Чейзер

Он держал ее, пока хрипы не стихли.

Подергивание конечностей продолжалось еще около минуты, затем тело обмякло, выключилось, теперь шла внутренняя работа.

Да, жестко. Да, больно.

Если бы Мак не привязал руки и ноги к столу, Лайза могла бы повредить себе: в момент ввода антидота — коим являлась его собственная кровь — человек утрачивал контроль над совершаемыми действиями. По крайней мере, так помнилось из полученных от Комиссии знаний, не из практики. Потому что практики до этого момента не было; еще ни разу Чейзер не останавливал разрушительный процесс, спровоцированный собственным влиянием, для этого в прошлом не было ни желания, ни необходимости.

Что ж, все когда-то приходит впервые.

Глядя на бледное лицо и искусанные губы, Мак чувствовал дискомфорт в голове и непривычную тяжесть в груди. Она не умрет. Не должна. В следующие несколько часов он будет находиться рядом и беспрерывно наблюдать течение восстановительного процесса. Если понадобится, повторит ввод антител.

Тлела надежда, что до этого не дойдет.

Дыши, попавшаяся под руку девчонка, дыши.

Спустя полчаса он перенес ее вниз, в спальню. Убедился, что регенерация тканей началась, и только тогда набрал номер друга.

— Рен, не отвлекаю?

На том конце ответили бодро — не спали.

— Ты мог бы для меня кое-что сделать? Забери с трассы Нордейл — Делвик, четырнадцатый километр, машину, темно-синий Мираж. Да, подгони ее к моему гаражу. Спасибо, друг, я у тебя в долгу.

Нажав отбой, Мак положил телефон в карман, подошел к постели, прощупал на горячей шее пульс, после чего опустился в мягкое кресло напротив, настроившись проснуться от малейшего движения.

А сейчас сон. Несколько минут драгоценного отдыха.





* * *


Все тонуло во мраке. Мысли, чувства, желания.

Последних, наверное, и вовсе не было. Лишь ощущение, что трудно дышать, трудно лежать, трудно жить. Мучило нервное подрагивание стоп и пальцев рук, ломило суставы, сводила с ума резь в груди, изредка перемещающаяся в кишечник.

На лбу лежала чья-то ладонь — теплая и твердая.

Наверное, казалось.

Она удерживала на месте, когда хотелось поднять голову и разлепить склеившиеся веки, напоминающие тяжелые, покрытые бетонной пылью портьеры.

Каждый вдох сопровождался жжением: чудилось, что легкие вдыхают пламя, а после выдыхают его же наружу. Ленивой сонной мухой вился страх, что вокруг что-нибудь загорится, ведь она изрыгает из себя огонь, настоящую лаву, но треска не слышалось. Наверное, она в лавовом пруду, на дне жерла вулкана. Поэтому ничего не загорается… нечему гореть, все сгорело…

Мрак уносил сознание, но не скрадывал боль, оставляя ее где-то рядом; мыслей нет, а страдание есть — физическое воплощение ада.

Иногда хотелось пить, и тогда гортань формировала комковатые звуки. Каждый раз вместе со стонами на язык стекали холодные капельки, приносящие временное облегчение, и Лайзе мерещилось, что теперь она лежит не в жерле вулкана, а в пещере, где с потолка, с длинных кривых сталактитов, стекает конденсат.

Минуты превратились в резиновое желе, мир — в набор плавающих вокруг слоев.

Где она? Зачем она? Почему так плохо?

Грела лежащая на лбу ладонь — тяжелая, как могильная плита.





* * *


Напоить. Проверить пульс, приподнять веки, убедиться, что красная сетка из лопнувших сосудов исчезает, сесть обратно в кресло, чтобы через час вновь повторить все процедуры. Жизнь превратилось в колесо, где белка однообразно перебирает цепкими лапками бесконечные, замкнутые в круг жердочки.

Аллертон не жаловался.

Медленно и нудно двигалась часовая стрелка висящих на стене часов.





* * *



— Сколько я проспала?

С момента пробуждения и до прихода в комнату хозяина дома Лайза успела не только вспомнить все, что произошло накануне, но и осознать несколько вещей: она все еще обездвижена (любая попытка пошевелить чем-либо вызывала крайне неприятное ощущение), она все еще находится в гостях у монстра, и она в чужой майке. Его майке. Что означает — ее переодевали.

Этот гад снимал с меня блузку… А бюстгальтер? Посмел ли он тронуть бюстгальтер?

Тело плохо передавало ощущения, понять, на месте ли эта деталь нижнего белья, не представлялось возможным. Мысль противно скребла чувство собственного достоинства кошачьей лапой.

— Почти сутки.

Войдя в комнату, похититель внес с собой запах еды: небольшой поднос с тарелкой супа, хлебом и ложкой стоял на столе. Тошнотворный и одновременно восхитительный запах. Желудок принялся бунтовать, в то время как рот наполнился слюной.

Лайза поморщилась от дискомфорта в животе.

Значит, все случилось не накануне, а сутки назад. И она все еще жива. Жива после той страшной процедуры в комнате маньяка, где успела проститься с жизнью. Воспоминания пугали даже теперь, пришлось срочно заткнуть их в дальний угол, тот, что потемнее, иначе ужасающе быстро возрождалась паника.

— Зачем… ты меня привязывал?

— Чтобы ввести антидот.

— Это твоя кровь?

— Да.

Она боялась задавать вопросы. Боялась смотреть на него и думать о том, что произойдет дальше. А что, если извращенная пытка продолжается? Что, если ее оставили жить не потому, что осознали непричастность к криминальным действиям, а для каких-то иных целей? Неизвестных, страшных целей.

Сидящий в кресле мужчина не выказывал признаков раздражения ни от того, что она случайно перешла на "ты", ни от наличия вопросов. Как не выказывал и радости. Он держал переплетенные пальцы у подбородка и смотрел на нее, как смотрят на подозреваемого в камере для допросов. Ровно, тяжело, молча.

Хотелось одного: уйти.

Каким-нибудь образом покинуть эту квартиру/дом и навсегда забыть лицо с зеленовато-коричневыми глазами. Вычистить его из мозга, вытравить, выскрести, закопать и насадить сверху цветочков, чтобы оно не преследовало ни во сне, ни наяву. Чтобы весь тот чертов вечер с гонкой и последующим операционным столом канул в небытие.

— А моя машина?

— Она у меня в гараже.

"Я могу ее забрать?" — хотела спросить Лайза, но не спросила. Вопрос означал бы, что она желает уйти, а никто пока не сказал, что отпускает ее. Преследователь вообще не был щедр на слова, и ни лицо, ни взгляд не выдавали эмоций.

Незнание того, что происходит, щекотало позвоночник ледяными пальцами. Зачем она здесь? Почему жива? Надолго ли? Лайза чувствовала, что сдает, проигрывает борьбу с собственными нервами. Если не начать этот разговор сейчас, то уже никогда…

— Я невиновна, — прошептала она тихо; выдавая волнение, начал предательски дрожать подбородок. Только не слезы, только не выдавать слабости. — Невиновна, слышишь?

— Я знаю.

Все тот же немигающий взгляд под темными бровями и исходящая паром тарелка супа на столе. Впуская глоток свежего воздуха, пошатнулась у окна бордовая штора.

— Поэтому ты жива.

Лайза с облегчением выдохнула сдерживаемый в легких несколько бесконечно долгих секунд воздух.

Слава Создателю… Слава Создателю… Слава Создателю…

Первый ответ положительный, нужно идти дальше.

— Я… — слова давались тяжело, несмотря на положительное течение разговора: вдруг через час этот мужик вновь примет охладитель для души, и оттепель закончится? — Я хочу уйти.

Похититель откинулся в кресле и сложил ладони на поясе.

"Предплечья, как бревна, — подумалось ей некстати, — такие же мощные и жилистые…"

Взгляд нехотя переполз на широкую грудь, рельеф которой черная майка скорее подчеркивала, нежели скрывала. Огромный разворот плеч, просто огромный… Он мог переломить ей хребет одной левой.

Снова сделалось страшно; почему-то захотелось плакать — океанским прибоем нахлынула жалость к себе.

— Ты уйдешь, как только сможешь двигаться.

Лайза не поверила собственному счастью. Резко вдохнула, открыла рот и закрыла его, не в силах произнести ни слова. Лишь бы не спугнуть удачу… Когда, когда же она сможет двигаться?

— Хочешь восстановить двигательную функцию — ешь.

Мужчина поднялся с кресла и взял в руки поднос; ее глаза сделались блюдцами.

Кормить. С ложки. С рук.