Фабрика счастливых граждан. Как индустрия счастья контролирует нашу жизнь

Кроме того, подобные заявления противоречат важным научным работам и исследованиям, объясняющим поразительные показатели случаев депрессии, тревоги, психических заболеваний, перепадов настроения, использования лекарств и социальной отстраненности «культурой нарциссизма», «культурой “я”», «поколением “Я люблю себя”» и многими другими ярлыками, применяемыми к эгоцентричному, собственническому индивидуализму, который господствует в капиталистических и современных обществах76 и который ослабил коллективные сплетения взаимной заботы77. Недавний наглядный пример – в начале 2018 года премьер-министр Великобритании Тереза Мэй объявила одиночество вопросом государственной важности78 и все после того, как Джо Кокс на выступлении с докладом Комиссии по одиночеству привлекла внимание к «шокирующему кризису» и «разрушительному воздействию» одиночества на жизнь людей из-за растущей социальной изоляции79. Вслед за Шиллером и Вебером, Чарльз Тейлор тоже подтверждал связь между индивидуализмом и прогрессирующим чувством «разочарования в мире», которое минимизировало и ограничивало жизненный опыт людей в этих обществах. Согласно Тейлору, индивидуализм постепенно вытеснил, развеял и проблематизировал все те традиционные рамки, которые связывали жизнь людей с более высоким социальным чувством порядка и цели, превратив себя и свой внутренний мир в единственную перспективу, способную обеспечить смыслом и дать ориентацию. Как следствие, значительно уменьшилось количество источников смысла и цели, а все остальное, что можно было поместить за рамки «я» (этика, общество, культура, традиции и т. д.), потеряло силу и легитимность для того, чтобы вести за собой людей, а вместе с ними и очарование, тайну и «волшебство»80.
Кроме того, утверждения позитивных психологов идут вразрез с результатами социологических исследований, которые связывают массовое распространение индивидуализма с ростом уровня депрессий и даже самоубийств как в развитых, так и в развивающихся странах. В этой связи такие социальные теоретики, как Ашис Нанди, анализируют недостатки стремительного поворота к счастью, который произошел в Индии за последнее десятилетие. По мнению Нанди, «погоня за счастьем со стиснутыми зубами» и безграничная вера в «человеческое самосовершенствование» быстро превратились в основные культурные особенности в Индии, побуждая многих верить, «что они сами, каждый в отдельности, должны что-то сделать для своего счастья, что оно не может случиться или произойти, и его нельзя дать: его нужно заслужить или приобрести»81. Нанди рассматривает индийский поворот к счастью как «побочный продукт индивидуализма», культурную «болезнь» и «режим нарциссизма», пришедший с Запада и получивший распространение с процессом глобализации. Одна из основных связанных с этим проблем, которую называет автор, заключается в том, что счастье и лежащий в его основе индивидуализм порождают у граждан глубокое чувство одиночества и отчаяния, которого раньше не существовало и которое частично объясняет рост уровня самоубийств в Индии.
Этот анализ совпадает с другими подобными исследованиями, в которых наука о счастье рассматривается как один из главных источников индивидуалистической мантры о личной ответственности82. В них действительно подчеркивается, что счастье не следует рассматривать как противоположность страданию. Они скорее указывают на то, что счастье не только воспроизводит многие риски, обычно ассоциируемые с индивидуализмом, например, отстраненность, эгоизм, нарциссизм, эгоцентризм, но и создает свои собственные формы страдания83 (подробнее об этом в четвертой и пятой главах). Что касается первого утверждения, то такие авторы, как Мосс и его коллеги, отмечали, что стремление к счастью может разрушить связи между индивидуумами и усилить чувство одиночества и отстраненности от других84 из-за того, что его принято определять позитивными чувствами и личными выгодами. Аналогичным образом, многие другие авторы сообщали, что счастье положительно коррелирует с нарциссизмом, который лежит в основе самовозвеличивания, эгоизма, эгоцентризма, чрезвычайной гордыни и самопоглощенности85, и все эти аспекты считаются признаками многих психических расстройств86.
 
Кроме того, счастье также тесно связано с самобичеванием, поскольку чрезмерное возложение на себя ответственности, которое оно поощряет, имеет диффузные источники. В этом смысле ученые, изучающие счастье, порождают риторику уязвимости, согласно которой беспомощные страдают от вреда, за причинение которого сложно найти ответственного, и это позволяет осуждать без риска обидеть кого-либо87. По мере того, как вся ответственность за каждый выбор в жизни, чувство смысла и благополучия ложится на людей, плохое настроение, а также неспособность исправить это все чаще воспринимаются как источники личной неудовлетворенности, доказательства слабой воли и дисфункциональной психики, и даже несложившейся жизни. Как отмечает Липовецки, признание в том, что мы несчастливы или недостаточно довольны жизнью, сегодня вызывает стыд и вину, воспринимается как признак напрасно прожитой жизни и оскорбление личных достоинств до такой степени, что люди предпочитают видеть и представлять себя счастливыми или умеренно счастливыми, а не несчастными, даже при неблагоприятных обстоятельствах88. Такое чрезмерное обвинение индивидов в том, что они не могут вести более счастливую жизнь, отчасти объясняет, почему в опросниках счастья люди из индивидуалистических обществ склонны оценивать свое состояние выше, чем на семь баллов из десяти. Согласно некоторым исследованиям, когнитивное позитивное смещение объясняет сильную и явную склонность людей из этих обществ защищать самолюбие путем отказа от негативных оценок жизни89.
Некоторые позитивные психологи признают, что ответственность за рост уровня стресса, тревоги, депрессии, пустоты, нарциссизма, безнадежности и большого количества психических и физических расстройств, характерных для индивидуалистических обществ, может быть возложена непосредственно на сами общества90. Тем не менее большинство этих ученых утверждают, что подобные состояния скорее объясняются как личностные особенности, и, таким образом, настаивают на отказе от идеи, что культурные, социальные или структурные условия значительно влияют на людей, и подтверждают, что повышение уровня счастья является противоядием от этих недугов91. Однако, как уже говорилось, в этом отношении существуют обоснованные сомнения, в частности из-за большого количества аргументов в пользу того, что счастье на самом деле может нести в себе те же самые риски, которые принято ассоциировать с индивидуализмом, и в дополнении таить в себе новые опасности. Таким образом, поиск во внутреннем мире средства от многих современных социальных болезней, включая нестабильность, неопределенность, тревогу, депрессию, безнадежность, одиночество, фрустрацию, а иногда даже потерю смысла и разочарование, – скорее часть проблемы, чем ее решение.
Как бы то ни было, позитивным психологам и многим другим исследователям счастья удалось убедить большинство людей, что практически каждое социальное и индивидуальное достижение или проблему можно объяснить избытком или недостатком счастья соответственно. Эта идея не нова, она глубоко проникла в самые важные институты нашей жизни. Наиболее яркими примерами этому служат сфера образования, о которой пойдет речь в следующем разделе, и организации из следующей главы.
  
Обучение счастью
 
В 2008 году Селигман и Лэйард обсудили применение позитивных психологических интервенций в сфере образования. Этот разговор, по-видимому, настолько поразил Селигмана, что в привычном для него пафосном тоне он назвал его «опытом преобразования».
 
Мы с Ричардом прогуливались по неблагополучному району Глазго в перерыве между заседаниями на первом мероприятии шотландского Центра уверенности и благополучия, квазиправительственного учреждения, призванного противостоять позиции «у меня не получается», которая, как принято считать, свойственна шотландскому образованию и торговле. Мы выступали с главными докладами. «Марти, – сказал Ричард с благозвучным итонским произношением, – я ознакомился с твоей работой по позитивному образованию и хочу применить ее в школах Соединенного Королевства». – «Благодарю, Ричард, – ответил я, высоко ценя внимание к нашей работе от высших кругов Лейбористской партии [sic]. – Думаю, я готов попробовать провести экспериментальное исследование в одной из школ Ливерпуля». – «Марти, кажется, ты не понял, – ответил Ричард, и в его голосе прозвучали язвительные нотки. – У тебя, как и у большинства академиков, есть предрассудки об отношении государственной политики к доказательствам. Ты, вероятно, думаешь, что парламент принимает программу только в ситуации, когда большое количество убедительных научных доказательств копится и копится до тех пор, пока перед ними невозможно устоять. Но за всю свою политическую карьеру я никогда с таким не сталкивался. Наука добирается до государственной политики, когда у нее вполне достаточно доказательств, и этого желает непосредственно сама политика. Я подтверждаю, что твоих позитивных доказательств в области образования достаточно – они “удовлетворяют потребности”, как это принято называть среди экономистов, – и в Уайтхолле есть желание со стороны политиков. Поэтому я собираюсь внести позитивное образование в школы Соединенного Королевства»92.