключения этого дня только начинались. Эхо мотоцикла еще не угасло меж нависающих крутых откосов, как послышался звук более привычного здешним палестинам транспорта – конский топот, снизу, с набережной, кто-то гнал во весь опор. Вот они выскочили – смотрите-ка, еще одна шальная дама, ирландская красавица Алексис Мэй, одна из лучших сотрудниц Диноэла, которую он правдами и неправдами затащил на Тратеру, ишь как нахлестывает, волосы по ветру, и тоже в круто-замысловатых кожах – мода, что ли, теперь такая? Под ней гнедая Голубка, а в поводу – оседланный чалый Адмирал, пустые стремена мотаются на скаку. Удалая Алекс осадила коня, подлетев буквально вплотную, Голубка, злобно дергая головой, заплясала перед самым носом Дина, и туда же, чуть не прямо в физиономию начальника, веснушчатая прелестница швырнула длинный, с подшитым ремнем, повод Адмирала.

– Не стой столбом, садись! – яростно заорала она. – Быстрее! Кугля убивают!





Часть вторая




Лондон, 6 декабря.

Дорогой Роджер!


Как странно. Стоит мне взяться за перо, чтобы написать тебе – нет, сначала позволь сказать еще раз большое спасибо, что приучил меня к хорошим перьям, и еще за то, что исключительно благодаря тебе едва ли не приросшая к клавиатуре рука вспоминает о ручках и перьях – совершенно другое ощущение, когда выписываешь буквы одну за другой, – но все же в душу закрадывается робость, и пальцы немеют. И это после стольких лет знакомства! Но все же никак не могу привыкнуть, в самом деле, шутка ли – писать гению. Невольно охватывает скованность, разум сразу начинает изобретать неестественные, вычурные обороты, внутренний редактор бракует их один за другим, и в итоге получается нечто еще более скверное, чем если бы я, скажем, обращался бы к какому-нибудь парламентскому разгильдяю или поставщику кож для армии… Ведь у тебя точно такое же перо, как и у меня. Единственное, что утешает, – мой почерк гораздо лучше. Впрочем, насколько я помню, ты не любишь всех этих завитушек.

Поэтому, дабы не смешить тебя своими тщетными стараниями удивить метафорами первого поэта современности, я стану придерживаться лишь самой сути, не разбегаясь белкой по древу, это придаст моим сочинениям лаконичности, а моей персоне – значимости.

На первый твой вопрос я отвечу вполне стандартно – я не поклонник писания мемуаров по причинам, подробно изложенным самыми разными авторами в самые разные времена, открой хотя бы «Высокий замок». В самом деле, бесчестно (да и бессмысленно) отдавать молодого человека, жившего и чувствовавшего, во власть редакторских ножниц закостенелого старца, правящего былые порывы в угоду синклиту благоприобретенных концепций под председательством склероза. Разумеется, в том безудержном хаосе, который мы творили в юности, теперь, задним числом, можно отыскать и логику, и глубинные причины, но разве мы думали об этом, совершая разные безумства? Это было бы бессовестным враньем. Ко всему прочему, этот жанр заведомо предполагает некое кокетство, в котором меня (несмотря на присущее мне, как политику, хотя и в минимальной степени, чувство актерства) еще никто не обвинял. Что же касается фактической стороны дела, то последние сорок лет моя жизнь проходит в таком плотном окружении, что вряд ли я буду когда-либо испытывать недостаток в биографах, и сам по себе едва ли смогу поведать какие-то неизвестные детали. В любом случае признаю, что прошлое и наши представления о нем – весьма далекие друг от друга вещи.

За свою жизнь я радикально менялся дважды. Сегодня не то что того сентиментального эгоистичного юнца, которого ты, может быть, помнишь, давно нет на свете, нет даже того, кто его сменил в годы моих странствий и сражений, когда судьба так причудливо нас сводила и разводила. Теперь живет и царствует кто-то третий, и мне удивительна (а во многом и неприятна) сама мысль о том, что с него можно спросить и потребовать объяснений за прегрешения двух его предшественников.

То же могу ответить и по второму твоему вопросу. Ты предлагаешь мне самое трудное – абстрагироваться от обстоятельств. Боюсь, эта задача мне не по силам. Ты прекрасно знаешь, что практически все свои злодеяния я творил по соображениям государственной необходимости, но маска прирастает к лицу, и теперь мне самому трудно ответить на вопрос: а не был ли я уже рожден тем монстром и кровавым чудовищем, каким ныне предстаю в общественном, да и в твоем мнении?

Нет. Даже здесь, даже наедине с тобой я не могу удержаться от оправданий. Господь, который сломал наши с тобой жизни, взамен даровал нам возможность выбирать судьбу. Ты предпочел короткую жизнь гения – даже не посчитался с Оливией. Я пошел по пути Влада Цепеша. Возможно, возможно – и как тут не вспомнить бедняжку Элис, – существовал и другой способ защитить Англию. Допускаю, что она и не нуждалась в такой защите, но это уже вне нашего разумения. Я же понимал одно: любая перемена политической погоды, пустяковая договоренность сильных мира сего – и наш заповедник гоблинов превратится либо в вагонетку с рудой для чьей-то индустрии, либо просто в свалку отходов, либо и то и другое одновременно – и это уже не говоря о Франции, Испании с недоумком Филиппом и прочих прелестях местного разлива. И что же, нам, подобно жуку в басне, ждать и гадать: наедет на нас колесо телеги или, может быть, минует?

Но прости, во мне говорит усталость. Вернемся к теме. Подобно хорошо нам обоим известному летающему аристократу, и ты, и я, и все – мы родом из детства. Концепция о страшных последствиях моих детских страданий наверняка уже сидит у тебя в печени – и все же я не знаю, что сказать. Да, я по-прежнему считаю, что был очень мягким, домашним, можно сказать, оранжерейным ребенком, попал в крайне жесткую, крайне иерархичную среду и после нескольких лет мучений и издевательств не нашел ничего лучшего, как самому стать кошмаром для своих мучителей. Да, я лгал во спасение и морочил головы, чтобы мои враги нападали не на меня, а на кого-то третьего, а если повезет, то и друг на друга, и в растерянности ко мне же приходили за объяснениями, то есть за следующей порцией обмана.

Да, я был самолюбив, но не жесток. В своих мечтах я представлял себе всеобщую дружбу и примирение, я грезил о вселенской любви и согласии. Но это было не в моде, и я постоянно сталкивался с тупой жестокостью, хуже того, с попытками тупыми и жестокими методами воспитать из меня мрачное животное под названием «настоящий мужчина». Что же удивительного в том, что, получив власть, я дал моим воспитателям почувствовать на собственной шкуре, каково иметь дело с этим их «настоящим мужчиной». Может быть, умирая в муках, они пожалели, что в своих педагогических экзерсисах пренебрегали такими понятиями, как любовь и милосердие. Том Беркли просил у меня прощения на колу – хочется верить, что он что-то понял.

Наверное, кто-то захочет сказать: вот-де из какого детского шока вышли ужасы теперешней английской государственности! Но еще раз признаю: у меня нет ответа. Да, наверное, зерно упало на подходящую почву. Я знаю, ты не очень-то веришь в историю о моих младенческих злоключениях (и, кстати, Элис была солидарна с тобой), и ваш скепсис во многом справедлив. Уже в десять лет я был маленьким самовлюбленным тираном, руководил одновременно двумя враждующими группировками, и у кого бы я мог вызвать сочувствие? Не в этом ли корень всех зол? Бог весть.

В конце концов, надо сказать и о справедливости, хотя ни ты, ни я в нее не верим. Опять оправдываюсь. Но в самом деле. Господь дал Англии шанс – Перекрестки. Нас не завоевали пришельцы из других миров. Нам предоставили возможность. Свыше. Британия могла иметь развитие и процветание, о каком иные и мечтать не смеют. И вот этот шанс, эту возможность у нас грубо, варварски отнимают, нас запирают под замок, какие-то недоноски считают себя вправе решать нашу судьбу. Почему? Они сильнее, вот и все, что бы ни лепетали о хребте истории человечества. Каков может быть наш ответ? Только один – Сопротивление. Да, с большой буквы. Эти подонки поцокали языком и сказали: вами будет заниматься специальная комиссия, специальный институт, у нас на это есть особый протокол. Что же, господа, вы убедитесь, что на свете есть протоколы посерьезнее ваших.

Чтобы уж быть до конца честным по отношению к детству, надо признать, что как раз тогда произошел прекраснейший, а возможно, и самый важный эпизод в моей жизни – знакомство с тобой. Я и сейчас помню туман, задворки нашего лондонского дома, пустырь, загадочное действо на примитивных подмостках, и странного незнакомого мальчика, разъясняющего мне суть театрального таинства и волшебства. В тот день я понял, что кроме нашего обыденного, суетного и жестокого мира, есть еще нечто, возвышенное, из иных царств, иных представлений. Чем бы я был без этого?

Ты великолепно изобразил их в своей комедии – сходство таково, что попахивает государственной изменой: как-никак, король – особа священная. Правда, я никогда не был столь пылким, но не стану учить драматурга. Мой разговор с леди Анной, которого, как я полагаю, вообще никто слышать не мог, ты воспроизвел почти дословно. Декорации были, конечно, не настолько театральны – вовсе она не волокла труп мужа через весь Лондон из одного аббатства в другое, согласись, картина уж слишком жуткая. Нет, это была вполне пристойная похоронная процессия (организованная, кстати, полностью на мои деньги), во время которой и состоялась столь ясновидчески угаданная тобой беседа. Единственно что, актеры под сенью Геркулеса перебарщивают, рвут страсть в куски и клочья – Анна вовсе не плевалась и не хлестала меня перчатками по физиономии, а я в исступлении не колотил по крышке гроба – но в остальном реконструкция безупречна.

Касательно фехтования. Первые уроки дал мне отец. Приемами владеют все. Многие – очень неплохо. Но великих фехтовальщиков – единицы. Дело не в блестящей технике. Я помню запись на старой-старой пленке. Лев нападает на антилопу, атакует из травы. Трава, замечу, не слишком-то его и скрывает, и он как будто особо не спешит, антилопа может убежать, и все же почему-то не успевает. Почему? Чтобы оказаться вне пределов досягаемости хищника, ей нужно три секунды. Но лев сумел подкрасться так, и дал себя заметить лишь тогда, когда ему для успеха нужны всего полторы. Поэтому он даже может позволить себе картинно-издевательски не спешить. Человеческая реакция – четверть секунды, учил меня отец, вот и начинай маневр до того, как у противника пойдет его реакция.

Не будь эффектным, будь эффективным.

Действие должно опережать не только мысль, но и взгляд. Оглядываться некогда. Твой мозг может воспринимать действительность и без органов чувств.

Классического мастера трудно одолеть в классической манере. Его надо удивить, это даст тебе пару лишних мгновений.

О скорости вообще разговор особый. Боевые искусства народов сохранены и зашифрованы в танце. Я видел одного русского танцора. Этот парень, двигаясь в полуприседе, вращаясь, мгновенно пересек всю сцену. А в кавказских танцах умудряются даже еще маневрировать на коленях. Меня осенило. Это потрясающий способ, уйдя в нижнюю сферу, за счет увеличения ширины шага перемещаться с колоссальной скоростью. Да, нагрузка чудовищная, не всякие ноги это выдержат, да и вся техника меняется, но выигрыш неимоверный – быстрота и неожиданность, вот ключи к успеху.

Принцип дзюдо, только наоборот. Падая или в невыгодной позиции, ты действительно становишься слабее, но запас превосходства должен быть таков, чтобы и в этом случае оставаться сильнее противника.

Нельзя недооценивать и психологическое давление мастерства, силу духовности. Еще раз скажу: фехтование – это танец, а танец – это диалог, твой противник – твой партнер, ваши движения совместны, согласованны, ты диктуешь ритм и договариваешься с ним о смерти. Вы приходите к соглашению, он принимает твои условия и умирает.



Засим остаюсь

твой друг Ричард.





* * *


Почерк Ричарда – страшно сплющенные буквы и цифры с сильнейшим наклоном влево.





* * *


Ричард Глостерский осиротел при живых родителях, ему только-только стукнуло одиннадцать, стояла осень, Нортгемптоншир исчез в дождях, и даже сонный и тихий Нэн грозил выйти из берегов. Ричард был в университетском дворе Фотерингейского замка, когда отец вернулся из Челтенхэма. Влетел на лошади, только грязь во все стороны, соскочил, несколько секунд дико смотрел, потом быстрым шагом вошел в дом, Ричард за ним, и отец сказал: «Пойдем, надо поговорить».

Они направились в Малую библиотеку, которая служила одновременно и кабинетом и мастерской, за книжными полками – верстак и сверлильный станок. Здесь они с отцом много раз отплясывали вместе, взявшись за руки, по случаю какой-нибудь забавной проделки вроде удачного запуска самодельной паровой машины или бумажного змея, под музыку, льющуюся неизвестно откуда. Много позже Ричард сообразил, что в подвале был спрятан генератор.

За верстаком они и сели, отец, обычно веселый, был страшно мрачным. Он уже где-то выпил, и сейчас, достав бутылку из-за неподъемных томов в потемневших переплетах, сразу же налил себе в широкий и низкий стакан.

– Дикки, у нас неприятности… очень большие неприятности. Ты еще мал для всего этого, но выбора у нас нет… постарайся меня понять… а я постараюсь тебе объяснить. Наш Переход… ты ведь везде со мной побывал, все видел, все знаешь… с Переходом проблема. Мы с мамой тебе не говорили, но я с этим бьюсь не первый год… мягко выражаясь.

Ричард-старший, третий герцог Йоркский, был высокий, очень крупный человек, и даже лицо его был массивным – большой нос, большие губы, тяжелые надбровья, большой раздвоенный подбородок, волны темно-каштановых волос. Множество женщин было от него без ума. Он осушил стакан и тут же налил себе еще.

– Дикки, эти переходы между мирами… это не просто явление природы… не дырка в скале. Это машина. Ее построили в незапамятные времена… не знаю кто. Никто из Проводников не знает, а наша семья служит Проводниками спокон веков.

– Весельчак Хэмфри, – тихо подсказал Ричард.