Бумажные крылья

– И снова ложь. Вам, может, это и надо... чтоб поиграть в благородство. Вы ж у нас правильная.

Держит мое запястье и глазами гвозди мне в душу забивает. Каждое слово – удар. И он знает об этом. Он даже испытывает удовольствие. Ужасно захотелось дать ему пощечину, чтоб прекратил вот это все. Прекратил вот эту никому не нужную войну, потому что у меня нет сил воевать. Я устала, и я просто хочу, чтоб он выжил. Чтоб он выкарабкался из этого дерьма.... И прихожу в отчаяние, когда вижу, что он этого не хочет.

– А ты у нас плохой мальчик? Не заигрался в мерзавца, нет? Не надоело?

Стиснул челюсти, и желваки на скулах играют. Какой же он... красивый даже сейчас. Бледный, с синяками-ямами под глазами, осунувшийся и такой по-дикому красивый.

– Оооо, вы уже нашли во мне что-то хорошее, чтоб оправдать ваши искренние порывы? А как же биомусор? Как же идея отстреливать тех, кто не похож на ваше высшее общество?

Продолжает бить, теперь уже наотмашь звонкими пощечинами, наслаждаясь каждой из них, уверенный в своей правоте и в силе наносимых ударов. Уже не жалеет. Уже не просто словесные уколы.

– Я была не права! Ясно? Я забираю свои слова обратно!

Меня закручивает смерчами внутри его темных глаз, меня вертит в его урагане, швыряет из стороны в сторону. Треплет, как тряпичную куклу. Он вообще понимает, что устроил во мне личный апокалипсис просто появлением в моей жизни, а сейчас растягивает мои пытки на бесконечность?

– Невозможно забрать слова. Они впитываются в душу, и их ничем уже не вытравить, они там клеймом остаются. Сказанное не воробей. Никогда не слышали такого?

И все это глаза в глаза, невероятно близко к нему, адреналин кипит и пенится в венах, а его пальцы стискивают мое запястье до синяков. И мне нравится. Мне нравится, как они обжигают мою кожу. Каждое прикосновение как откровение. Каждое интимней для меня, чем самый дикий секс. Да... с ним рядом, даже когда он такой вот беспомощный, невозможно не думать о сексе, потому что он им дышит. Он его излучает, как ультрафиолет, и травит меня своей радиоактивностью.

– Мальчик сильно обиделся? – выпалила в отместку за свою дрожь, за свои грязные мысли, от которых краска приливает к щекам и становится стыдно... потому что передо мной парализованный человек.

Вскинулся на подушке, в глазах смертный приговор за «мальчика», и тут же назад со сдавленным стоном.

– Пора взрослеть, Вадим! Отбросить никому не нужную гордость, гормоны и подростковые выкрутасы. Реально смотреть на вещи. Тебе необходима эта операция. Без нее ты умрешь... может быть, не сейчас, может быть, через время... но это то, что тебя ждет! Прекрати вести себя, как ребенок!

Он закрыл глаза и процедил сквозь стиснутые зубы.

– Уходите. Я вам уже сто раз говорил – просто сваливайте отсюда. Вы проиграли. Смиритесь. Займитесь спасением вашей дочери. Там еще не поздно. Там еще не все потеряно! Станьте наконец-то хорошей матерью.

Вот же подонок, ударил в самое сердце. Но я в броне. Меня так просто не сломать.

– А с тобой уже поздно? С тобой все потеряно?

– Да! Со мной уже все поздно и все потеряно. Даже после этой гребаной операции я не смогу ходить, а если и смогу, то это будет ползанье на костылях... но врачи не дают мне надежды даже на это. На хера мне ваша операция?!

Снова мне в глаза, так невыносимо больно слышать все, что он говорит, словно он меня изнутри ножом режет.

Я не знаю, как осмелилась и обхватила его лицо двумя руками, повернула к себе. Когда прикоснулась, он весь дернулся, как волна дрожи прошла по его телу.

– Посмотри на меня, Вадим! Посмотри мне в глаза. Ты просто струсил и сдаёшься. Ты не такой сильный, как я думала, ты, оказывается, слабак? Ты прав – нет в тебе ничего хорошего, раз ты брата младшего решил бросить в интернате. Только о себе думаешь! Упиваешься, жалеешь себя!

– Что ты сказала? – зарычал мне в лицо и сдавил снова мне руки, – что про брата сказала?

– То, что мы оба знаем. Никому он больше, кроме тебя, не нужен! И ты его трусливо бросаешь! Вот что ты делаешь!

– Кто сказал тебе?

– Какая разница? Сказали! У него кроме тебя нет никого.

Долго мне в глаза смотрел, а потом разжал пальцы, но продолжил держать мои руки.

– Я не могу понять, кто вы? Что там происходит в вашей голове? Не пойму ни одного поступка. Это с ума сводит. Понимаете? Вы мне мозг взрываете!

– Понимаю... я тоже не знаю, что происходит в твоей голове.

– А вы об этом думаете?

– Постоянно.

Я провела большими пальцами по его заросшему щетиной лицу.

– Я хочу, чтоб ты постарался, Вадим, дать шанс врачам. Я хочу, чтоб ты выздоровел. Хочу быть рядом с тобой все это время.

Прищурился, и в зрачках снова боль появилась. Та самая – тяжелая, как свинец, она тут же обрывает крылья надежды. Потому что мне кажется, что я вдруг становлюсь ничтожно маленькой. По сравнению с его жизненным опытом мой вдруг становится сущей ерундой. Я живу поверхностной жизнью, как в русских сериалах, тех, что смотрит моя мама. Вроде все как настоящее и картинка красивая – но все это просто декорации.

– Зачем ты все это мне говоришь, Оля?

Его «ты» и «Оля» подействовали на меня как алкоголь, впрыснутый прямиком в вену. Меня тут же начало вести и шатать. Он произносил мое имя не так, как все. Он словно ласкал меня моим именем. И у меня сердце забилось где-то в горле.

– Потому что мне хочется, чтоб ты знал... Чтобы верил, что я не лгу. Пожалуйста, соглашайся. Я прошу тебя. Дай себе шанс!


Сплел свои пальцы с моими и тихо сказал:

– Я перережу себе горло, если мне ампутируют ногу – ты согласна? Ты принесешь мне бритву, Оля?

– Принесу! – и прижала его ладонь к своей щеке, сама не поняла, что из глаз слезы текут, а он пальцем водит, вытирает.

– Лжешь ведь!

– Не лгу. Принесу!

– Зовите врача, Ольга Михайловна. Я согласен на операцию.





***


Дальше все было как в тумане снова. Я бегала по этажам. Носила документы, деньги, лекарства, бинты и вату. Носилась то в аптеку, то обратно с целым списком-простынёй. Потом ждала анестезиолога, чтоб сунуть ему в карман конверт. Никто не берет взятки, но все согласны случайно найти у себя в кармане конверт. Медицина, конечно же, бесплатная.

Вадима забрали через несколько часов. Мы долго смотрели друг другу в глаза, и он нацелился на меня указательным пальцем, словно напоминая о моем обещании. А мне стало плохо, едва я осталась одна у его постели. Я разрыдалась, закрыв лицо руками и чувствуя, как вся уверенность меня покидает. Ведь если ничего не получится, во всем буду виновата я. Это я надавила и настояла. Я толкнула его в обрыв, и никто из нас не знал – есть ли там дно. Хуже всего было мерять шагами палату и коридоры, глядя на проклятые часы и ощущая, как от волнения то тошнит, то швыряет в пот, то начинается дикая паника. Сама не знаю, как забрела к операционным и села там на подоконник возле отделения реанимации, глядя как дождь бьет в окно со всей силы. Стоит стеной, отгораживая меня от реальности. Большие капли ударяются о стекло и сползают мокрыми дорожками вниз.

И у меня перед глазами тот дождь на остановке, губы его мокрые в миллиметре от моих и ладони сильные на бедрах, вспоминаю, как властно дернул к себе. Каждый раз от одной мысли об этом все скручивалось в животе и дух захватывало.

На часы смотрю, а время не двигается с места. Оно замерло. Я даже думала – мои часы стали, но на смартфоне высвечивались те же цифры.

На мгновения мне становилось страшно, что там что-то пойдет не так, что они не смогут спасти ногу или спасти самого Вадима, и я от ужаса глотала воздух широко открытым ртом, стараясь успокоиться и протыкая ногтями ладони до крови, даже не чувствуя боли.

Пока не вышел сам врач и не подошел ко мне. Каждый его шаг стоил мне куска жизни. Я боялась того, что он скажет, до такой степени, что у меня стучали зубы, и я стиснула скулы, чтоб никто этого не слышал. Антон Юрьевич поравнялся со мной. Брови все так же нахмурены, в глазах нечто совершенно неизвестное и непонятное. То ли как на иконах в церкви, то ли как на лицах умалишенных. Словно ничего там нет. Ни жалости, ни сочувствия, ни досады или злости с усталостью.

– Операция прошла удачно. Ногу спасли. Он в реанимации. Организм молодой, справится.

Выучено, монотонно.

– Спасибооооооо.

Я расплакалась и сжала руку врача.

– Спасибо вам огромное. Я даже не знаю... у меня нет слов. Я... простите мне, что я устроила у вас в кабинете... спасибо вам.

– Войтову просто повезло иметь такую женщину, как вы... готовую спать под моим кабинетом.

Усмехнулся одним уголком рта и аккуратно высвободил руку.

– Я бы пригласил вас поужинать со мной в знак вашей мне благодарности... если бы не видел, как вы одержимы моим пациентом.

Развернулся и ушел по коридору, на ходу расстегивая халат и снимая маску с лица.

А его слова снова и снова воспроизводились у меня в голове. Я всем своим существом противилась им и в то же время понимала, что он прав. Есть что-то во всем этом совершенно нездоровое. В том, что я чувствую к этому мальчику.

– Оля, ну что я вам скажу, пока что рано делать прогнозы, одно ясно, что операция прошла успешно. Теперь нужны его усилия и ваши. Он должен хотеть встать на ноги. Он должен к этому стремиться всей душой, иначе ничего не получится. Спасение утопающих... ну вы сами знаете.

Конечно, я знала. После бессонной ночи в реанимации, куда меня пустили, чтоб я дежурила у постели Вадима, пока он отходил от наркоза, прямо с утра за мной зашла Евгения Семеновна и увела к себе в кабинет. Она расписала для меня схему лечения и физиотерапевтических процедур, а так же чем кормить Вадима первое время. Волком она на меня уже не смотрела и иногда казалась даже благосклонной. Правда, отчитала за то, что я нахамила Антону Юрьевичу. Он у них звезда и светило, с ним надо вежливо и нежно. Но меня меньше всего волновала душевная организация хирурга, меня гораздо больше волновало, как прошла операция, и что думают после обхода врачи.

– Ему нужен какой-то рывок, какая-то веская причина бороться. Подумайте, поговорите с психотерапевтом, который заходил к нему несколько раз... не могу сказать, что их беседы прошли успешно, но какую-то информацию Ефим Осипович о больном собрал и может подсказать вам линию поведения. Неплохо бы пообщаться вместе... я вижу, вы хорошо влияете на больного, и, возможно, в вашем присутствии он более охотно будет говорить с доктором Берковичем.

Я хорошо влияю на больного?! Смешно. Он еле меня выносит, и наши разговоры вечно превращаются в боевые действия на грани местного апокалипсиса. О каком влиянии вообще идет речь? Разве что он сделает в точности наоборот. Конечно, я надеялась, что после операции Вадиму дадут больше шансов на выздоровление, больше шансов на то, что он сможет ходить. Этот вопрос сжирал меня с того самого момента, как я вошла к ней в кабинет.

– Вы серьезно? У него перелом позвоночника. Да, не задет спиной мозг, но есть сильный ушиб, его нога была раздроблена в нескольких местах, и вместо костей поставлены имплантаты, которые неизвестно как себя поведут в ближайшее время. Он должен для начала начать садиться, шевелить пальцами ног, двигать ими, да просто чувствовать их, а вы хотите, чтоб он бегал? Тут неизвестно – восстановятся ли все функции организма, сможет ли он быть полноценным мужчиной в конце концов. Вы с ним в каких отношениях?

Пристально на меня посмотрела, и вся краска прилила к моим щекам. От неожиданности я даже щеку прикусила.

– Не в таких! – вырвалось само, и я покраснела еще сильнее.

– В каких – не таких?

– Ну вы говорили о мужских функциях, потом спросили об отношениях и...

– Угу, на воре и шапка горит. Я просто спросила... Но раз шапка уже сгорела, то скажу вам откровенно – возможно, с этим у него проблем не возникнет, как у многих спинальников. Пока что рано судить, но скорее всего, вам повезло, и с эрекцией у него будет все в порядке, конечно, не завтра же. Могут быть некоторые отклонения в виде быстрого семяизвержения или наоборот....

– Евгения Семеновна!

– Что? Что за смущения? Я врач. Тут нечего смущаться, и вопросы о его детородных функциях более чем серьезные. Тем более учитывая, как вы к нему относитесь.