Gerechtigkeit (СИ)

 — Я так думаю, они это сочли бы за самое настоящее похищение, если что. А потому бросал бы ты лучше, а не то тебя и впрямь посадят еще, чего доброго. Куда-нибудь туда. Ну, туда куда-нибудь, я точно не помню, куда, но...
 — Единственный, кто здесь может кого-то посадить — это я сам, — рассеянно бормочет Бенджамин, дергая за ручку запертой двери из прозрачного пластика, первой из многих, отделяющих столовую от главного входа. — Но это мы будем обсуждать позже.
 От следующего затем удивления Иден даже изволит примолкнуть, когда замечает по ту сторону прозрачной створки дежурную сестру, которая спешит к ним, на ходу выбирая из связки нужный ключ, и беспрекословно отпирает, испуганно взирая на Бенджамина снизу вверх, и даже ничего не говорит им в спину, когда они получают, наконец, право двигаться дальше.
 — Как ты этого добился? — недоуменно интересуется он, только сейчас приходя в некоторое волнение, отдаленное, как гром грозы на горизонте, потому что это максимальная интенсивность волнения, на которую Иден способен. — Они же меня даже не выписали. Они же там все молятся на свои паршивые бумажки, ни за что в жизни они не дали бы тебе вот так запросто взять и…
 — Да, да, — устало говорит Бенджамин. — Молятся. Он мне мямлил что-то там насчет выписки, просил, чтоб я подождал пару недель, все такое. Но как-то я вот сейчас посмотрел, подумал и понял, что столько времени ждать не расположен. Не переживай, без тебя выпишут, им не впервой.
           На самом деле это последнее, о чем Идену пришло бы в голову переживать, особенно сейчас, когда поводов для переживаний внезапно оказывается столько, что остаток пути до выхода он преодолевает сквозь какой-то туман, который от этих неясных переживаний сильно сгустился и мешает разглядеть как родные лица местных работников, так и родные деревянные панели, родные деревянные полы, вместо ковров устланные сверкающими прямоугольниками солнечного света из окон, родные кабинеты, где происходят всякие забавные процедуры, и по мере приближения к выходу вдруг выясняется, что все впечатления, полученные за последние шесть месяцев в этих стенах и смутно хранимые паленой памятью, меркнут в сравнении со страхом, накрывающим его теперь, при виде этой нарядной приемной, где он не бывал с того самого дня, как башкой пересчитал по милости родных санитаров все ступеньки главной лестницы, и этой массивной двойной двери с параллельными рельсами ручек, она необъяснимым чудом беспрепятственно распахивается под всемогущей рукой брата и тем самым наводит на Идена животный ужас сродни тому, какой домашний кот испытывает, впервые оказавшись на улице, так что он даже брыкаться пытается, чего в последнее время уже почти не случалось, разве что при виде каталки, этого адского средства для поездок в один конец к волшебнику-электрику, но волей того же волшебника тело слушается его слишком плохо, чтобы Бенджамин этот протест мог даже заметить, не списав на очередное невольное промедление, и потому продолжает непреклонно, неотвратимо, неминуемо волочь его туда, где совсем невозможно жить, потому что там ничего нет, люди перестают существовать, бесследно растворяются, едва пересекают порог, так как мир ограничивается бетонным забором больничного сада, суицидальные попытки его преодолеть недаром столь бдительно пресекают служители, чтобы и заглянуть за него никто не успевал и увидеть ненароком абсолютный ноль, вакуум, квантовую пустоту, за этим забором царящую, куда Бенджамин тащит его безжалостно, прямо на солидное беломраморное крыльцо, перед которым расстилается асфальтовый простор стоянки, уставленной шикарными тачками персонала, а за ее кованой оградой вообще уже ничего нет, до самого горизонта, лишь виниловая гладь автотрассы, бархатное зеленое поле да безграничное васильковое небо, наискось перечеркнутое инверсионным следом какого-то давнего самолета, и майский ветер, полный запахов поистине сногсшибательных, они сшибают с ног совершенно буквально, так что Иден вовсе теряет способность стоять и оттого прямо на крыльце совершает попытку одновременно лишиться чувств и убежать назад в спасительный полумрак приемной, однако Бенджамин, этот проклятый обвинитель, не ведает милосердия и насильно волочет его под мышки к своей машине, серебристой, сверкающей и обтекаемой, будто ласточка, произнося при этом дурацкий набор бессмысленных звуков, ее темное нутро распахивается сбоку жадно, как пасть, куда Бенджамин поспешными движениями его запихивает, держа за голову, а следом и сам запихивается на синтетическую обивку заднего сиденья, про себя вознося хвалы богам за то, что Иден успешно позабыл за полгода, как открываются автомобильные двери, и не может выпасть с противоположной стороны в попытке улизнуть, а машина заводится как бы сама, учуяв угодивших в свое чрево пассажиров, потому что в салоне все это время сидел и ждал водитель по имени Герард, и трогается с места, хотя непонятно, куда же она может трогаться, если вокруг абсолютно ничего нет, напоследок контуженный паникой Иден успевает подумать, что, возможно, все это на самом деле не происходит, а в действительности является каким-нибудь бредовым сном или галлюцинацией, обеспеченной терапевтическим коктейлем, а потом все же теряет сознание, не удержавшись в собственной стиснутой болью голове, сознание незаметно сдувается с него, как былинки с одуванчика, когда в открытое окно захлестывает порыв теплого ветра, от этого он съезжает по спинке сиденья вбок и тычется носом Бенджамину в плечо, а тот переводит наконец дух, ощупью приглаживает волосы, глядит в салонное зеркало на Герарда, но Герард глядит только вперед, на пустое скоростное шоссе, и Бенджамин мрачно просит прощения коротким никчемным словом, невесть к кому обращаясь, ведь Идена нету там, рядом, в салоне, в его собственном бессознательном теле, Иден спасен в своей укромной цистерне с непроглядным нефтяным беспамятством и очень надежно там спрятан.
 
          
 2020