Брак с Медузой

Мбала прекрасно знал этот трюк и был к нему готов; однако в следующий миг, увидев, как удлиняется, бежит по кустам астрагала и исчезает в колючих зарослях его собственная тень, и думать забыл о трюках.

– Дядя? – повторил Нуйю.

Теперь в его плачущем голосе звучало какое-то новое выражение, и… и было что-то еще?

Нуйю лежал головой к ямсовому полю, Мбала стоял к нему спиной. Поле было более или менее круглой формы, с беспорядочно разбросанными по нему кустами ямса. Со всех сторон окружали его заросли астрагала, а за ними колючий терновник. На границе поля, почти точно по четырем сторонам света, высились четыре камня. Лужайка, на которой рос ямс, когда-то, вероятно, была склоном каменистой горы, но какой-то забытый катаклизм расколол гору надвое, с северо-востока на юго-запад, и затем еще раз, с северо-запада на юго-восток. Гора распалась на четыре монолита, усадка и эрозия расширили пространство между ними; это пустое пространство обнаружил покойный отец Мбалы, расчистил и начал сажать здесь ямс. На местном языке это место именовалось «Рот Великана»: говорили, что если человек встанет меж четырех камней и крикнет, голос его будет слышен во все стороны на расстояние дня пути.

– Дядя, о дядя! – восклицал Нуйю с такой страстью в голосе, что Мбала с любопытством обернулся к нему.

Нуйю лежал, вздернув голову вверх и назад под невероятным углом, глаза его почти выкатились из орбит, а темное лицо было… серебристым!

Мбала спрыгнул с него, перевернувшись в воздухе, присел и уставился вверх – на плывущий по небу серебряный шар. В центре ямсового поля, на высоте примерно десяти футов, шар остановился и завис.

Нуйю громко всхлипнул. Мбала бросил на него взгляд – и, не понимая, зачем это делает, и не пытаясь понять, протянул руку и помог ему встать. Теперь они стояли и смотрели вместе.

– Как луна… – пробормотал Мбала.

Окинул взглядом пейзаж, освещенный серебристым светом, затем снова посмотрел на шар. От шара исходило ровное яркое сияние, странным образом не оставляющее следа на сетчатке глаза.

– Он пришел, – произнес вор. – Я позвал его, и он пришел.

– А что, если это демон?

– Ты сомневаешься в собственном отце?

– Отец… – прошептал Мбала.

Серебряная сфера опустилась к самой земле. А потом открылась.

Вся она была полна дверей, и все они поднимались кверху, так что серебряный шар оказался испещрен отверстиями. Из него вырвался луч света – но света, непохожего ни на что из того, что видел раньше Мбала. Розовато-лилового, с зелеными отблесками. И, хоть воздух был чист, а серебристое сияние ярко освещало все вокруг, видеть сквозь этот свет не удавалось. Мало того: луч света не тускнел, не рассеивался постепенно – обрывался, словно наткнувшись на невидимую стену, хотя никакой стены здесь не было. Странный обрезанный луч пошарил вокруг, добрался до края зарослей астрагала и в них углубился. Раздался неровный журчащий звук, словно быстрый поток несся по каменистому ложу. Казалось даже – что-то движется по лучу назад и вверх, к шару, однако толком разглядеть не удавалось.

Медленно пробравшись сквозь заросли астрагала и добравшись до терновника, лиловый луч остановился. Или нет, не остановился. Начал выкашивать астрагал, медленно и аккуратно, точно следуя границе терновника.

Там, где проходил лиловый луч, кусты исчезали: оставалась голая земля, присыпанная каким-то белым веществом, какого Мбала и Нуйю раньше не видели. Это вещество испарялось на глазах, и земля после него оставалась влажной.

– Ты и теперь сомневаешься? – пробормотал Нуйю. – Кто, как не твой отец, станет расчищать поле?

Они стояли, в благоговейном трепете наблюдая, как серебристая сфера расчищает землю. Когда луч приблизился к ним, попятились и отступили в терновник. Если сфера со своим лучом и заметила их движение или их самих, то не подала виду. Она просто следовала дальше, срезая и собирая кусты астрагала, растения с высоким содержанием селена. Срезав весь астрагал на лужайке, сфера погасила луч, закрыла люки, со щелчком сфотографировала это место на прощание и взмыла в небеса, где, на высоте десяти тысяч футов, настроила свои сенсоры, обнаружила еще одни заросли астрагала к северу отсюда и помчалась туда за единственным, что ее интересовало – источником селена.

Мбала и Нуйю с опаской вышли на расчищенное поле и огляделись вокруг, в бледном свете занимающейся зари. Нуйю коснулся земли рукой. Земля была холодной и влажной. В ямке он заметил немного того странного белого вещества, зачерпнул его ладонью. Оно растаяло, оставив по себе несколько капель воды. Нуйю вытер руку о набедренную повязку, сказав себе, что удивляться тут нечему: где одно чудо, там и второе.

Мбала все еще смотрел в небо.

– Ты убьешь меня? – спросил Нуйю.

Мбала оторвал взгляд от тающих в небе звезд и посмотрел брату в лицо. Смотрел долго, и Нуйю не замечал в его лице никакой перемены: на него Мбала взирал так же, как на далекие звезды.

– Я потерял отца, – проговорил он наконец, – потому что он позволил воровать мой ямс. Поэтому я в него не верил. Но ты верил, и он спас тебя. И вернулся. Я не убью тебя, Нуйю.

– Я умер! – выдохнул Нуйю. – Нуйю-неверующий умер, когда увидел твоего отца.

Наклонившись, он поднял мешок ямса и протянул его Мбале.

– Умер Нуйю-вор, – ответил Мбала. – Этот ямс и твой, и мой: и вчера, и завтра, и навеки. Здесь больше нет вора, Нуйю.

Они вернулись в крааль рассказать женщинам, что им теперь предстоит много работы. Когда Нуйю проходил мимо старого колдуна, тот протянул руку и незаметно потрогал его набедренную повязку. Затем прикрыл руку, которой прикоснулся к Нуйю, другой рукой и обе прижал к груди. Старик знал, что этого не требовалось: одного присутствия Нуйю достаточно. Прикосновение – не более чем символ. И все же этот символ был нужен ему; он знал, что память об этом прикосновении будет хранить до смерти.

– Теперь твой демон мертв, – сказал он Мбале.

Мбала и Нуйю, верующий и новообращенный, с сердцами, полными благоговения и радости, улыбнулись друг другу.





Глава семнадцатая




Гарлик лежал без сознания под куполом, пока тончайшие манипуляторы механического хирурга вносили в его семя жизненную суть Медузы. Поэтому он не видел, как изменилось все вокруг: приземистые механические «улитки» втянули пылесборники, световые «рожки» их потемнели, каждая из них раскрылась и передала свое содержимое другим машинам, более в нем нуждавшимся; те, в свою очередь, завершив задачи, распадались на части, рассыпались, и вещество их поглощали третьи машины, пока еще работающие; и так продолжалось, пока на изрытом поле не остались одни «танки» с журавлиными шеями и головками, увенчанными множеством рогов, а кроме них – огромные серебристые сферы, готовые принять «танки» на борт и стремительно доставить по назначению.

Запасного плана на случай поражения не было, ибо и поражения быть не могло. Устройство электроэнцефалографа и запись энцефалограммы ясно показали трансцендентному сознанию Медузы, чего недостает обычному человеческому разуму, чтобы стать разумом общим. Изготовить ловушку для человечества оказалось не слишком сложно: во многих его проявлениях – в том, как люди бессознательно подражают другим, как друзья вдалеке друг от друга одновременно садятся за стол и пишут друг другу схожие письма, как любой коллектив, будь то картель, комиссия, толпа или народ, избирает себе лидера и начинает следовать за ним, виделся живой и мощный потенциал, прочное основание для коллективного разума. О том, сможет ли (вос) соединенное человечество продолжать существование, превратившись в единую сверхличность, Медуза не задумывалась: какая разница? Едва слившись друг с другом, оно сольется и с Медузой, ибо она всегда (не «почти всегда», не «практически всегда», а именно ВСЕГДА) беспрепятственно проникает в коллективный разум, стоит лишь его коснуться.


Итак, автоматический завод погрузился в молчание; серебристые сферы бесшумно выкатились в центр распаханной равнины, открыв люки, собрали в себя «танки» – проекторы с журавлиными шеями, взлетели и помчались в разные концы земли, готовые разместить проекторы везде, где их излучение (отчасти звуковая волна, отчасти нечто иное) достигнет больших человеческих масс. До всех людей излучение не доберется, – но дойдет до большинства, а оставшихся коллективный разум сам втянет в свою орбиту. Никто не избежит его притяжения: не сможет, да и не захочет. А затем Гарлик совокупится с этим новым, единым, безупречным существом, всеет в него крохотную частицу себя – и в миг слияния этой частицы с яйцеклеткой Медуза охватит человечество так же, как кристаллизуется перенасыщенный раствор.





Глава восемнадцатая




Шерон Бревикс скорчилась на отмели каменистого берега ручья. Она умирала.

Накануне шагала целый день, но так и не нашла ни моря, ни города, ни людей. Билли рассказывал: если потеряешься, надо просто найти реку и идти по течению – все реки впадают в моря, а на берегу обязательно будет город или люди. Так что, едва рассвело, Шерон направилась по течению вперед. Остаться на дороге и ждать, пока кто-нибудь проедет мимо, ей не пришло в голову; она была уверена, что находится вблизи шоссе и что рано или поздно кто-нибудь ее найдет. Пройдя вдоль реки час, никого и ничего не видя и не слыша, она не сообразила, что уходит от дороги все дальше.

В конце концов, ей было всего четыре года.

К десяти утра ей страшно хотелось есть. К полудню уже живот подводило от голода. Она захныкала, один раз даже села и поревела как следует, но потом встала и пошла дальше. Она уже так долго идет, думала Шерон, море наверняка где-то совсем неподалеку! (Море было от нее в тысяче двухстах милях, но этого Шерон не знала.) Днем она немного поспала, а проснувшись, обнаружила на кустах малину. Рвала и ела ягоды, пока ее не ужалила оса; тогда Шерон с криком убежала. Снова нашла свой ручей и шагала вдоль него, пока не стемнело.

Теперь было уже совсем темно, и Шерон умирала. Чувствовала она себя даже лучше прежнего; точнее сказать, ничего особенного не чувствовала, кроме голода. Голод не уменьшал все иные ощущения, но милосердно их приглушал. Страх, холод, даже одиночество в присутствии этого острого голода меркли, как звезды в полдень. В суете переезда, а затем в двухдневном путешествии Шерон ела меньше обычного; а ведь четырехлетнему ребенку и так-то немного нужно, чтобы выбиться из сил.

После полуночи ее тревожный сон сменился иным состоянием, более глубоким и опасным. Она больше не вздрагивала на холодном ветру, не чувствовала покалывания в онемевших руках и ногах. Шерон спала сидя, наполовину втиснувшись спиной и боком в крохотную «пещерку» в скале. Проснувшись утром, скорее всего, уже не сумела бы встать, едва ли могла бы даже ползти. Но…

Шерон подняла голову: ее разбудил какой-то звук. Сперва ей показалось, что прямо перед глазами, в нескольких футах от нее, блестит серебристый шарик с рождественской елки. Шерон заморгала, вгляделась – и поняла, что шар, бесшумно спускающийся с ночного неба, на самом деле гораздо дальше и гораздо больше. Затем до нее донесся сердитый рев моторов. Подняв глаза чуть выше, она увидела во тьме мигающие хвостовые огни небольшого самолета; он стремительно несся вниз.

Шерон вскочила на ноги, пошатнулась и схватилась за скалу, чтобы не упасть. Она видела, что огромный шар готов приземлиться на плоскую, травянистую вершину холма милях в трех отсюда. Видела, как самолет, когда шар был всего в тридцати футах от земли, протаранил его носом, и все вместе – самолет, шар и все, что шар нес в своем серебряном чреве – запылало ярким пламенем.

Шерон смотрела на пламя, пока оно не угасло; потом легла, закрыла глаза и продолжила гаснуть сама.





Глава девятнадцатая




«Сколько сообщений о летающих тарелках! Прямо эпидемия какая-то!» – так думали наблюдатели в те несколько минут, что осталось им думать прежним, привычным образом.

Эти же последние минуты принесли немало тревог военным. Радары сообщали об объектах, движущихся с такой скоростью, что маршрут их можно было вычислить и предсказать безошибочно: чем выше скорость, тем точнее предсказание. Однако затем начали поступать новые сообщения, странные и тревожные: объекты появлялись, исчезали и с быстротой молнии снова появлялись совсем не там, где их ждали. Такие траектории на такой скорости были попросту невозможны; однако прежде, чем теоретики пересмотрели свое понятие «невозможного», сами они и все их сотрудники, коллеги, знакомые, соседи, родственники и домочадцы избавились от необходимости рассуждать и вычислять поодиночке. Произошло это в один миг: только что человечество говорило на разных языках и не слушало друг друга – и вдруг окончилось проклятие Вавилонской башни.



Пятилетний Генри спал, как обычно, на спине, лицом вверх, плотно сжав ноги, подсунув под ягодицы стиснутые кулачки. Ему снился беззвучный кошмар: со всех сторон окружали его улыбчивые папы. Иные из них носили маски других ребят в саду, или уличных собак, или продавцов в магазинах; но все это были папы, ласковые, улыбающиеся, как всегда перед тем, как заорать ему в лицо. А между ним и всеми этими папами стояла добрая богиня с мягкими руками, полными запретных леденцов и бутербродов с арахисовым маслом, тех, что сует она потихоньку маленьким мальчикам, когда за трусость их отправляют спать без ужина. Богиня была здесь, чтобы заботиться о нем и его защищать; но когда неизбежное случилось и все мальчишки, собаки, продавцы, отцы разом заорали и ринулись на него, она ничего не сделала. Просто стояла, виновато улыбаясь и протягивая леденцы, и как будто не замечала, что они все с ним творят. Кошмар этот был окрашен безнадежностью, абсолютной уверенностью в том, что то же самое ждет Генри и по пробуждении; ибо сон и мир были для него одним.





Глава двадцатая




Каждый человек – частный случай общих закономерностей. Но ни один из нас не похож на другого: у каждого своя уникальная история, порожденная сочетанием личных свойств, влияющих на человека сил и того, как он воспринимает эти силы. Один видит в машине Бога, другой в Боге – всего лишь аргумент, а третий использует любые аргументы как орудия, то есть своего рода машины. При всей своей способности работать в согласии с другими, испытывать и вызывать сочувствие и сострадание, по сути человек остается одинок: никто из нас не знает точно, что чувствует другой. На высоте чувств человек приближается к потере сознания… сознания чего? Всего окружающего, но не себя.

В ночь, когда миру настал конец, люди оставались частными случаями: думали свои мысли, жили своей жизнью, не сомневались, что сегодняшний день – прямое продолжение вчерашнего, а завтра все будет так же, как сегодня… и в этом наконец-то ошибались.

В тот самый миг, когда Пол Сандерс встал с кушетки, подхватил на руки Шарлотту Данси и сказал себе: «Ну, сейчас или никогда!»…

Когда юный Гвидо шагал по предрассветному Риму и в теле его пела музыка, а резное чудо под мышкой нетерпеливо ждало прикосновения его освобожденного таланта; и ни один любовник, или скупец, или фанатик на земле не любил так свою возлюбленную, деньги или Господа, как Гвидо любил свою скрипку…

Когда братья Мбала и Нуйю, обращенный неверующий и раскаявшийся вор, повернулись навстречу новому дню, навстречу заре веры и изобильного ямса…

Когда пятилетний Генри спал и беззвучно плакал во сне, окруженный улыбчивыми палачами, и нигде в целом свете не видел себе спасения…

Когда на прикроватной тумбочке Бумазеи Кармайкл зазвонил предрассветный будильник, и Бумазея принялась стягивать свою практичную хлопчатобумажную ночную рубашку, чтобы принять душ…

Когда Шерон Бревикс открыла глаза навстречу рассвету – второму своему дню в глуши, без крова и без пищи…

В тот же самый миг все эти люди, частные случаи родовой жизни человечества, каждый со своими уникальными чувствами, желаниями, воспоминаниями, слились в единое двух-с-половиной-миллиардноголовое существо, и каждый из них два с половиной миллиарда раз повторился в каждом из своих собратьев.