Чаролом

Воспользуйся она сейчас своим даром, и богозаклинание изменится. А это, несомненно, приведёт к конфликту божественных составляющих её тела, унаследованных от матери, с человеческими, унаследованными от отца. Болезнь обострится, и последствия будут ужасны. И всё же, если ей удастся схватить за хвост своё блистательное будущее, награда оправдает риск.

По океану будущих прокатилась волна изменений, постепенно трепет охватил его целиком. Одни Леандры продолжали переживать триумф, другие впали в ужас. Новое будущее становилось всё более и более вероятным, и чем больше она думала о нём, тем неуклонно крепла вероятность.

Леандра поднесла руку ко лбу и выпустила на свободу свой недуг. Вскоре начнётся ломота в суставах, нос и щёки покроются сыпью. Не исключено, приступ окажется сильным и будет сопровождаться частым мочеиспусканием, а лицо и руки распухнут. Даст Бог Богов, вспышка не будет столь сильна, чтобы заставить её восприятие расшириться. Но сейчас, когда боль ещё не пришла, Леандра выкинула из головы дурные мысли, и её разум слился с богозаклинанием.

На какое-то мгновение она сделалась прародительницей текста: мелкой, но довольно древней триллинонской богиней искусств, красоты и танца. Обнищавшие жрецы за тридцать золотых продали её ковчег контрабандистам. Те посадили богиню в текстовую клетку, после чего взломали ей голову, чтобы вытащить из разума живой язык. При этом её вопли оглушили двоих из них.

В следующий миг Леандра вернулась в себя. Руки мелко дрожали при воспоминании о том, что сотворили сообщники контрабандиста.

Ни тот, ни Дрюн по-прежнему не замечали, что происходит с Леандрой. Наверняка побочный эффект её нынешнего состояния. Когда недуг обострялся, окружающие начинали лучше понимать магический текст, с которым она работала. К счастью, проникновение в алый язык заставило этих двоих углубиться в строчки на лбу контрабандиста.

Ей захотелось подробнее узнать и то, как родилось заклинание на её голове. Имперский чарослов отредактировал текст таким образом, чтобы он проецировал человеческий разум на час вперёд. Вот только во время приступа Леандра сама становилась скорее текстом, нежели человеком.

Осторожно изменила одно слово в первом предложении богозаклинания, увеличив время своего восприятия будущего в двадцать четыре раза. Никто из смертных, даже её знаменитый папочка, не способен был взломать такое заклинание.

Прежде Леандра возгордилась бы подобным достижением, но сейчас она не почувствовала ничего, кроме ошеломления от своих новых будущих. Если и в одном часе их было превеликое множество, то в сутках это неисчислимое число нужно было умножить на миллион, на сто миллионов.

Она качнулась, силясь не свихнуться в этом калейдоскопическом вихре Леандр. Её смешанный разум постоянно норовил впасть в опасное расширение восприятия, однако такой опасности, как сегодня, Леандра не подвергалась ещё ни разу. Теперь лишь одно хранило её от сумасшествия. Единственное удерживало от того, чтобы обеими руками, будто спьяну, не вцепиться в стол.

Почти треть будущих «я» терзалась раскаянием. Пусть само чувство было до сих пор ей незнакомо, она распознала ужасные эмоции, охватывающие того, кто убил близкого друга, родственника или любимого.

Другая треть «я» испытывала тревогу того, кто бежал от опасности и страдал от всепоглощающей вины за смерть всех, кого любит.

Последняя же треть Леандр не чувствовала ничего. Вообще ничего. А не чувствовали они потому, что были мертвы.

Связанный с богозаклинанием разум, лихорадочно изучив будущее, проанализировал подтекст эмоций и выдал персональное пророчество: в течение следующих суток она будет поставлена перед выбором – умереть самой или убить кого-то любимого; если же она попытается сбежать, как-то обойти пророчество, погибнут все, кто ей дорог.

Леандра вновь переписала заклинание так, чтобы заглядывать только на один час вперёд. Калейдоскоп «я» уменьшился, ослабив напор, толкающий в безумие. Дыхание успокоилось, пульс замедлился. Следовало срочно возвращаться в Шандралу и разобраться с таинственным будущим убийством.

Она поёжилась, припомнив эмоции женщин, которыми ей предстояло стать. И сбежать нельзя, не поставив под удар близких. Обходных путей нет. Итак, в течение ближайшего дня ей предстояло убить кого-то, кого она любит, или умереть.

Леандра подняла взгляд на Дрюна. Он с любопытством посмотрел на неё красивыми карими глазами.

Оставался последний вопрос.

Кого?





Глава 2




Пробудившись от ночного кошмара, Никодимус растерянно моргнул, глядя на самого себя. Вернее, на своего двойника.

Двойник, такой же заспанный, таращился на него.

Они лежали в тёмной палатке. Вокруг была влажная ночь. Снаружи гудели тропические насекомые и журчала река.

Никодимус не мог понять, где он и что с ним. Мужчина напротив был им самим: длинные вороные волосы, оливковая кожа, грудь и руки, покрытые индиговыми татуировками, одет в такой же белый лангот. От Никодимуса его отличала только бледная серебристая аура.

Когда иксонские божества разжигали свои ауры, их нельзя было ни притушить, ни изменить; этому препятствовала сама структура богозаклинания. Ауру разжигали не все боги. Но если уж они на это решались, она однозначно указывала на их божественную суть. Очень полезно на архипелаге, кишащем божками и самозванцами. Аура обычно сияла соразмерно силе божества. Судя по тусклому свету от никодимусова двойника, этот божок был на грани распада.

Может, Никодимус ещё не проснулся? Ему снился кошмар… Но что именно? Тесная тюрьма, слепящий свет. Младенец с лицом взрослой женщины, цепи, вода, подбирающаяся к коленям. У него выпал зуб. И… и… было ещё что-то, пугающее и сладостное, с привкусом неумолимости. Никодимус ушёл в воспоминания…

– Ты не сможешь, – произнёс низкий голос, его собственный голос. – Тебе снилась смерть. Дальше тебе не проникнуть.

– Что-что? – хрипло спросил Никодимус.

– Ты не сможешь вспомнить свой сон, – пояснил двойник.

Жужжание насекомых сделалось громче, отчётливее. Вот завела свою скрипучую песенку лягушка.

– Сны погружают нас в сонную амнезию, заставляющую забывать самих себя и наш мир, – рассеянно и монотонно зашептал двойник. – Они снимают нас с якоря, и мы уплываем прочь, навстречу чудесам, навстречу ужасам. Когда мы просыпаемся, амнезия истаивает, забирая сон с собой. И мы забываем его, точно так же, как перед тем забывали себя. Можно броситься вдогонку, пытаясь поймать свой сон, но тот безбрежен и текуч. На нашу долю остаются лишь крохи, подобные ракушкам и колючим морским созданиям, остающимся на берегу после отлива. Но нам не ускользнуть ото сна. Безбрежному океану не уместиться в морском ложе. Мы просыпаемся самими собой в сухом доке, привязанные к конечному миру.

Никодимус сел, чувствуя себя пьяным.

– Это уже случалось прежде, – продолжил двойник. – Мы расщепляемся во сне, но потом ты всё забываешь.

Никодимусу оставалось только глупо моргать.


– Здесь, – двойник положил ладонь на его плечо.

Прикосновение, лёгкое точно зола, вызвало вспышку воспоминаний. И Никодимус попытался постичь себя.

Кажется, он… незаконнорождённое дитя мелкого остроземского аристократа. Его способность к чарословию была похищена демоном Тайфоном и помещена в Изумруд Арахеста… Нет-нет…

Он – юный ученик волшебника в Звёздной академии, страдающий недугом, именуемым какографией, и портящий каждое заклинание, которого касается. Ещё там было чудовище, убивающее мальчиков, поражённых подобной же болезнью. А может, он был Альционом, героем пророчества, призванным отразить Разобщение. И… Нет, это всё в невозвратном прошлом.

Наверное, он – беглый чарослов, скрывающийся в Авиле и с помощью накожной магии ведущий партизанскую войну с демоном Тайфоном. И, скорее всего, не он, а его сводная сестра, Вивиан, является Альционом. А он же – Буревестник, сторонник демонов. Но… теперь-то он куда старше. Теперь уже никому не известно, кто из них Альцион, Никодимус или Вивиан. По крайней мере, доподлинно…

И тут Никодимус вспомнил, что ему за шестьдесят – средний возраст для чарослова. Его жену зовут Франческой, а дочь – Леандрой.

Тридцать лет назад он с Франческой одолел Тайфона, но дракон, Саванный Скиталец, успел перебраться за океан. Они ждали начала войны Разобщения, но десятилетие шло за десятилетием, а демоны так и не объявились. Интересно, почему?

Вивиан объединила Триллинон, Вердант и Остроземье, создав Вторую Новосолнечную Империю. С помощью изумруда Арахеста она сотворила метазаклинания, делающие магический язык более последовательным и логичным. В итоге имперские чарословы стали сильнее, а имперские божества ослабели. Расцвет изобретательства и промышленности с пугающей быстротой увеличивал мощь Империи. Но метазаклинания Вивиан, препятствующие появлению ошибок в праязыке, уменьшили видовое разнообразие животных и растений, что вылилось в неурожаи и недороды.

Драл, Лорн и Иксос объединились в Лигу Звездопада, Никодимус стал их предводителем, их собственным Альционом. Какография мешала ему писать заклинания, зато улучшила способность составлять и использовать метазаклинания, которые, по существу, были метапроклятиями: под их действием магический язык делался творчески беспорядочным, хаотичным, интуитивным. Так что божества на землях Лиги благоденствовали, и их сила уравнивала мощь Лиги с мощью Империи. Но чем больше богов, тем больше и неодемонов. Потому-то семье Никодимуса пришлось стать хранителями Лиги, охотясь, перевербовывая или уничтожая зловредных тварей.

От попытки разобраться в происходящем у Никодимуса разболелась голова.

– По-моему, – произнёс он, – я прибыл в Шандралу двадцать дней назад. Тогда-то я и использовал метазаклинание, да?

Двойник кивнул.

– И с тех пор веду охотничью партию вдоль реки Матрунда по следам неодемона, ускользнувшего от Леандры?

Ещё один кивок.

– Вы преследуете неодемона по прозвищу Речной Вор. Отсюда всё это, – двойник обвёл рукой палатку.

До Никодимуса начало доходить. Где бы он не применил своё метазаклинание, новые божества тотчас воплощались, откликаясь на молитвы.

– То есть после того метазаклинания кто-то из иксонцев тайком принялся мне молиться?

– Вообще-то, не тебе, а мне, – поправил двойник, разглядывая свои руки. – Требовалось достаточное количество иксонцев, чтобы их молитв хватило для моего воплощения в виде того, кто может тебя оберечь и тебе помочь. Молящиеся обращались в мыслях к тебе, вот ты и стал моим прототипом. Поэтому я…

– Бог какографии, если ты взял мой отличительный признак, – закончил за двойника Никодимус. – То есть ты покровительствуешь ошибкам правописания?

– Посмотри мне в глаза, – двойник положил руку на плечо Никодимуса.

Бог откинул покрывало со своих ног. Тусклый малиновый свет, словно от угасающих углей, заполнил палатку. Там, где должны были находиться ступни, клубились алые письмена. Недужные предложения корчились, свивались кольцами, выпирая на коже бога уродливыми волдырями. Дефективный язык полз вверх, к коленям.

– Я – текст какографа. Я – воплощение собственного распада.

За последние тридцать лет жизни самого Никодимуса и его жены с дочерью часто зависели от способности быстрого понимания новых божеств: кто они, что собой представляют и чему покровительствуют. Никодимус сделался большим знатоком божественной таксономии. Вот и теперь он сразу распознал в двойнике одну из редчайших разновидностей. Самую бесполезную и жалкую. В сердце Никодимуса разлилась пустота.

– Сколько тебе осталось?

Умирающий бог отвернулся.

– Может, мы сумеем спасти тебя, включив в божественную совокупность? Например, подсадим к богу целительства?

– У нас взаимоисключающие потребности, – покачал головой двойник. – Конфликт между ними разрушит наши воплощения.

– Когда ты воплощался последний раз?

– Полтора года назад, в Нагорье, сразу после того, как вы с Франческой прибили ликантропского неодемона. После моего распада твои воспоминания станут чётче, – двойник грустно улыбнулся. – Это было… незабываемое событие.

Никодимус коснулся собственного бедра, и в памяти что-то зашевелилось.

– Сейчас я даже не могу вспомнить, что было хуже, когти волчьего божка, которого я обманом заставил себя атаковать, или выволочка, которую мне потом устроила Фран.

– Выволочка. Куда там тем когтям. Я слышал только половину её тирад, и то задавался вопросом, не разрыдаешься ли ты. И как только ты живёшь такой?

Никодимус хмыкнул.

– Ну, на мой взгляд, твоя жизнь вызывает уныние куда больше моей.

– Я, может, и умирающий бог, вечно обречённый на циклическую реинкарнацию и агонию смерти, но и то сомневаюсь, что вынес бы муку, которую вы считаете естественным состоянием.

– Ты говоришь о человеческом осознании своей смертности?

– Я говорю о семейных отношениях.