Абсолют в моём сердце

Больное воображение — моя любимая игрушка, и я так часто играю с ней, что игры сложно отличить от реальности… Я много чего делала с Эштоном в своих мечтах, но есть нечто, что доставляет мне наибольшее удовольствие: прижимаюсь всей доступной поверхностью своего тела к нему, мы оба обнажены, поэтому я получаю настолько полный контакт, насколько он физически возможен… Моя грудь прижата к его груди, наслаждаясь её жаром и силой, мой живот касается его живота, ощущая каждое его трепетное движение, считая медленные, спокойные вдохи и выдохи, наши бёдра соединены в одно…

Закрываю глаза и представляю себе, как он укладывает меня в нашем ложе из белоснежных простыней и лепестков каких-то цветов, и в тот момент, когда его тёплая ладонь проводит одну длинную в своей бесконечной нежности линию, я впадаю в самый настоящий экстаз…

Кто-то из древних сказал, что все удовольствия заключены не в теле, нет, они — в голове. И я, кажется, вынужденная жестокой судьбой и реальностью, научилась управлять ею так виртуозно, что мой выдуманный мир легко размывает границы настоящего, живого…

— Соня… — слышу его негромкий голос.

Открываю глаза, смотрю, вижу его лицо — далёкое, чужое, безразличное. Эштон и не догадывается, что только что занимался со мной любовью, и был виртуозен…

— Соня, доставай спальник, ты устала.

Я встаю, борясь с головокружением, с трудом ощущая почву под ногами, и Эштон принимает моё состояние за физическую измотанность.

— Завтра сбавим темп. Ты просто говори мне, если больше не можешь. Я ведь не умею читать мысли, Соня!

Мои дрожащие возбуждением руки шарят в рюкзаке, и только в этот момент я понимаю, что у меня нет спальника. Был, я покупала его, сворачивала трубочкой и приматывала специальными зажимами к рюкзаку.

Но теперь его нет, и я не имею понятия, где он.

Не произнося ни слова, возвращаюсь на своё место у костра.

— Без отдыха мы далеко не уйдём… — его голос такой тихий, мягкий, что мне хочется укутаться в него, как в тёплую шаль.

— У меня нет спальника, — отвечаю так же тихо, почти неслышно.

Эштон вздыхает, почти обречённо поднимается и направляется к своему рюкзаку. Не хочу загадывать, но вероятность того, что он, возможно, хочет предложить мне своё место для сна, согревает меня больше, чем наш костёр.

Пока он разворачивает свой достаточно большой оранжевый спальник и засовывает в него такой же большой коврик, похожий на тонкие маты для йоги, я окончательно прихожу в себя.

— Залезай, — командует.

— Я думала, их укладывают на то место, где был костёр, — выделываюсь.

— Весной и осенью да, а сейчас у нас август, и за день земля достаточно прогревается.

Это правда, потому что мы устроили свою ночёвку не в дремучем лесу, а на открытой проплешине, весь длинный световой день подставленной солнцу.

Я залезаю, наслаждаясь теплом, потому что ночью тут всё же прохладно. Эштон всё также сидит у костра и медитирует, неотрывно глядя на огонь. Мне бесконечно нравится его лицо в этом красно-оранжевом свете, но я также знаю, что и ему нужен отдых — он тоже устал.

— Эштон…

— Да?! — не поворачивая головы.

— Ложись и ты тоже.

Его глаза некоторое время смотрят в мои так, словно я предложила ему отправиться в Арктику на оленях! Внезапно губы растягиваются в тёплой улыбке:

— Боюсь, это не совсем… уместно!

Мгновенно решаю, что самое эффективное средство в нашей ситуации — это режим балагурства, поэтому стараюсь обратить неловкость в шутку:

{Óla fur Arnalds — Only The Winds}

{SYML — God I Hope This Year is Better Than the Last}

— Знаешь, если ты заболеешь пневмонией в этом лесу, я хапну стресса намного больше, нежели от факта обнимашек со своей детской влюблённостью. Так что не разводи детский сад — залезай в спальник!

Некоторое время Эштон театрально пялится в звёздное небо, затем с улыбкой и непонятным шармом в глазах смотрит на меня:

— Ладно, если пообещаешь, что не полезешь целоваться!

— Что, твоя Маюми такая ревнивая?

— Думаю, любой девушке не понравится, если с её парнем будет… другая!

— Это в каком смысле «будет»? Эштон, не обольщайся! Ты сто лет уже как вычеркнут из моего списка «хотелок», расслабься уже!

— Да понял я, понял, иду.

— Ну и самомнение у тебя, старший брат. Даже Лёшка нервно курит в сторонке от такой наглости!

Эштон молча протискивается в спальник, и хотя модель действительно просторная, лёжа на спине вдвоём нам тесно:


— Тебе продали туфту. Вряд ли этот спальник для двоих, — говорю.

— Одинарные в два раза уже, поверь, я выбрал самый большой.

— Меня обтянуло как сосиску, как ты собирался спать тут вдвоём с Маюми?!

— Ну, во-первых, она мельче тебя, а во-вторых, в обнимку.

Я молчу. Вроде ничего обидного и не сказал, а в носу щиплет. И от такой мелочи! Скорее всего, это всё мои нервы. Говорила же: я в этой поездке, как у собаки пятая нога!

— Повернись ко мне спиной, — тихо просит Эштон.

Выполняю без лишних вопросов, и слёзы, наконец, не выдерживают, вырываются обильным горячим ручьём, стекая по виску. Ну и ладно, думаю, так даже лучше, хоть поплачу без риска быть уличённой, главное не всхлипывать и дышать ровнее… Мысленно представляю себя на лугу, устланном ароматными полевыми цветами, смотрю на синее небо, закрывая глаза от солнца рукой, улыбаюсь, и бурный поток эмоций удаётся остановить.

Чувствую движение, знаю, что Эштон принимает ту же позу, что и я, чтобы отделиться двумя спинами, а не одной — для надёжности. Господи, думаю, да он относится ко мне как к чумной!

В носу снова щиплет, перед глазами опять луг и … жаркое, сильное тело вжимается в мою спину и бёдра, повторяя меня, обнимая мой живот тяжёлой рукой, но это такая приятная тяжесть… Нет ничего слаще её, нет ничего желаннее, нет ничего роднее!

Я бы съязвила что-нибудь, вроде: «Просил не лезть целоваться, а сам тут же лапать кинулся!», но не могу, сил нет сдержать рыдания, и они лавиной вырываются наружу, слезы намочили мягкую ткань под моей щекой, горло душит нечто непонятное, необъяснимое, но упорное, я задыхаюсь и в попытке хватануть в лёгкие воздуха внезапно всхлипываю…

Выдала! Всё-таки выдала себя, дура!

Жду, что он отпустит, испугается, отвернётся, как обычно, как всегда это происходило, кроме одного единственного раза — тогда в наше первое Рождество. Но он прижимает свою руку ещё плотнее и не только её: его горячее дыхание и влажность приоткрытых губ в моих волосах окутывают теплом и нежностью, творят мой мир безмятежности…

Боль отпускает, проходят судороги рыданий, дыхание делается ровнее, успокаивается сердечный ритм.

— Зачем ты поцеловал меня тогда? — мне нужно знать это. Давно уже нужно.

Не сразу, но всё же он отвечает:

— Не знаю. Это был… момент. Один из тех, когда просто чувствуешь, не думая о последствиях, разумности, правильности. Просто отдаёшься порыву…

Я больше не задаю вопросов, Эштон не стремится говорить тем более. Мы оба знаем, что он не любил, не любит, и не полюбит, но никогда уже не будет чужим мне.

Долго не засыпаем. Я — по вполне очевидным причинам: когда ещё жизнь подкинет такой подарок, как ночь в объятиях любимого человека? Пусть и не тех, о которых мечталось, но тем не менее! А он… Он не спит тоже, я это чувствую, слышу по его дыханию. Почему — не знаю, может, мечтает о своей Маюми?

Когда его тело обмякло под тяжестью сна, спокойствие окутывает и меня, и это самый безмятежный, самый сладкий, самый волшебный сон в моей жизни…

Просыпаюсь от боли в онемевшем боку, но готова терпеть её ещё вечность, только бы обнимающие меня руки не отпускали как можно дольше. Уже светает, и я лежу, разглядывая тонкие зелёные нити травы и ярко-жёлтую головку одуванчика прямо перед своим носом. Спустя небольшое время чувствую протяжный вздох за своей спиной.

— Не спишь? — спрашиваю.

— Нет… — отвечает тихий голос.

— Давно?

— Около часа.

— Чего не встаёшь?

— Боюсь тебя разбудить…

Его рука мягко, будто неуверенно, покидает мой живот, я слышу жужжание раскрывающейся молнии и тихо прощаюсь со своим чудом. Чудом, которого и не ждала…

Эштон скручивает спальник в тугой жгут, а я разглядываю его отросшие волосы, борясь с неимоверным желанием запустить в них руку и расчесать пальцами, распрямляя крупные полукольца прядей.

— Ты сменил причёску… Раньше выглядел более подтянуто, серьёзно что ли … Сейчас — фривольнее, — с языка чуть не сорвалось слово «сексуальнее».

Эштон поднимает глаза и расплывается в самой широченной своей улыбке, от которой сосны и ели плывут перед моими глазами.

— Маюми так больше нравится! — признаётся, всё также улыбаясь.

Думаю, он даже не понял, как вонзил копьё в моё сердце, и наконечник этого орудия был смазан самым болезненным ядом из всех возможных.

Дальше всё как в тумане — мой мозг отказывался ясно мыслить, а может, это была пелена невыплаканных слёз. Мы молча шли, Эштон иногда останавливался, сосредоточенно думал, пытаясь понять по солнцу и мхам не сбились ли мы с маршрута. Я просто плелась сзади и молилась, чтобы выбранный им путь имел бы как можно больше крутых спусков и подъёмов, потому что в этом случае он каждый раз оборачивается, чтобы помочь и взять мою ладонь в свою… И в эти моменты я словно рождаюсь заново, зная наперёд, что тут же вновь придётся умирать снова…

Мне не было страшно ни минуты, ни единой несчастной секунды, мне было некогда — я любовалась им. В тот день Эштон казался мне эталоном мужской идеальности: сфокусированный, собранный, несущий ответственность за две жизни, свою и мою.

Наверное, каждая влюблённая женщина видит в своём мужчине только лучшее, но я в тот день впервые осознала, насколько, действительно недооценивала его внешность. И тогда же впервые мне пришло в голову, что я Эштону не пара. Маюми, со своей кукольной азиатской красотой — возможно, а вот я — вряд ли.





Глава 24. Drizling