Будапештский нуар

– Это тот самый Иштван Барцихази Барци?

– А вы много таких знаете?

– Государственный секретарь премьер-министра.

– Да. И не дурите. Чего вы хотите добиться?

Гордон вытащил перевязанную руку из кармана и положил на стол.

– Изначально я взялся за дело мертвой девушку из чистого азарта. Выйдет неплохая статейка, думал я. Затея показалась мне интересной. Но на каждом повороте я заходил в тупик. Это подстегивало меня еще больше. В субботу вечером меня избили до полусмерти. Сегодня утром под дверью своей квартиры Кристина обнаружила курицу со свернутой шеей. И записку, что, если я не оставлю это дело, ей тоже свернут шею. Я не могу остановиться.

– А надо бы.

– И что тогда?

Вечей задумался.

– Ничего, – ответил он наконец и откинулся на спинку стула. – Они не поверят, что вы бросили дело. Кто бы ни стоял за всем этим. Вы были правы, когда сказали, что это не Будапешт, а Чикаго. Чтобы быть гангстером, не обязательно иметь ружье.

– Понимаете? Допустим, я пренебрег бы тем, что меня избили, запугали, что покушаются на жизнь Кристины, допустим, я бы с ходу нашел убийцу девушки, но даже тогда я бы не бросил дело. Но я не пренебрег, не нашел убийцу. Я должен что-то сделать, потому что, если нет…

– Не продолжайте, – оборвал его Вечей. – Понимаю.

– А я все еще не понимаю одного. – Гордон потушил окурок. – Я стоял у катафалка за день до похорон Гёмбёша. Я видел министра внутренних дел Козму. И знаете, с кем он говорил?

– Нет.

– Не с Швейницером. Не с руководителем группы по охране правопорядка, а с Владимиром Геллертом.

– Ничего удивительного, – ответил Вечей.

– Разве?

– Козма и Геллерт учились в «Людовике». На одном курсе.[21]

– Барцихази тоже закончил «Людовику», – отметил Гордон.

– Но он поступил раньше.

Гордон кивнул, встал и бросил на стол один пенгё.

– Удачи с Голливудом. И спасибо.

– Не благодарите.

– Можно еще один вопрос? – Гордон оперся о спинку стула.

– Да?

– Что вы знаете о торговце кофе Сёллёши?

– О владельце «Арабс»?

– Да.

Вечей некоторое время пристально смотрел на Гордона.

– Кроме того, что в 33-м году он купил себе титул витязя?

– И сколько это может стоить?

– А что? Тоже хотите купить? – Вечей поднял взгляд на Гордона.

– Нет, просто любопытно.

– Я вам так скажу: если еврей отказался от своей веры, титул витязя ему никогда не повредит, во сколько бы это ему ни обошлось.



Гордон вернулся в редакцию уже после одиннадцати. Иштван Лукач сидел в своем кабинете с красным карандашом в руке и копался в стопке рукописей.

– Опять! – Лукач бросил на подчиненного свирепый взгляд. – Одиннадцать часов, а вы только пришли на работу. Возможно, в Америке так и принято, Гордон, но вы, кажется, работаете в Пеште. И уж поймите правильно, мы тут настолько мелочные, что придерживаемся рабочего времени и всего такого прочего. Репортер в девять часов уже сидит за столом и пишет статью, или не сидит, но в таком случае он гоняется за статьей, чтобы к двум ее уже сдать. Разве я вам этого еще не говорил? А?

Тогда Лукач наконец поднял взгляд и увидел небритое лицо Гордона, рану на губах, бинт, торчащий из-под шляпы, и безжизненно свисавшую правую руку.


– Что с вами, черт побери, стряслось?

– Несчастный случай.

– Подрались?

– Не по собственному желанию.

– Надеюсь, хотя бы с репортером конкурирующей газеты? Из-за того, кому писать про Манци, которая выпила спички?

– Правой руке нужен покой. Врач сказал, что до пятницы ее нельзя напрягать.

Лукач пристально смотрел на него из-за стола.

– Я даже печатать не могу. Писать уж тем более.

Ведущий рубрики бросил карандаш на бумаги и глубоко вздохнул.

– Тогда идите, пожалуйста, домой и до пятницы научитесь писать левой рукой. Или печатать. Или и то и то.

На этих словах Лукач поднял печатный листок и продолжил читать.

Гордон спустился в архив. Дверь, как всегда, была закрыта. Когда репортер вошел, Штрассер как раз складывал связанные газеты на столик у стены. Архивариус полностью погрузился в работу. Он то и дело доставал карандаш из-за уха, записывал что-то печатными буквами, листал тома, откладывал, искал дальше, поглядывал в каталог, чесал макушку. Гордон знал наверняка, что в такие моменты архивариуса нельзя беспокоить, иначе он разозлится, по одному захлопнет каждый выложенный том и выпустит над столом дым, притворяясь, что слушает.

Архивариус и сейчас сидел с сигаретой во рту. Гордон присел на стул, предназначенный для гостей, и тоже закурил. Было немногим за полдень, когда Штрассер взял тома и по очереди составил их один за другим обратно на полку. Закончив, он плюхнулся за стол, перечитал свои записи и какое-то время сидел, уставившись в потолок. Затем неожиданно подскочил, подбежал к полке, вслепую снял с нее какой-то том, полистал, вытащил из-за уха карандаш и что-то записал.

– Так я и думал, – пробормотал он, подошел к столу, поправил налокотники и наконец заговорил:

– Я готов, Гордон.

– Отлично.

Архивариус аккуратно разложил перед собой записи и посмотрел на посетителя:

– Вы не просили письменно, поэтому я не указал ссылки. Может, я что-то и вспомню, если это важно, но извините заранее.

– Мне не важно, когда, где и кем написана статья, Штрассер. Достаточно информации с ваших слов.

– Итак. – Тот расправил плечи.

Гордон был как на иголках и не отказался бы сейчас потрясти архивариуса, чтобы тот наконец заговорил. Но он знал: ожидание оправдается. Он знал наверняка, что, если нанять частного детектива, тот потратит в десять раз больше времени, а выяснит в десять раз меньше, и, конечно, язык за зубами держать не будет.

– Итак, – повторил архивариус. – Витязь Андраш Сёллёшхеди Сёллёши родился в 1876 году в Будапеште. Его отца тогда уже звали Томаш Сёллёши, если быть точнее, Томас Ротенау. После освободительной борьбы он приехал в Буду в качестве ашкеназского еврея и открыл свой универмаг. Когда он отказался от веры, точно не скажу, но знаю, что это произошло в конце 50-х годов ХIХ века. Сына он окрестил уже не Андреасом, а Андрашем. Жена его тоже приняла римское католичество. Отец Сёллёши стал по-настоящему состоятельным человеком, когда в 1867 году перенес свой магазин в Пешт. Андраш был единственным ребенком, поэтому отправить его учиться за границу не составило труда. Сначала он учился в Антверпене, затем в Берлине. В 1902 году вернулся в Будапешт и сразу занял место рядом с отцом, который скончался уже в 1905 году. Еще через год, в 1906 году, Андраш женился на Ирме Петнехази. В 1914 году у них родился единственный ребенок, девочка, которую назвали Фанни. Первые два года мировой войны он много путешествовал, главным образом по Африке. Он одним из первых заключил сделку в Абиссинии. В 1919 году он уже был владельцем пяти магазинов в Пеште, но их оборот блекнул на фоне импорта кофе. Какое-то время он поставлял свой товар в наикрупнейшие магазины Вены и Белграда. Таким образом в 1920 году он вышел на немецкий рынок.[22]

Он умело лавировал в щекотливых вопросах политики, умел стороной обойти шторма, так что вскоре открыл еще несколько магазинов, которые на этот раз занимались оптовой торговлей: один в Берлине, один в Мюнхене, один в Бремене и один в Нюрнберге. В 1933 году Хорти пожаловал ему титул витязя и одновременно назначил тайным советником. С начала года большая часть экспорта направлялась в Германию как одному из самых крупных подрядчиков.

Сейчас он проживает по адресу: улица Пашарети, дом 48. Его контора располагается на проспекте Императора Вильгельма. Личный автомобиль: «Майбах DS8 Цеппелин»-седан, номер MA 110. Известен как замкнутый человек, часто по делам бывает в Германии. Не ходит в театр, почти не появляется в обществе. Жена, Ирма Петнехази, значительно активнее и является членом различных женских объединений. Единственный ребенок – самое большое разочарование в жизни Сёллёши, так как теперь непонятно, кому передать дело.

Гордон даже не пытался записывать то, что Штрассер зачитывал безучастным, угасающим голосом. Из него бы не вышло хорошего радиодиктора, но он к этому и не стремился.

– Скажите, Штрассер, можно мне забрать ваши заметки? – спросил Гордон.

Архивариус смерил его взглядом.

– Никогда не отдавал свои заметки.

– И наверное, никогда не встречали репортера, который хотел бы работать, но не мог, потому что ему чуть не сломали руку.

– Видел я репортеров, которые не могли работать, но бывают исключительные случаи.

– Это как раз один из них. – Гордон поднялся и положил перед Штрассером еще одну пачку египетских сигарет.

– Мне тоже так кажется. – Штрассер моментально спрятал пачку и подвинул заметки ближе к Гордону. – Не знаю, зачем вам это. Неужто статью собрались писать? Это было бы любопытно.

– Почему?

– Сёллёши никогда не общался с репортерами. По крайней мере, с нами – точно, но и от других не слышал. Писать о нем писали, но сам он никогда не давал интервью.

– Почему он так себя ведет?

– Сами выясняйте, если хотите, потому что мне отсюда, из архива, ничего не видно. Да и желанием не горю.